Чтение 131–й страницы книги ~Диктатор~

согласуется с благородным кодексом воинской чести, в этом смысле Путрамент
не отступал от правил.

А в зал, уже без особых приказаний Гамова, входили, вбегали,
вливались шумными волнами все новые люди, неожиданные люди - из тех, об
аресте и плене которых объявлялось официально, о которых знали, что они
испытали муки свирепых допросов и в завершение получили самую
распространенную кару - пулю в затылок в тайных застенках, либо, для особо
отмеченных, виселицу на городской площади. Я вспомнил о своей мнимой казни
на такой же площади и поразился, до чего же я был наивен. Мне ведь
думалось, что только для меня одного придумывалась техника видимого
умерщвления без реальной смерти, а это была хорошо разработанная практика.
И в доказательство того в зале появлялись люди, приговоренные к смерти до
меня, те самые, за гибель которых я ненавидел черного палача Гонсалеса.
Был момент, когда мне показалось, что все вообще смерти на войне и кары
Черного суда не больше чем огромный обман - так неожиданно, так
невероятно, так чудовищно немыслимо все новые бывшие мертвецы с ликованием
вторгались в зал. Но я одернул себя. Я велел себе вспомнить тысячи трупов,
тысячи разорванных тел, усыпавших поля войны. Только часть людей проходила
через застенки Гонсалеса, только часть этой малой части удостоилась
тайного спасения - вот они и возникают в зале, словно воскресшие из
небытия, можно поражаться, но безмерно радоваться нечему. Но я продолжал
безмерно радоваться. Я вскрикивал при появлении каждого давно засчитанного
в погибшие, до того радостно было само чудо воскрешения, даже если оно
совершалось хоть для одного человека, - а в зал вторгались сотни внезапно
воскресших.

Уже не осталось свободного пространства перед нашим столиком, нас
стали толкать. Гамов не сумел сразу подняться, у него вдруг ослабели ноги.
Мы с Вудвортом взяли его под руки и отвели к стене, там было спокойней.
Гамов вдруг заплакал. Он пытался достать платок из кармана, но не достал и
стал вытирать щеки рукой. Две стереокамеры вмиг нацелились на него, я
погрозил кулаком одной, потом другой, обе отвернули свои раструбы, но
какие-то другие стереокамеры продолжали фиксировать нас троих: уже на
другой день стерео разнесло по всей планете не только торжество в зале, но
и неожиданную слабость Гамова.

- Вам надо уйти, - сказал я. - Вы еще не оправились от болезни.

- Да, я пойду, - сказал он покорно. - Помогите мне.

Мы довели его до выхода из зала, там подскочили Сербин и Варелла. Мы
передали Гамова солдатам и воротились в зал. Вудворту хотелось пообщаться
с Амином Аментолой - все же старые, со студенчества, знакомые. Я спросил,
хочет ли он встретиться с Леонардом Бернулли, ведь не просто знакомые, а
бывшие друзья. Вудворт встречи с Бернулли не искал - непредсказуемо едкий
язык у его старого друга, - но если Бернулли сам отыщет его, то от
разговора Вудворт не откажется. А мне надо было потолкаться в толпе,
поздравить воскресших из небытия с вызволением.

- Какие неожиданности! - сказал я. - Всего мог ожидать, но не
милосердия у Гонсалеса и хитрости у простака Пустовойта. И как умело
скрывали свои секреты!

- Неожиданности еще будут, Семипалов. Душой ощущаю, что придется еще
поражаться.

- О каких новых неожиданностях вы говорите, Джон?

- Не знаю. Но чую, что мы вступили в эру непредсказуемых событий.

Утром Гамов созвал Ядро.

Он явился в овальный зал преображенным. Последние остатки болезни,
сказавшейся во время "Марша заведомо погибших" - именно так обозвал эту
акцию Константин Фагуста, - исчезли, словно их и не бывало. И особого
ликования по поводу "воскрешения мертвецов" он не показывал. Он выглядел
энергичным, живым, быстрым в решениях. Можно было не опасаться, что новая
волна болезни опять повалит его в постель. Уверенностью в его здоровье и
был продиктован упрек, которым я открыл Ядро.

- Хочу задать личный вопрос, Гамов. Впрочем, он касается не одного
меня, а всех нас. Мы радуемся, что много людей, которых считали погибшими,
остались в живых. Но почему это надо было скрывать от нас? Камуфляж,
придуманный Гонсалесом и Пустовойтом, был нужен для остального мира -
страх кары действовал на врагов сдерживающе. Но мы? Руководители,
связанные единой целью?

Гамов заранее предвидел мой вопрос.

- Во-первых, не двое, а трое членов Ядра знали секрет, - спокойно
возразил он. - Я придумал эту маскировку, а министры Террора и Милосердия
согласились со мной.

