фарфоровыми дощечками, сделал три бесшумных быстрых шага и вошел в класс.
Газовые лампы тихонько шипели под потолком, зеленые абажуры отбрасывали
мягкий свет на три ряда двухместных парт из светлого дерева, напротив
которых поучительно и строго высилась кафедра; за ней чернела классная
доска. Стены, до половины обшитые светлой деревянной панелью и наверху
побеленные, были украшены двумя географическими картами. На подставке
возле кафедры стояла вторая доска.
комнаты, сунул книги в ящик, сел, положил обе руки на покатую доску парты
и склонил голову. Несказанно радостное спокойствие охватило его. Эту
голую, неуютную комнату он считал уродливой; он ее ненавидел, тысячи
опасностей, грозивших ему сегодня, тяжелым камнем давили на его сердце и
все-таки на первых порах он в безопасности, физическое напряжение
кончилось, теперь будь что будет! Да и первый урок - закон божий,
преподаваемый г-ном Баллерштедтом, не так-то страшен... По вибрации
бумажной полоски наверху у круглой отдушины видно было, что в комнату
струится теплый воздух, газовые лампы тоже изрядно нагревали помещение.
Ах, сейчас можно потянуться и расправить закоченевшие члены! Волна
приятного нездорового жара прилила к его голове, гулом отдалась в ушах,
затуманила глаза.
быстро обернуться. Из-под последней скамейки показалась голова Кая графа
Мельна. Он вылез оттуда, этот юный аристократ, встал на ноги, слегка
похлопал рукой об руку, чтобы стряхнуть пыль, и с сияющим лицом
приблизился к Ганно Будденброку.
принял тебя за одного из наших почтенных педагогов.
Ганно эта пора еще не наступила. Ростом Кай был теперь не ниже Ганно, но в
остальном ничуть не переменился. Он по-прежнему носил костюм
неопределенного цвета, на котором кое-где недоставало пуговиц, а штаны
были сзади сплошь в заплатах. Руки Кая, и сейчас не очень-то чистые,
отличались необыкновенно благородной формой - длинные точеные пальцы с
овальными ногтями. Рыжеватые волосы, посредине небрежно разделенные
пробором, как и раньше, космами спадали на алебастрово-белый, безупречно
красивый лоб, под которым сверкали голубые глаза, глубокие и в то же время
пронзительные. Разница между его крайне неряшливым туалетом и благородной
тонкостью лица с чуть горбатым носом и слегка вздернутой верхней губой
теперь бросалась в глаза еще сильнее.
ты меня напугал! Как ты очутился здесь, наверху, и почему ты прятался? Ты
тоже опоздал?
понедельник утром только и думаешь, как бы скорей попасть в это заведение;
тебе, дорогой мой, это известно по собственному опыту. Нет, наверх я
забрался так, шутки ради. Сегодня дежурит "главный мудрец"; он ничего
предосудительного не видит в том, чтобы силком сгонять народ на молитву. Я
все время вертелся вплотную за его спиной, покуда он не ушел, и тогда мне
уж ничего не стоило остаться... А ты-то! - сочувственно добавил он и,
ласково дотронувшись до плеча Ганно, уселся рядом с ним. - Тебе пришлось
бежать изо всех сил? Бедняга! У тебя вид совсем загнанный. Смотри, волосы
даже прилипли к вискам... - Он взял линейку с парты и бережно, с серьезным
видом приподнял слипшиеся волосы Ганно. - Ты что, проспал?.. Ба, да я ведь
сижу на месте Адольфа Тотенхаупта! На священном месте первого ученика! Ну
да ладно, на первый раз сойдет. Так, значит, проспал?
разу в жизни в театре не был, и пройдет еще немало лет, прежде чем я туда
попаду.
Ганно.
друга и тихонько вышел с ними в коридор.
подготовился?
значит, два сапога пара! - У Кая явно стало легче на душе. - Я точно в
таком же положении, - весело пояснил он. - В субботу я не садился за
уроки, потому что думал: завтра воскресенье, а в воскресенье - из уваженья
к празднику. Нет, глупости! Понятно, я ничего не сделал потому, что у меня
было занятие поинтереснее, - добавил он с неожиданной серьезностью, и по
лицу его разлился румянец. - Н-да, сегодня нам с тобой, пожалуй, жарко
придется!
