много раз ходил близ Невы; это я помню. Я хотел там и покончить, но... я не
решился... - прошептал он, опять недоверчиво взглядывая на Дуню.
Стало быть, ты в жизнь еще веруешь: слава богу, слава богу!
верую, а ее просил за себя молиться. Это бог знает как делается, Дунечка, и
я ничего в этом не понимаю.
Неужели ты решился сказать?
как ты бредила. Я уверен, что она уже половину понимает. Я, может быть,
дурно сделал, что заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и заходил-то. Я
низкий человек, Дуня.
Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры
сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, - сказал он, забегая
наперед. - Это гордость, Дуня?
стало, что он еще горд.
безобразною усмешкой, заглядывая в ее лицо.
землю; Дунечка стояла на другом конце стола и с мучением смотрела на него.
Вдруг он встал:
иду предавать себя.
преступление? - вскричала она, сжимая его в объятиях и целуя его.
внезапном бешенстве, - то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку
процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая
из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать
его не думаю. И что мне все тычут со всех сторон: "преступление,
преступление!" Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия,
теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и
бездарности моей решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал этот...
Порфирий!..
отчаянии вскричала Дуня.
которая льется и всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, как
шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем
человечества. Да ты взгляни только пристальнее и разгляди! Я сам хотел
добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой
глупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль была
вовсе не так глупа, как теперь она кажется, при неудаче... (При неудаче все
кажется глупо!) Этою глупостью я хотел только поставить себя в независимое
положение, первый шаг сделать, достичь средств, и там все бы загладилось
неизмеримою, сравнительно, пользой... Но я, я и первого шага не выдержал,
потому что я - подлец! Вот в чем все и дело! И все-таки вашим взглядом не
стану смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в
капкан!
понимаю: почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная
форма? Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. Никогда, никогда
яснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаю
моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем
теперь!..
последнее восклицание, он нечаянно встретился взглядом с глазами Дуни, и
столько, столько муки за себя встретил он в этом взгляде, что невольно
опомнился. Он почувствовал, что все-таки сделал несчастными этих двух
бедных женщин. Все-таки он же причиной...
простить, если я виновен). Прощай! Не будем спорить! Пора, очень пора. Не
ходи за мной, умоляю тебя, мне еще надо зайти... А поди теперь и тотчас же
сядь подле матери. Умоляю тебя об этом! Это последняя, самая большая моя
просьба к тебе. Не отходи от нее все время; я оставил ее в тревоге, которую
она вряд ли перенесет: она или умрет, или сойдет с ума. Будь же с нею!
Разумихин будет при вас; я ему говорил... Не плачь обо мне: я постараюсь
быть и мужественным, и честным, всю жизнь, хоть я и убийца. Может быть, ты
услышишь когда-нибудь мое имя. Я не осрамлю вас, увидишь; я еще докажу...
теперь покамест до свиданья, - поспешил он заключить, опять заметив
какое-то странное выражение в глазах Дуни при последних словах и обещаниях
его. - Что же ты так плачешь? Не плачь, не плачь; ведь не совсем же
расстаемся!.. Ах, да! Постой, забыл!..
и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, на
слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты,
умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в
монастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное
личико, поцеловал портрет и передал Дунечке.
вдумчиво, - ее сердцу я много сообщил из того, что потом так безобразно
сбылось. Не беспокойся, - обратился он к Дуне, - она не согласна была, как
и ты, и я рад, что ее уж нет. Главное, главное в том, что все теперь пойдет
по-новому, переломится надвое, - вскричал он вдруг, опять возвращаясь к
тоске своей, - все, все, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам?
Это, говорят, для моего испытания нужно! К чему, к чему все эти
бессмысленные испытания? К чему они, лучше ли я буду сознавать тогда,
раздавленный муками, идиотством, в старческом бессилии после двадцатилетней
каторги, чем теперь сознаю, и к чему мне тогда жить? Зачем я теперь-то
соглашаюсь так жить? О, я знал, что я подлец, когда я сегодня, на рассвете,
стоял над Невой!
отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще было
видно. Но, дойдя до угла, обернулся и он; в последний раз они встретились
взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с
досадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол.
досадливого жеста рукой Дуне. - Но зачем же они сами меня так любят, если я
не стою того! О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого
никогда не любил! Не было бы всего этого! А любопытно, неужели в эти
будущие пятнадцать - двадцать лет так уже смирится душа моя, что я с
благоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому слову
разбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь,
этого-то им и надобно... Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь
всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того - идиот!
А попробуй обойди меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного
негодования! О, как я их всех ненавижу!"
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Жюль Верн
Марко Джон
Володихин Дмитрий