котором стоял толстый, чванливый на вид человек с окладистой светлой
бородой, выплыл из-за кулис какими-то рывками... Кроме того, в соседней
ложе оказался опекун Ганно, г-н Стефан Кистенмакер; он ворчливо буркнул,
что нечего мальчика отвлекать от его обязанностей такими развлечениями!
Ах, не все ли равно: сладостное, просветленное великолепие, которому
внимал Ганно, возносило его над всеми этими мелочами.
потухло. С пылающим лицом вернулся Ганно в свою комнату... и вдруг понял,
что лишь несколько часов сна отделяют его от серых будней. Он опять, как
это часто с ним случалось, совершенно пал духом. Снова почувствовал, как
больно ранит красота, в какие бездны стыда и страстного отчаяния повергает
она человека, без остатка пожирая его мужество, его пригодность к
обыденной жизни. И такой безнадежностью, таким тяжким камнем легло на него
это сознание, что ему вновь подумалось: нет, не одни только личные горести
пригибают его к земле; тяжкое бремя с первых дней жизни гнетет его душу и
когда-нибудь совсем придавит ее.
тот, кто хотел бы никогда не просыпаться. И вот уже понедельник, вот уже
шесть часов, а он ни одного урока не приготовил!
плечи у него тотчас же застыли от холода, откинулся назад и снова натянул
на себя одеяло.
вставать и приниматься за уроки! Все равно их слишком много - ведь задано
по каждому предмету. Не стоит начинать, да и времени остается мало... А
потом, разве уж так обязательно, как ему казалось вчера, что его вызовут
по латыни и по химии? Возможно, конечно... даже скорей всего вызовут. По
Овидию в последний раз спрашивали тех, чьи фамилии начинаются с последних
букв алфавита, и очень вероятно, что сегодня опять начнут с "А" и "Б"! Но
только вероятно, а не наверняка! Бывают же исключения из правила!
Чего-чего только иногда не делает случай!.. И покуда он утешал себя этими
призрачными, за волосы притянутыми домыслами, мысли его спутались, и он
снова уснул.
комнаты, с гравюрой Сикстинской мадонны над кроватью, с раздвижным столом
посередине, с беспорядочно набитым книгами шкафом, неуклюжим пюпитром
красного дерева, фисгармонией и небольшим умывальником. Ледяные цветы
расцвели на окнах с неспущенными шторами - чтобы свет пораньше проник в
комнату. Ганно Будденброк спал, прижавшись щекой к подушке. Спал,
полуоткрыв рот, плотно сомкнув ресницы, с болезненной и беззаветной
страстностью предавшись сну, и шелковистые русые волосы завитками спадали
на его виски. Огонек на ночном столике медленно, медленно терял свою
красно-желтую яркость, так как в комнату через обледенелые стекла уже
начинал струиться блеклый, унылый свет зимнего утра.
вставать, надо взвалить на себя ношу дня - этого уже ничем не отвратишь.
Еще один только час до начала занятий... Время бежит неудержимо, об уроках
уже нечего и думать. И все-таки он еще полежал, с болью и горечью в душе,
оскорбленный грубой необходимостью в холодной полутьме вылезать из теплой
постели и спешить к суровым, недоброжелательным людям, навстречу беде и
опасности. "Ах, еще две, только две минуты! Идет?" - с нежностью шепнул он
в подушку. И в порыве упрямства подарил себе еще целых пять. Он снова
закрыл глаза, чтобы тут же открыть их, с отчаянием глядя на стрелку часов,
тупо, неосмысленно и добросовестно проделывавшую положенный ей путь...
гореть, так как дневного света было еще недостаточно. Растопив дыханьем
один из ледяных цветков на стекле, Ганно увидел сплошной туман за окном.
пальцев у него горели и так распухли, что щеточкой для ногтей к ним нельзя
было притронуться. Когда, обнаженный по пояс, он начал мыться, губка
выпала у него из рук, и он простоял несколько секунд в оцепенении, дыша,
как запаренная лошадь.
схватил сумку для книг и, собрав остатки душевных сил, принялся отбирать
нужные на сегодня учебники. Он останавливался, смотрел в пространство,
боязливо бормотал: "Закон божий, латынь, химия", и запихивал в сумку
потрепанные, вымазанные чернилами книги в картонных переплетах...
шестнадцатый год, и носил он теперь не матросскую курточку, а
светло-коричневый костюм и синий галстук в белую крапинку. По его жилету
вилась тонкая золотая цепочка, вместе с часами доставшаяся ему от прадеда,
а на безымянном пальце несколько широковатой, но изящной руки красовался
фамильный перстень с изумрудной печаткой, тоже перешедший к нему... Он
надел плотную шерстяную куртку, нахлобучил шляпу, схватил сумку с книгами,
потушил свечу и ринулся вниз по лестнице, мимо чучела медведя, в столовую.