миновать, если меня спросят по-латыни. Сейчас на очереди буква Б, Кай, и
тут уж ничего не поделаешь.
грозили, но лишь увидят Цезаря чело..." (*77) - Кай оборвал свою
декламацию. У него тоже было скверно на душе. Он пошел к кафедре, уселся и
с мрачным видом стал раскачиваться в кресле.
некоторое время молча смотрели друг на друга.
быстро превратившегося в грозно и неумолимо нарастающий гул.
Значит, урок и на десять минут не сократится.
мальчиков, Ганно же только поднял голову и скривил рот, но остался сидеть
на месте.
ломающиеся голоса подростков наводнили лестницу, переплеснулись в коридор
и тут же влились в класс, мгновенно наполнившийся жизнью, движением,
шумом. Они вбежали, все эти товарищи Ганно и Кая, пятиклассники-реалисты,
числом двадцать пять человек, и стали рассаживаться по местам: одни -
засунув руки в карманы, другие, широко размахивая ими, и, усевшись
наконец, раскрыли Библии. Здесь были располагающие и подозрительные
физиономии; здоровые, румяные и, напротив, уже испитые лица; рослые,
сильные озорники, которые готовились стать коммерсантами или моряками и
решительно ничем не интересовались, и маленькие, не по возрасту
преуспевшие честолюбцы, отличавшиеся по тем предметам, для которых ничего,
кроме зубрежки, не требовалось. Зато Адольф Тотенхаупт, первый ученик,
знал все; в жизни его еще не было случая, чтобы он не ответил на заданный
вопрос. Отчасти это объяснялось его упорным, страстным прилежанием,
отчасти же тем, что учителя остерегались спрашивать его о том, чего он мог
не знать. Они сами были бы больно уязвлены, сами почувствовали бы себя
посрамленными, утратили бы веру в возможность человеческого совершенства,
не ответь Адольф Тотенхаупт на какой-нибудь вопрос... У этого юнца был
странно выпуклый череп, покрытый зализанными светлыми волосами, синяки под
серыми глазами и смуглые руки, торчавшие из слишком коротких рукавов
тщательно вычищенной куртки. Он уселся рядом с Ганно Будденброком,
улыбнулся мягко, хотя не без лукавства, и пробормотал "доброе утро" на
манер, принятый в школе, - то есть так, что оба слова слились в один
задорный и небрежный звук. Затем, покуда все вокруг него вполголоса
переговаривались, раскладывали книги, зевали и смеялись, начал записывать
что-то в классную тетрадь, с неподражаемой ловкостью и изяществом держа
перо между двумя вытянутыми пальцами.
передних партах, неторопливо поднялись с места; несколько человек
последовали их примеру, тогда как остальные даже не прервали своих
занятий, почти не обратив внимания на то, что г-н Баллерштедт вошел в
класс, повесил шляпу на дверь и направился к кафедре.
лысиной, с короткой рыжеватой бородкой, розовощекий, с всегда влажными
губами, имевшими какое-то елейное и в то же время чувственное выражение.
Он начал молча листать в своей записной книжке, но, поскольку поведение
класса оставляло желать лучшего, поднял голову, вытянул руку и, в то время
как лицо его медленно пухло и краснело так, что даже бородка стала
казаться белокурой, несколько раз постучал кулаком по кафедре, причем губы
его с полминуты работали судорожно и бесплодно, ибо ему не удавалось
выдавить из себя ничего, кроме короткого, сдавленного: "Итак!" Он еще
довольно долго и вдобавок тщетно подыскивал слова, чтобы выразить свое
неодобрение, потом вновь занялся записной книжкой, лицо его постепенно
приняло нормальные размеры, и он успокоился. Так обычно начинал свой урок
учитель Баллерштедт.
заиканья да еще любви хорошо пожить счел за благо посвятить себя
педагогике. Он был холост, обладал небольшим капиталом, носил брильянтовый
перстенек на пальце и ничего на свете так не любил, как вкусно поесть и
выпить. Со своими коллегами он общался только в стенах школы, остальное же
время предпочитал проводить в обществе холостых жуиров, коммерсантов и
офицеров местного гарнизона, дважды в день наведывался в ресторан при
лучшей гостинице города и состоял членом клуба. Если часа в два или три
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Конан-Дойль Артур
Беляев Александр
Куликов Роман
Орловский Гай Юлий