- Хорошо, пусть трое. Но нас остается еще семь. Почему такая
дискриминация семерых?

- Дискриминация семерых была вызвана тем, что требовалось сохранить
тайну от одного. Этот один - вы, Семипалов.

- Вот как? Я всех ненадежней? Такое обидное решение...

Гамов прервал меня:

- Не обидное, а почетное. Мы трое согласно поставили вас в одном
отношении выше себя.

Я вглядывался в Гамова. Он сохранял полное спокойствие. Я сказал:

- В одном отношении выше вас? В каком, разрешите узнать? Видимо, вы
лучше знаете меня, чем я сам себя знаю.

Он подтвердил мои слова кивком.

- Именно так. Каждый из членов Ядра мог быть посвящен в тайну. И она
не сказалась бы на его поведении. Только не вы. Вы неспособны лицемерить
даже во имя государственной необходимости.

- А не припомните ли, Гамов, как я вел себя в игре с Жаном Войтюком?
Если то было не государственное лицемерие...

Он ожидал и напоминания о Войтюке.

- Тогда вспомните, как, убеждая Войтюка, чуть не убедили самого себя!
Чуть сами не поверили в то, что излагали шпиону, Семипалов! Вы рождены для
прямых и открытых ударов, а не для лавирования. И если приходится хитрить,
вы готовы от раскаяния опровергнуть собственные свои ходы. Такова ваша
натура, Семипалов, с этим приходится считаться.

Я сказал угрюмо:

- Итак, я ненормален. И вам приходилось ориентироваться на мою
ненормальность.

Он улыбался.

- Вы слишком нормальны, Семипалов. Мы ориентировались на то, что
любой ваш ход в запутанной ситуации будет самым естественным. А мы втроем,
- он кивнул на Гонсалеса и Пустовойта, - запутывали политическую ситуацию
и придумывали самые неестественные ходы. - Он помолчал, не сводя с меня
глаз, и добавил, как бы забивая по шляпку гвоздь: - Однажды я подтолкнул
вас на политическую хитрость, вы признались, будто предаете нас. Но
сколько стоило труда, чтобы подсказанное решение показалось вам
собственной мыслью! И сколько мук это принесло вашей жене? Вы ей не
открыли, что казни не будет. Вы не поверили в ее способность сохранить
тайну, а ведь ей так бесконечно важно было знать, что вас вовсе не поведут
на реальную виселицу. Вы не пожелали рисковать тем, что кто-нибудь
удивится, что жена предателя вовсе не так уж горюет о смерти любимого мужа
и не так уж возмущается, что этот любимый муж изменник своей страны. Вы не
хотели даже малейшего риска. Как же могли идти на риск мы, зная ваш
характер?

- В чем же мой характер мог сказаться?

- Да хотя бы в том, что вы ненавидели Гонсалеса, и это было известно
не только разведчикам врага, но и любому опытному политику. Эта ненависть
была великой фигурой в политической игре. А смогли бы вы искренно
ненавидеть, если бы узнали о реальных делах в застенках Черного суда?

Дальше спорить не имело смысла. Я буркнул:

- Все ясно. Вопрос к Гонсалесу. Много людей было обманно приговорено
к казням? Только ли припасенные для эффектного показа конференции?

Гонсалес улыбнулся широкой улыбкой - и впервые я воспринял ее без
внутреннего омерзения. Но я не дал себе обмануться этой улыбкой. Парад
воскресших из небытия мог быть незначительным оправдательным покрывалом,
наброшенным на арену страшных дел.

Но Гонсалес ответил:

- Нет, конечно. Появление в зале сотни мнимо приговоренных к казни -
лишь часть всеобщего освобождения таких же людей в других местах. И их
гораздо больше, чем тех, что были в зале.

Тогда я задал второй вопрос. Очень многое зависело от правдивого
ответа на него. Каждый невольно стремится облагородить самые скверные свои
действия. Стремление оправдаться Гонсалесу тоже не чуждо. Так я думал о
нем в ту минуту. Только Гамов знал его досконально и не удивился ни моему
вопросу, ни его ответу.

- Не следует ли так понимать, Гонсалес, что вообще все ваши действия
были лишь политическим камуфляжем и вы не повинны в потоках пролитой
крови?

Он все же с секунду помедлил, прежде чем дал прямой ответ на прямой
вопрос:

- И на это скажу - нет. И министерство Террора, и Черный суд вполне
отвечали своим грозным названиям. Несколько сотен, казнь которых
предотвратили, не снимают моей ответственности за реально казненных.
Может, лишь немного облегчают мою вину - не больше!

Тогда я задал последний вопрос:

- Насколько облегчают, Гонсалес? Не допускаете ли вы, что одна
безвинно снесенная голова на весах справедливости перевесит сотни голов,