Чтение 132–й страницы книги ~Диктатор~

оставшихся на своей шее?

Гонсалеса не покидало спокойствие, только голос его стал жестче:

- И это допускаю. Вы сказали - невинно снесенная голова. Но где мера
вины и невиновности? Какому суду поручить решение этой философской
проблемы?

Я зло бросил:

- Во всяком случае, не вашему. Черный суд, сколько помню,
философскими проблемами не занимался.

До сих пор не понимаю: сам ли Гонсалес реально изменился или так
переменилось мое отношение к нему, только я уже по-иному воспринимал
выражение его лица. Он улыбался - хорошей, человечески печальной улыбкой,
она вызывала сочувствие, а не отвращение.

- Вы правы, Семипалов. Большой ошибкой моего суда было то, что
насущные реальности бытия отвращали от великих вопросов сущности этого
бытия. В новом мире все будет по-иному.

- Надеюсь на это. Создаем новый мир мы сами. Начинаем эту работу.
Вудворт, вы просили у меня слова.

Вудворт сообщил, что среди гостей конференции и философ Орест Бибер,
приезжавший вместе со своим другом писателем Арнольдом Фальком в Адан для
дискуссии с Гамовым о проблемах войны и мира. И Бибер, и Фальк попали в
плен во время крушения армии Марта Троншке. В плену Фальк днем трудился на
заводе энерговоды, а вечерами громогласно проклинал среди лагерных друзей
все войны вообще и эту, приведшую его к плену, в особенности. В общем, из
певца сражений стал яростным их хулителем. Зато Бибер не переменился. Он
написал трактат о послевоенном общепланетном устройстве. Вчера он
протолкался к Вудворту и поделился мыслями. Идеи Бибера показались
Вудворту приемлемыми.

- Я хотел бы, чтобы Ядро заслушало Бибера. Он ожидает в соседнем
помещении.

- Пусть входит, - сказал я. - Но ставлю условие - чтобы он не читал
нам всего трактата, а кратко изложил одни основные идеи.

Появление Ореста Бибера на Ядре показало, что плен не изменил его.

- Садитесь, - предложил я. - И прежде всего два вопроса - как
поживает ваш воинственный приятель Фальк? Он тоже здесь?

- Он умчался домой сразу после освобождения, - ответил Бибер. - Он
засел за великий роман, после которого ни одному человеку и мысли такой не
придет - ввязываться в сражения. Люди должны забыть не только о механизмах
уничтожения, но даже о том, что пять пальцев руки можно сжать в кулак. Он
объявил этот роман грандиознейшим своим созданием, хотя пока не написал ни
строчки.

- Второй вопрос. У вас несогласия с Арманом Плиссом. Генерал даже
публично намекнул, что рад вашему пленению, не надо, мол, отвлекаться на
пустые дискуссии. Плисс на конференции. Как прошла ваша встреча?

- Генерал кинулся ко мне с объятиями. Он признался, что никогда не
понимал меня, но теперь, выйдя на пенсию, ведь всех военных оставят без
работы, а он ничего не может, кроме войны... Так вот, он будет изучать мои
книги, по десять страниц каждый день. А когда узнал, что у меня готов
проект послевоенного устройства, то расстрогался до слез, ибо именно о
мирном устройстве мечтал всю свою жизнь.

- Излагайте свой проект, Бибер. Не исключено, что и мы растрогаемся,
как ваш бравый генерал.

Бибер не сказал нам ничего нового. Он повторил нам наши же мысли.
Правда, было важно, что человек, далекий от нас, мыслит, как и мы. Ибо то,
что одновременно является в голову многим людям одинаково, значительно
убедительней откровений гениальных одиночек. И я объявил Биберу, что мы,
правительственное Ядро, без возражений принимаем идеи его проекта.

- На всякий случай, перечисляю главные из этих идей. Единое мировое
правительство, возглавляемое Гамовым, правда уже не диктатором, а главным
президентом мира. И под его началом совет национальных президентов, куда
войдут и нынешние короли, вроде Агнессы из Корины и Кнурки Девятого из
Торбаша. Объявляется вечный мир, армии распускаются, вооружение
уничтожается, за исключением того, какое потребуют полиции в своих
странах. Что еще? Все государственные границы, таможни, визы и паспорта
ликвидируются. Вводится общая для всех стран валюта. Каждый свободно
выбирает для обитания ту страну, что ему больше по душе. Возможно, не
станет нужды и в том, что мы называем дипломатической деятельностью. И
последнее. Кто доложит конференции о проекте мирового жизнеустройства? От
имени нашего правительства предлагаю это вам.

Бибер молча переводил взгляд с меня на Гамова. Гамов улыбался. Я
немного возвысил голос.

- Что означают ваши колебания, Бибер?

