сырой оштукатуренной стене, где надо было спешить записать в один день всю
поверхность, подготовленную мастерами. Охра только к сырой обмазке
<прилипает>, образуя не смываемый и не растворимый водою красочный слой
(почему и способ такого письма, самого трудного, но и самого прочного,
называется по-фряжски <фреско>, что значит <свежая>). Ну и, что важнее для
мастера: иконные лики писать - или воссоздавать весь мир христианской
космогонии на стенах, столбах и сводах храма, знаменующего собою зримый и
потусторонний миры, с раем и адом, с изображениями сошествия святого Духа
на апостолов и Страшного суда, со всею священной историей, с подвигами
пророков и праведников, с рядами святых воинов и вероучителей, с образами
евангелистов в парусах храма и с самим Вседержителем в высокой
подкупольной глубине!
расписанных им церквей, и потому днешний труд рассматривал токмо
подготовкою к тому, важнейшему и славнейшему, сходному с подвигами
христианских праведников, что, увы, зависело от решения нынешнего
митрополита московского Пимена! Тем паче пока его даже к восстановлению
каменного храма Чуда архангела Михаила, возведенного еще при митрополите
Алексии, не приглашали.
приезжие из иных градов, укоренившиеся здесь суздальцы и володимерцы, даже
тверичи, подчас со своим навычаем и пошибом, и потому отнюдь не
совокуплявшиеся воедино и не составлявшие, как в Новгороде, своей
живописной школы, узнаваемой едва ли не в каждом написанном ими образе. В
этом тоже была, как понял Феофан, <столичность> Москвы, а вместе и
сравнительная молодость города.
художник. Заказывая образ, осторожно выспрашивали о цене. Все строились, и
серебра было мало у всех.
красавец. Щурясь, обозрел работу, бросил слово-два, по которым прояснело,
что в письме иконном добрый знаток, сказал:
распахнутого, травами шитого, палевого, рытого бархата опашня почти
задевали стоящие у стен иконы. Сапоги, востроносые, цветные, на высоких
красных каблуках, верно, татарские, булгарской работы, точно и смело
печатали шаг. Москвичи-подмастерья словно пришипились, раздались по углам.
Два краснорожих молодца в алом сукне и с узорным железом в руках, что
вошли с гостем, замерли у двери.
то лето каменный класть! Дак ты, тово, распишешь ле?
согласия Феофана, пошел к двери. Только тут посунувшийся к нему подручный
шепнул изографу:
слюдяными оконцами, обитый изнутри волчьим мехом. Серпуховский князь
плюхнулся на сиденье, разбросав ноги в щегольских сапогах, мастеру указал
долонью супротив себя:
начал привыкать к тому, что знатные люди тут не ходили, а ездили.
взлобке берега, и из окон в чистых прозрачных слюдяных оконницах широко
смотрелось заречье с садами и теремами, оснеженным полем, пересеченным
струями дорог и окаймленным синими лесами в седой морозной дымке.
своей указывая на заречную, уходящую вдаль разъезженную дожелта дорогу.
Помолчал, присовокупил: - Так и зовут в народе - Ордынка!
Тохтамыша того кто и знал! Брат ноне сына в Орду посылает... Ну! Прошу к
столу, моих хлеба-соли отведать! - перебил он сам себя, вновь расплываясь
в незаботных улыбках. Слуги стремглав уже накрывали столы.
окон, град Московской ты мне изобрази! К той поре и отстроят, узришь,
сколь красовит город!
Москвой.
наступил) Владимир Андреич, обтирая усы и бороду тканым рушником, вновь
глянул пристально в очи Феофану (до того балагурил с сотрапезниками,
боярами и послужильцами своего двора, как понял изограф), посмотрел
строго, ставши на миг много старше своих лет:
залог! Дабы не забывал меня! - Румяные уста князя опять тронула озорная
усмешка, когда передавал зодчему, снявши с руки, массивное серебряное
кольцо с камнем ясписом.
собирая дани и что-то устрояя, и по-прежнему неясно было, поручит ли
мастеру, воротясь на Москву, достойную того работу по храмовой росписи.
