Всполье, полный забот, трудов и волнений войны. Чего не увидишь в этом
ярком, неестественном свете! Старший собирает команду, ругаясь, и люди
строятся, не выспавшиеся, хмурые, - война! На платформе в ларьке выдают
довольствие по командировкам, по аттестату, и бережно берут черный хлеб
солдатские руки, - война! Девочка лет пяти потерялась, отстала от эшелона,
и уже по радио зовут ее мать - зовут и не могут дозваться, - война! Моряк
с мешком в одной руке, с чемоданом в другой слезает с московского поезда,
спрашивает, где эвакопункт, и становится в очередь к начальнику в
маленькой грязной комнате, битком набитой сидящим, стоящим и спящим
народом, - война!
сознание, над которым зажглась и повисла гигантская светящаяся бомба
войны.
Прожектора бродят в покорном, мерцающем покорными звездами небе, Вот и
город - на каждой улице меня останавливает и проверяет документы
комендантский патруль. Вот и больница для ленинградцев - дежурная сестра
обстоятельно объясняет мне, что прошло уже три месяца, как в больнице нет
ни одного ленинградца.
половина четвертого ночи.
окна, низкая белая кушетка, покрытая свежей простыней. Далекое
воспоминание охватывает меня - семнадцатилетний мальчик, я сижу в приемном
покое, я там, за приоткрытой дверью, на низкой белой кушетке лежит Марья
Васильевны с белым, точно вырезанным из кости лицом.
сестра, которой он поручает найти Катину карточку и историю болезни.
самолетов вновь атаковала Бремен. Что в Москве - правда ли, что подняли
хлебную норму? Теперь, когда между нами, США и Англией подписано
соглашение, не думаю ли я, что скоро откроется второй фронт?
карточка - жизнь.
Насколько все-таки легче молча ждать, что принесет мне сестра - Катину
смерть или жизнь!
берет карточку в маленькие, почти детские руки.
Выписалась в марте месяце сорок второго года.
потому что он встает, обходит стол и, положив руку на мое плечо,
повторяет:
Кати было всего сорок два процента гемоглобина.
в самый город... Нет! Лагерь расположился в каком-то колхозе, в двухстах
километрах от Новосибирска.
Верхне-Ядомская, село Большие Лубни, Щукинского района, Щукинского
сельсовета, и так далее - из двадцати пяти слов телеграммы Катин адрес
занимает семнадцать. Я прибавляю к нему свой - и для того, чтобы выразить
все, что я чувствую и думаю, остается четыре слова.
Даше с извещением, что Катя жива и я вскоре надеюсь ее увидеть. В Москву
Вале Жукову о том, что я не нашел Катю и что она, очевидно, выехала с
лагерем в Новосибирск. В Москву же Слепушкину с просьбой разрешить мне
дальнейшие розыски жены, как это было условленно в личном разговоре.
остаться одному, отдохнуть и подумать! Впрочем, мой сосед, пожилой
пехотный майор, без сомнения, нуждался в отдыхе не меньше, чем я, потому
что в восемь часов вечера уже завалился спать, и ничто не могло разбудить
его - ни скрип койки, на которой всю ночь я ворочался с боку на бок, ни
то, что дежурная по коридору дважды приходила проверять затемнение.
себя ноги, как турок. Я тоже закурил. Ничего я не знал о нем, он ничего
обо мне - но мы молчали и думали об одном, глядя на красные огоньки наших
папирос в темноте. Война соединила нас, двух незнакомых мужчин, в этом
номере, и то, о чем мы думали, было войной. Накануне, после двухсот
пятидесяти дней обороны, наши части оставили Севастополь.
в коридоре кто-то громко сказал.
как бы рванувшийся навстречу своей великой доле, который я видел в
сентябре сорок первого года, а прежний, полный смеха и молодых голосов. По
воскресеньям мы с Катей приезжали в Севастополь; катера стояли у причалов,
на Историческом бульваре, так далеко, как только видит глаз, моряки гуляли
с девушками в белых платьях и газовых шарфах. Мы любили смешную игру,
которую придумала Катя: как будто она - моя девушка, мы только что
познакомились и теперь, так же как эти ребята, должны назначать свиданья,
писать письма и называть друг друга на "вы". Как прекрасно все было тогда!
Я вставал в пять часов, а Катя уже готовила завтрак - легкий, когда я шел
на высокий полет. Потом был жаркий, интересный день, и не только потому,
что были интересные полеты, а потому, что я знал, что впереди еще "наше
время", когда мы будем купаться в черной, опрокинувшей небо воде и маяк на
Хараксе будет медленно загораться и гаснуть.
что ей было трудно, только когда она не знала, где я и что со мной.
жизнь ссора. Это было в Ленинграде, в 1936 году, когда поисковая партия
была решена и со дня на день мы должны были ехать на Север. Не прошло и
месяца, как скончалась, оставив маленького сына, моя сестра Саня, мы
волновались, не знали, как оставить ребенка, и решились наконец, когда
покойная Розалия Наумовна нашла "научную няню". Решились и собрались - и
вдруг Петенька захворал.
которой лежал, раскинувшись, больной ребенок, и горько заплакала, едва я
вошел. Я обнял ее.
Ты поедешь. Ты догонишь нас в Архангельске, вот и все.
провести не более суток.
состоялась. Я сделала все, чтобы ты уехал, и вот теперь ты уедешь, и я
даже не буду знать, где ты и что с тобой.
не найдешь. Господи, неужели не стою я этого счастья, о котором другие
женщины даже и не думают никогда! Да мало ли что может случиться с тобой!
сердце томилось, она вставала и начинала ходить, крепко прижимая руки к
груди.
неправда.
испугалась сама, - кончим этот спор. Я еду. Ты не хочешь, я знаю, потому
что не любишь меня...
день он был совершенно здоров.
волновало ее. Ей было тяжело, когда она думала, что никогда не проникнет в
тот мир, ради которого я так часто забывал о ней, покидал ее! И еще
тяжелее, когда она старалась не думать об этом.
проводила меня в Испанию? Когда в Сарабузе я впервые повел в ночной полет
свою эскадрилью, от жены своего штурмана я случайно узнал, что Катя не
спала всю ночь, дожидаясь меня.
Каменистый Артем
Сертаков Виталий
Браун Дэн
Орлов Алекс
Афанасьев Роман
Распопов Дмитрий