Он справился с растерянностью.

- Видите ли, я ожидал, что сам Гамов - как творец новой политики...
Но решаете вы, а не он, это неожиданно...

- Вполне закономерно, Бибер. Гамов творец нашей политики, а мы ее
исполнители. Председательство на заседаниях - организаторская функция, а
не творчество. Это дело лучше выполнять мне. Гамов выступит на конференции
с общей речью, а подробный доклад о новом миропорядке лучше сделать вам, у
вас уже готов целый трактат на эту тему.

Гамов перестал улыбаться и очень серьезно сказал:

- Все верно, Бибер. Поддерживаю Семипалова.

Бибер согласился докладывать, и я его отпустил. Было еще несколько
дел, мы их решили. Я закрыл Ядро. Все пока шло по плану.

Я, конечно, понимаю, что надо подробно описать и весь ход, и решения
мирной конференции в Адане. Создавалось новое мироустройство, и я, немало
потрудившийся, чтобы осуществился именно такой поворот истории, ощущал и
свою особую ответственность за него. И если я не вдаюсь в подробности
первых актов миропорядка, то из очень личных причин. Совершились те
драматические неожиданности, наступление которых предвидел Вудворт, и они
заслонили в моих глазах более важные - с позиций мировой истории -
международные события. В старину говорили: "Своя шкура ближе к телу".
Никогда не думал, что мне придется на своей шкуре испытать справедливость
этой поговорки. До этих дней мне меньше всего думалось о личном
благополучии. В гигантской битве всего мира за новое бытие мое крохотное
частное бытие не имело практического значения, так я это понимал, так
реально было. Но наступил час, и для меня центром стал я сам и вопросы:
"Кто я? Что ждать от меня и чего ждать мне?"- заслонили резкий поворот
мировой истории. Не знаю, была ли здесь железная закономерность самой
истории, но такую неожиданность не предвидел и предсказавший эру
неожиданностей Вудворт.

Сразу же скажу несколько слов о конференции.

Гамов произнес самую блестящую речь из всех, какие я слышал. Не буду
ее передавать, она повторила то видение будущего, какое он излагал уже не
раз. У меня просто не хватит красок, чтобы описать, как встретила
конференция его вдохновенную речь. Даже аплодисментов не было,
аплодисменты показались бы слишком ничтожным ответом. Все разом поднялись
со своих кресел и запели благодарственный гимн. А в восторженном гимне
особо выделялся режущий голос Армана Плисса, генерал вел точную мелодию,
но вел ее так, словно выпевал по нотам воинские команды. Еще сильнее
выделялось звучное контральто Радон Торкин, к старухе вдруг вернулся ее
молодой позабытый голос, и она самозабвенно благодарила прекрасным голосом
за спасение дочери. А потом все же грохнули аплодисменты, и такие долгие,
что я устал хлопать и только притворялся, что работаю ладонями.

И был трехчасовой доклад Ореста Бибера. Прений доклад не породил.
Президенты и короли одобряли, каждый с оговорками по второстепенным
пунктам, основную идею - объединение все стран под президентством Гамова.

А затем участники конференции разъехались по домам - осуществлять
реконструкцию своей собственной власти. И мы в Адане, ставшем временной
столицей мира, тоже спешно реконструировали старые органы управления. И
мне казалось, что и Гамову, и всем нам, его помощникам, предстоит долго,
наверное, до самой смерти, укреплять созданную нами единую мировую власть.

Все спутала грянувшая неожиданность.

Гамов созвал внеочередное Ядро.

Он явился в овальный зал первым и сразу занял председательское
кресло. Я поначалу даже обиделся, настолько это противоречило
установленным им же обычаям. Но когда он начал объяснять, почему собрал
нас, я понял, что именно так и надлежало поступить - противоестественно
было бы, если подобное заседание вел я, а не он сам. Я сел сбоку и оглядел
собравшихся. Почти на всех лицах проступали удивление и тревога. Только
Гонсалес и Пустовойт не удивлялись и не тревожились. Зато ни разу не видел
я на лице Пустовойта такой подавленности, такой мрачности на лице
Гонсалеса. Они знали, зачем нас созвали.

Гамов открыл Ядро словами:

- Я прошу у вас санкции на суд над одним преступником.

Мы молчали, никто не решался спросить, о каком преступнике он
говорит. Молчание прервал я:

- Гамов, вы прежде должны объяснить...

Он прервал меня:

- Объясняю, преступник - я.

Ответом на его слова было ошеломление. Я мог допустить любое
предположение, даже подумал, что Гамов попросит отставки, он как-то
намекнул, что после победы делать ему, собственно, нечего - миссия его
завершена. Хотя такая мысль граничила с ненормальностью, но в ней все же
таился резон - уход от дел после блистательной победы тоже с блеском