желто-коричневая каменная пыль. Феофан, краем глаза взглядывая на
подмастерьев (второй, высунув от напряжения язык, лощит рыбьим зубом уже
отверделый левкас на большой иконной доске), щурится, перебирает кисти.
Кисти разные, есть дорогие, из бобровой и из соболиной шерсти, есть
колонковые, есть попроще, беличьи, есть твердые, из кабаньей щетины или
конского волоса, круглые и лопаточкой, великие и малые - для какой работы
смотря. В яичных скорлупках-половинках дожидают уже разведенные на яичных
желтках пополам с пивом или хлебным квасом краски. Юный послушник
Епифаний, понравившийся чем-то греческому мастеру (тоже живописец, однако
таланом больше, как видится, привержен к хитрости книжной), любопытно и
жадно внимает мастеру, тоже с острым интересом взглядывает на медленные
персты византийского изографа, перебирающего орудия ремесла. Мастер не
работает по <подлинникам>, не давит на доске заранее очерк фигуры, и
Епяфания больше всего поражает эта зримая бестрепетность, с которой грек
проводит первые линии, кладет первые мазки по гладкой поверхности левкаса,
будто бы уже видя мысленным взором полностью то, что должно возникнуть под
его кистью.
только что заданный Епифанием. - Лишь бы защитить чужими руками жалкие
остатки империи! Народ, руковожающие коим готовы отречься от древних
святынь, от веры пращуров, приуготовлен к гибели! Виждь, отроче, и внемли!
По то и Иоанн Кантакузин не возмог ничего совершить... сами греки не
позволили ему спасти империю! Чернь, охлос, кидала камни в последнего
великого василевса своего! По то и я здесь, и многие из нас покидают
священный город. Талан, знания, мужество, даже воля и честь становят не
надобны, ежели гибнет государство. Не повторяйте наших ошибок вы, русичи!
Не избирайте себе ничтожных правителей, и пуще всего таких, кои брегут
отечеством своим, мысля спастись чужою силою! Сила должна быть токмо своя!
Палеологи нанимали на службу каталонцев, фрягов и франков, утопивши в
крови Вифинию, откуда выходили лучшие моряки и солдаты Византии! И вот -
земли Никейской империи под османами, торговля, едва не вся, перешла из
Константинополя в Галату, и мы, потомки великих предков, стали ничем!
церковь, единственно сохранившую заветы Христа, латинскому Папе, вместо
соборности получить церковную иерархию, где даже Бог-Отец отделен от
Бога-Сына, а о потустороннем велено узнавать лишь посредством умственных
ухищрений, ибо откровения старцев афонских признаны не более чем больным
бредом их воображения... Сколь умален, сколь мелок человек, коему не
оставлено даже право обожения, не дано зримо и чувственно прикоснуться
благодати Фаворского света!
потщатся лишить русичей веры православной, а там и власти, и зажитка, и
книжного разумения...
выношенное, отлившееся в строгие словесные формулы. И мысль, и рука его
были устремлены к деланию. И вот первая, бегучая, слегка изломанная линия
пролегла по белизне иконной доски, за нею вторая, третья... Мастер наконец
опустил кисть, передыхая. До того он хватал новые кисти почти не глядя,
все быстрей и быстрей, нанося то широкие долгие мазки, то почти удары,
стремглав падающие на левкас, и уже среди арок, башенок и кровель
полусказочного города явственно обозначились фигуры <Сретения> - младенца
Иисуса и присных его на пороге храма.
глазами в икону, позабыв на миг об орудьях своих. У них на глазах
творилось чудо, великое чудо художества, столь схожее с Господним
творением, открывалось окно в тот, иной, потусторонний мир.
и токмо когда открылась настылая дверь, впустив в облаке пара целую череду
клириков, стало ясно, что пожаловал важный гость. Феофан не ждал уже
никого из великих и потому слегка растерялся, понявши, что к нему
пожаловал сам митрополит Пимен.
Семенова Мария
Максимов Альберт
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Чернецов Андрей