девица с завитками на лбу, остроносая и близорукая, была уже там и
хлопотала у стола.
известно.
подагрической рукой на циферблат стенных часов. - Вам надо
поторапливаться, Ганно. - С этими словами она придвинула к нему чашку
дымящегося какао, хлебницу, солонку и рюмку для яйца.
глотать какао. От горячего мучительно заныл зуб, над которым на прошлой
неделе трудился г-н Брехт. Ганно оставил чашку недопитой, отказался от
яйца, скривив губы, буркнул что-то вроде "до свиданья" и выбежал на улицу.
виллу с палисадником, свернул в заснеженную аллею... Остается десять
минут, девять, уже только восемь! А путь не близкий, и туман такой, что и
не поймешь, где находишься! Он вдохнул во всю мочь своей узкой груди этот
плотный, холодный туман и тут же выдохнул его, потрогал языком зуб, все
еще нывший от какао, и постарался сообщить небывалую прыть своим ногам. Он
обливался потом и в то же время всем телом дрожал от холода. В боку у него
закололо. Скудный завтрак взбунтовался в желудке от такой утренней
пробежки, к горлу подступала тошнота, а сердце, которое сейчас казалось
ему каким-то посторонним предметом, трепетало и билось так, что дыханье
перехватывало.
восемь! В холодном поту, с болью в сердце, стараясь превозмочь тошноту, он
мчался, озираясь по сторонам: не видно ли других школьников? Нет, нет,
никого не видно! Все уже на месте, а тут как раз часы начали бить восемь.
Звон доносился сквозь туман со всех башен, а часы на Мариенкирхе
торжественно отмечали этот миг, играя "Творцу благодаренье...". Играли они
омерзительно фальшиво, что, несмотря на свое отчаяние, все-таки заметил
Ганно, не соблюдали ритма и были из рук вон плохо настроены. Но это все
пустяки! Не пустяк то, что он опоздал, а в этом уже нет сомнения. Школьные
часы немножко отстают, но все-таки он опоздал. Он пристально смотрел на
встречавшихся ему прохожих. Они шли в свои конторы и департаменты, не
слишком торопясь, - ничто им не угрожало. Некоторые отвечали на его
жалобный, завистливый взгляд, в свою очередь окидывая взглядом его
растерзанную фигурку, и улыбались. Эти улыбки приводили его в неистовство.
Что они думают, эти спокойные счастливцы? Каким представляется им его
положение? Ему хотелось крикнуть: "Ваши улыбки, господа, вызваны вашей
душевной грубостью. Вы не можете понять, что я охотнее упал бы мертвым
перед запертыми воротами школы..."
он был еще в добрых двадцати шагах от длинной кирпичной стены с коваными
чугунными воротами, отгораживавшей передний двор школы от улицы. Уже
окончательно выбившись из сил, он машинально выбрасывал вперед туловище,
рассчитывая, что ноги, пусть спотыкающиеся и волочащиеся, кое-как
поддержат его тело. Он достиг ворот, когда звонок только что смолк.
лицом рабочего, как раз собирался запереть их.
проскользнуть в класс, забиться там в уголок и дождаться конца молитвы,
читаемой в гимнастическом зале. Притворяясь спокойным и беззаботным,
кашляя и задыхаясь, весь в холодном поту, он протащился по вымощенному
красным железняком двору и через нарядную дверь с цветными стеклами вошел
внутрь здания.
дряхлые серые стены старой монастырской школы, где изучали науки отцы
нынешних учеников, сровняли с землей и на их месте воздвигли новую,
светлую и роскошную школу. Правда, стиль старого ансамбля был сохранен:
над коридорами и крытыми галереями высились готические своды, но
отопление, освещение, размеры залитых светом классов, уютные учительские
комнаты, оборудование химического, физического и чертежного кабинетов -
все это было устроено применительно к новейшим представлениям о комфорте.
слава тебе господи, никто его не заметил! Из дальних коридоров до него
доносился гомон толпы, учеников и учителей, стекавшихся в гимнастический
зал, чтобы перед новой трудовой неделей укрепить себя молитвой. Зато
здесь, в коридоре, было тихо и безлюдно. На покрытой линолеумом лестнице
тоже не было ни души. Затаив дыханье и напряженно прислушиваясь, Ганно на
цыпочках прокрался наверх. Его класс - пятый класс реального училища -
находился во втором этаже, прямо напротив лестницы; классная дверь стояла
открытой. Дойдя до верхней ступеньки, он пригнулся, внимательно оглядел
длинный коридор, по обе стороны которого шли двери с прибитыми к ним
Василенко Иван
Самойлова Елена
Андреев Николай
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Каменистый Артем