Чтение 132–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

боялись стать на середине в совете командиров и отвечать на приглашение
Лаптя:

- Стать смирно и давай обьяснения, как и что!

Вера, наконец, сообразила, что колонисты неподходящий народ для
романов, и перенесла свои любовные приключения на менее уязвимую почву.
Возле нее завертелся молоденький телеграфист из Рыжова, существо прщеватое
и угрюмое, глубоко убежденное, что высшее выражение цивилизации на земном
шаре - его желтые канты. Вера начала ходить на свидания с ним в рощу.
Хлопцы встречали их там, протестовали, но нам уже надоело гоняться за
Верой. Единственное, что можно было сделать, сделал Лапоть. Он захватил в
уединенном месте телеграфиста Сильвестрова и сказал ему:

- Ты Верку с толку сбиваешь. Смотри: женим!

Телеграфист отвернул в сторону прыщавую подушку лица:

- Чего там "женим"!

- Смотри, Сильвестров, не женишься, вязы свернем на сторону, ты ведь
нас знаешь... Ты от нас и в своей аппаратной не спрячешься, и в другом
городе найдем.

Вера махнула рукой на все этикеты и улетела на свидание в первую
свободную минуту. При встрече со мной она краснела, поправляла что-то в
прическе и убегал в сторону.

Наконец пришел час и для Веры. Поздно вечером она пришла в мой кабинет,
развязно повалилась на стул, положила нога на ногу, залилась краской и
опустила веки, но сказала громко, высоко держа голову, сказал
неприязненно:

- У меня есть к вам дело.

- Пожайлуста, - ответил я ей так же официально.

- Мне необходимо сделать аборт.

- Да?

- Да. И прошу вас: напишите записку в больницу.

Я молчал, глядя на нее. Она опустила голову.

- Ну... и все.

Я еще чуточку помолчал. Вера пробовала посматривать на меня из-за
опущенных век, и по этим взглядам я понял, что она сейчас бесстыдна: и
взгляды эти, и краска на щеках, и манера говорить.

- Будешь рожать, - сказал я ей сухо.

Вера посмотрела на меня кокетливо-косо и завертела головой:

- Нет, не буду.

Я не ответил ей ничего, запер ящики стола, надел фуражку. Она встала,
смотрела на меня по-прежнему боком, неудобно.

- Идем! Спать пора, - сказал я.

- Так мне нужно... записку. Я не могу ожидать! Вы же должны понимать!

Мы вышли в темную комнату совета командиров и остановились.

- Я тебе сказал серьезно и своего решения не изменю. Никаких абортов! У
тебя будет ребенок!

- Ах! - крикнула Вера, убежала, хлопнула дверью.

Дня через три она встретила меня за воротами, когда поздно вечером я
возвращался из села, и пошла рядом, начиная мирным, искусственно-кошачьим
ходом:

- Антон Семенович, вы все шутите, а мне вовсе не до шуток.

- Что тебе нужно?

- У, не понимают будто!.. Записка нужна, чего вы представляетесь?

Я взял ее под руку и повел на полевую дорогу:

- Давай поговорим.

- О чем там говорить!.. Вот еще, господи! Дайте записку, и все!

- Слушай, Вера, - сказал я, - я не представляюсь и не шучу. Жизнь -
дело серьезное, играть в жизни не нужно и опасно. В твоей жизни случилось
серьезное дело: ты полюбила человека... Вот выходи замуж.

- На чертей он мне сдался, ваш человек? Замуж я буду выходить, такое
придумали!.. И еще скажете: детей нянчить! Дайте мне записку!.. И никого я
не полюбила!

- Никого не полюбила? Значит, ты развратничала?

- Ну, и пускай развратничала! Вы, конечно, все можете говорить!

- Я вот и говорю: я тебе развратничать не позволю! Ты сошлась с
мужчиной, ты будешь матерью!

- Дайте записку, я вам говорю! - крикнула Вера уже со слзеами. - И чего
вы издеваетесь надо мною?

- Записки я не дам. А если ты будешь просить об этом, я поставлю вопрос
в совете командиров.

- Ой, господи! - вскрикнула она и, опустившись на межу, принялась
плакать, жалобно вздрагивая плечами и захлебываясь.

Я стоял над ней и молчал. С баштана к нам подошел Галатенко, долго
рассматривал Веру на меже и произнес не спеша:

- Я думал, что это тут скиглит? А это Верка плачет... А то все
смеялась... А теперь плачет...

