были агонией.
его ложа до последней минуты.
оно горестно, всегда бывает весьма поучительно для врача и философа.
ведет последнюю схватку со смертью, которой суждено в конце концов его
одолеть.
предавался мрачным мыслям и еще по одному поводу.
монархию? Не потому ли, что на мгновение на эту руку оперлась несущая гибель
женщина, зовущаяся Марией Антуанеттой?
репутацию, а другое - здоровье великого оратора Франции, ставшего оплотом
монархии, разве не подтвердило ему, Жильберу, что любые препятствия рухнут,
подобно Бастилии, на пути этого человека или, вернее, идеи, которой он
служит?
глаза.
опечалило это новое несчастье; убедившись, что речь ему изменила, он
улыбнулся и взглядом постарался выразить всю благодарность, питаемую им к
Жильберу и ко всем, чьи заботы сопровождали его на этом наивысшем и
последнем этапе пути, целью которого была смерть.
силам ее разгадать - и он разгадал.
здоровье?
чьему-либо поручению, вписывал свое имя.
которая свидетельствовала бы пусть даже о замаскированной заботе.
курьер.
слов, - такие усилия делал, наверно, сын Креза, когда, видя своего отца в
смертельной опасности, сумел преодолеть свою немоту и крикнуть: "Воин, не
убивай Креза!.
погибли? Я уношу с собой траур по монархии, и на моей могиле мятежники
поделят между собой его ошметки...
длится жизнь. К тому же разве не следовало употребить все средства науки
хотя бы ради того, чтобы эти красноречивые уста могли произнести еще
несколько слов?
флакон которой когда-то дал Мирабо, и поднес к губам больного, не смешав ее
на сей раз с водкой.
эликсир жизни на меня подействовал, дайте мне полную ложку или целый флакон.
имея в руках этот драгоценный источник жизни, не злоупотреблял им? Куда там!
Я велел исследовать вашу жидкость, мой дорогой эскулап, выяснил, что она
представляет собой вытяжку из корня индийской конопли, и начал пить ее уже
не каплями, а ложками, и не только для того, чтобы жить, но и ради грез.
даю вам в руки яд.
удесятеренной силой прожил последние часы отмеренного мне существования;
благодаря ему я в сорок два года умираю, словно прожив жизнь длиной в сто
лет; наконец, благодаря ему я обладал в грезах всем, что ускользало от меня
наяву, - силой, богатством, любовью... Ах, доктор, доктор, не раскаивайтесь
- напротив, гордитесь. Господь отпустил мне только реальную жизнь, унылую,
скудную, бесцветную, несчастную, почти не стоящую сожалений, да к тому же
человек обязан быть готов к тому, чтобы в любую минуту вернуть ее Творцу
обратно, как ростовщическую ссуду; не знаю, доктор, должен ли я благодарить
Всевышнего за жизнь, но знаю, что должен быть благодарен вам за ваш яд.
Итак, налейте полную ложку, доктор, и дайте мне!
наслаждением проглотил.
приподняла перед ним завесу, за которой скрывается будущее, - блаженны те,
кто умрет в нынешнем тысяча семьсот девяносто первом году! Они увидят лишь
блистательный и чистый лик Революции. Доныне никогда еще столь великая
революция не давалась ценой столь малой крови; доныне революция вершится
только в умах, но настанет время, когда мысли перейдут в поступки. Вы, быть
может, думаете, что в Тюильри обо мне пожалеют? Нисколько. Моя смерть
освобождает их от обязательства. При мне им нужно было управлять
определенным образом; из опоры я превратился для них в препятствие; она
просила за меня прощения у своего брата. "Мирабо воображает, будто он подает
мне советы, - писала она брату, - и не замечает, что я отвлекаю его пустыми
обещаниями." О, потому-то я и хотел, чтобы эта женщина была моей любовницей,
а не моей королевой. Какую прекрасную роль я мог сыграть в истории, доктор,
- роль человека, одной рукой поддерживающего юную свободу, а другой -
дряхлую монархию и заставляющего обеих идти бок о бок к одной и той же цели,
добиваться счастья народа и уважения к королевской власти! Быть может, это
было исполнимо, быть может, это была мечта, но я убежден, что только я мог
бы осуществить эту мечту.
что я приступил к труду, но понял, что не сумею довести его до конца.
искалечена, обезглавлена? Обо мне запомнят, доктор, именно то, чего помнить
не следует. Запомнят мою беспорядочную, безумную, бродячую жизнь; из того,
что я писал, прочтут мои "Письма к Софи., "Эротика-Библион., "Прусскую
монархию., памфлеты и непристойные книги; мне будут ставить в упрек, что я
вошел в сговор с двором, и упрекнут меня в этом потому, что из нашего
сговора не получилось того, что должно было получиться; мой труд останется
бесформенным зародышем, безголовым чудовищем; а между тем меня, прожившего
всего сорок два года, станут судить, как если бы я прожил обычную
человеческую жизнь; меня, вынужденного бесконечно идти против течения и
перешагивать через бездны, - словно я шел по широкой дороге, надежно
вымощенной законами, указами и предписаниями. Доктор, кому мне завещать не
состояние, которое я промотал - не велика беда, детей у меня нет, - но кому
завещать мою оболганную память, память, которая когда-нибудь может стать
наследством, способным сделать честь Франции, Европе, миру?
себе тот же вопрос. Но слушайте хорошенько: без нее я ничего не мог - а она
не пожелала. Я, как глупец, взвалил на себя обязательства; я, как безумец,
дал клятву, по обыкновению позволив незримым крылам моего разума увлечь мое
сердце, а между тем она не приняла на себя никаких обязательств и ни в чем
не поклялась... Да что там говорить, все к лучшему, доктор, и если вы
согласитесь кое-что мне пообещать, то ни малейшее сожаление не омрачит
последних часов, которые мне еще осталось прожить.
окажется слишком тягостным, слишком мучительным, - обещайте мне, доктор, не
только как врач, но и как человек, как философ, - обещайте облегчить мне
этот переход!
то же время чувствую, что во мне остается еще много жизни. Я еще живу, милый
доктор, я умираю живым, и мне тяжко будет сделать последний шаг.
все же надеюсь, что это не так, - если Господу угодно пресечь ваши дни, что
ж! Положитесь на мою глубокую любовь к вам: в решающий миг она поможет мне о
вас позаботиться, как должно. Если смерть придет, я буду рядом.
капли струить в мозг больного, у Жильбера больше не оставалось сомнений.
Обильная доза гашиша, которую принял Мирабо, на мгновение, словно встряска
от вольтова столба, вернула больному вместе с речью и подвижность лицевых
мускулов, сопровождающую ее: мысль, если можно так сказать, ожила на глазах.
Но едва он умолк, мускулы расслабились; одухотворявшая их сила развеялась, и
смерть, отпечатавшаяся у него на лице еще во время последнего кризиса,
проступила с такой отчетливостью, как никогда прежде.
с четырех и до семи, продолжалась тихая агония - настолько тихая, что всех
впустили к нему в спальню; он словно спал.