Вера затихла, встала с межи, аккуратно отряхнула платье, так же
деловито последний раз всхлипнула и пошла к колонии, размахивая рукой и
рассматривая звезды.

Галатенко сказал:

- Пойдемте, Антон Семенович, в курень. От кавуном угощу! Царь-кавун
называется! Там и хлопцы сидят.

Прошло два месяца. Наша жизнь катилась, как хорошо налаженный поезд:
кое-где полным ходом, на худых мостах потихоньку, под горку - на тормозах,
на подьемах - отдуваясь и фыркая. И вместе с нашей жизнью катилась по
инерции и жизнь Веры Березовской, но она ехала зайем на нашем поезде.

Что она беременна, не могло укрыться от колонистов, да, верятно, и сама
Вера с подругами поделилась секретом, а какие бывают секреты у ихнего
брата, всем известно. Я имел случай отдать должное благородству
колонистов, в котором, впрочем, и раньше был уверен. Веру не дразнили и не
травили. Беременность и рождение ребенка в глазах ребят не были ни
позором, ни несчастьем. Ни одного обидного слова не сказал Вере ни один
колонист, не бросил ни одного презрительного взгляда. Но о Сильвестрове -
телеграфисте - шел разговор особый. В спальнях и в "салонах", в сводном
отряде, в клубах, на току, в цехе, видимо, основательно проветрили все
детали вопроса, потому что Лапоть предложил мне эту тему, как совсем
готовую:

- Сегодня в совете поговорим с Сильвестровым. Не возражаете?

- Я не возражаю, но, может быть, Сильвестров возражает?

- Его приведут. Пускай не прикидывается комсомольцем!

Сильвестрова вечером привели Жорка Волохов, и, при всей трагичности
вопроса, я не мог удержаться от улыбки, когда поставили его на середину и
Лапоть завинтил последнюю гайку:

- Стань смирно!

Сильвестров до холодного пота боялся совета командиров. Он не только
вышел на середину, не только стал смирно, он готов был совершать какие
угодно подвиги, разгадывать какие угодно загадки, только бы вырваться
целым и невредимым из этого ужасного учреждения. Неожиданно все
повернулось таким боком, что загадки пришлось разгадывать самому совету,
ибо Сильвестров мямлил на середине:

- Товарищи колонисты, разве я какой оскорбитель... или хулиган?.. Вы
говорите - жениться. Я готов с удовольствием, так что я сделаю, если она
не хочет?

- Как не хочет? - подскочил Лапоть. - Кто тебе сказал?

- Да она ж сама и сказала... Вера.

- А ну, давай ее в совет! Зорень!

- Есть!

Зорень с треском вылетел в дверь и через две минуты снова ворвался в
кабинет и закивал носиком на Лаптя, правым ухом показывая на какие-то
дальние области, где сейчас находилась Вера:

- Не хочет!.. Понимаешь, я говорю... а она говорит, иди ты!

Лапоть обвел взглядом совет и остановился на Федоренко. Федоренко
солидно поднялся с места, дружески-небрежно подбросил руку, сочно и
негромко сказал "есть" и двинулся к дверям. Под его рукой прошмыгнул в
двери Зорень и с паническим грохотом скатился с лестницы. Сильвестров
бледнел и замирал на середине, наблюдая, как на его глазах колонисты
сдирали кожу с поверженного ангела любви.

Я поспешил за Федоренко и остановил его во дворе:

- Иди в совет, я пойду к Вере.

Федоренко молча уступил мне дорогу.

Вера сидела на кровати и терпеливо ожидала пыток и казней, перебирая
в руках белые большие пуговицы. Зорень делал перед ней настоящую охотничью
стойку и вякал дискантом:

- Иди! Верка, иди!.. А то Федоренко... Иди!.. Лучше иди! - Он зашептал:
- Иди! А то Федоренко... на руках понесет.

Зорень увидел меня и исчез, только на том месте, где он стоял,
подскочил синенький вихрик воздуха.

Я присел на кровать Веры, кивнул двум-трем девочкам, чтобы вышли.

- Ты не хочешь выходить замуж за Сильвестрова?

- Не хочу.

- И не надо. Это правильно.

Продолжая перебирать пуговицы, Вера сказала не мне, а пуговицам:

- Все хотят меня замуж выдать! А если я не хочу!.. И сделайте мне
аборт!

- Нет!

- А я говорю: сделайте! Я знаю: если я хочу, не имеете права.

- Уже поздно!

- Ну и пусть поздно!