изображая белоручку в первом колене среди нашей родовы.
взялся убирать овощь с огорода.
мой дядя, беспечно зашуршал струЕй с высокого резного крылечка по лопухам,
насвистывая мотивчик "Рио-Риты", наблюдал за моим неспорым трудом.
осеннем, еще не набравшем силу холодке. Сбегав к речке Базаихе --
ополоснуться, дядя стриганул мимо меня, взлетел на крыльцо и крикнул, спеша
в тепло: -- Мобилизуй братву!
хоть печеных, хоть пареных. За день молодые силы трудовых резервов в охотку
убрали все подчистую в огороде, ссыпали картошку в баню -- на просушку,
остальную овощь стаскали в подвал. Весь тот день рокотал в бане котел.
братва вареных картошек с крупной солью до отвала.
губами:
работали. Повременила и добавила: -- Хотите, возьмите картошек.
ополоснувшись в бане, сидел в боковушке, усталый, разбитый, ждал Васю, чтоб
потолковать с ним и распрощаться. Да не дождался, уснул, и сколько проспал,
не помню, как услышал перебранку за перегородкой:
-- Как бы тебя самуе не сперли!.. -- Хозяйка заширкала носом, но, словно не
слыша бабьего хныканья, дядя мой веско добавил: -- А обзывать не смей! Его и
без тебя...
словами, снова начал было погружаться в усталый сон, как послышалась возня
за стенкой: "Дерутся!" -- вскинулся я всполошенно и по привычке, нажитой в
удалой нашей семье, хотел было уже броситься разнимать людей, но шум за
стенкой обрел умиротворенные черты -- слышались шепот, смешки. "Да они
же!.." -- осенило меня.
Не я ли оттяпал у него койку? А тут вон оно что! Идет ожесточенная война.
Муж на фронте кровь проливает, а Михрютка-лярва срам в тылу творит! "И наш
гусь хорош. С женой фронтовика! На его кровати!.."
ночевать на вокзале. Но вокзал на станции Енисей маленький, забитый до
потолка утекающим от войны народом, на улице студено, темно и страшно,
убийства начались, слышал я, и решил подождать до утра. Но утром проспал и
дядю, и хозяйку, и занятия в ФЗО.
хоть слабенькую кормежку, уйти, считал я неловко, и живот у меня с картошек
совсем расстроился, и общежитие в ФЗО еще не достроено, не спать же вповалку
в красном уголке служебного корпуса, вместе с бездомной братвой, когда есть
угол, да еще за теплой печкой.
и хозяйку, и себя. Вася не замечал моего к нему охладевшего отношения,
хозяйка, после того, как я вымыл в доме пол, побелил печку и нарубил капусты
для засолки, накормила меня жареной картошкой с мясом и разрешила брать из
кадки соленые огурцы, которые я быстренько и перетаскал братьям фэзэошникам,
все больше удивлявшимся скупости, бездушию хозяйки и моему такому долгому
терпению. Я, по их мнению, давно должен был перетаскать и продать на базаре
картошку, так как она по существу наша, и на вырученные деньги купить себе
одежонку, чтоб не сверкать "очками" заплат на заду штанов.
должны были расселять по комнатам. С облегчением сообщил я об этом дяде, идя
с занятий и перехватив его на пути с работы.
он у нас получился такой длинный и содержательный, что я и по сей день его
забыть не могу.
хлопая по плечу, говорили скабрезности, на всю улицу разносился бодрый,
жеребячий хохот. Девицы шмыгали мимо дяди, краснея под его разящим взглядом,
либо вскидывали руку, кричали приветствия. Иные, раскинув руки, шли на него,
и он понарошке увиливал вправо, влево и, как бы запнувшись, рушился в
объятия, лез куда попало рукой. Мне было стыдно, завидно, только любопытство
и злорадное чувство насчет Михрютки-лярвы утешали меня -- хнычет, ждет
небось постояльца, а он резвится. Словно желая меня добить, дядя свернул в
доковскую столовую, в центральную! Столовая, по всем видам, была закрыта, но
Вася завернул за угол, провел меня меж бочек, ящиков, поленниц, мимо злой
собаки, в какую-то хитрую дверь и когда ее дернул -- опахнуло меня густым
паром, спертым духом преющего дерева, гнилых овощей, прокислой капусты,
соленых грибов, чего-то тухлого, порченого. Стулья, лавки и столы были
опрокинуты на одну сторону зала, вторая половина толсто завалена желтыми,
чистыми, свежопахнувшими опилками. Уборщица толкала опилки пехалом, будто
грязный весенний сугроб, за нею, махая метлой, кашляя и матерясь, волокся
пьяный мужичонка, будто вел прокос по широкому полю, пахнущему обувью,
мочой, нечистотами.
коридорчик, заставленный бочками, мешками, ящиками с очистками. Боясь
отстать, я спешил за ним, и. поскольку никаких тайных ходов общепита не
знал, ушиб колено, порвал рукав телогрейки о гвоздь. Впереди сгущались мрак
и запахи, нарастало бряканье посуды, стук половников, ножей, слышался
женский переклик, будто в лесу, и вдруг мы оказались на кухне, догадался я,
потому что перед нами китайской стеной встал бок кирпичной печи. На печке
той, под потолком, в застиранном колпаке, в мокром фартуке сидела
пышногрудая девка, совала швабру куда-то вниз, в пары преисподней, и болтала
ею -- моет котел, догадался я.
попасть в объятия Васи, да промазала. Оборонясь от Валюхи, Вася пятился,
обнажая золото зубов:
руках балованного крестника.
скамьями и столами. Посуда на столах и под столами была непривычно объемная
и неопрятная. Кухня колыхнулась, порхнула нам навстречу, будто снялся ворох
белых капустниц с полуобсохшей лужи. Дядю моего подхватило белопенным
водоворотом, он в нем утонул, и только хохот и хрипловатый голос его
доносились из клокочущих глубин. Не бывавший никогда в общественных кухнях,
кроме детдомовской, но какая же там общественная, там своя, -- испугался я
темности этого загроможденного заведения. Шум, бабий гам увеличивали мою
растерянность, и я уж собрался незаметно улизнуть на волю, но обнаружил
своего дядю сидящим в чистом углу кухни, возле маленького стола, накрытого
медицинской клеенкой, и начал успокаиваться. Над столиком по узким полочкам
птичками сидели пузырьки, баночки, пробирки, ниже висели разнокалиберные
черпаки, термометр и еще чего-то, -- рассмотреть я уже не успел, потому что
все эти кухонные принадлежности падали со эвоном, которые и разбивались. И
происходила вся эта проруха оттого, что девки ровно сбесились при появлении
моего дяди.
егозились, другие тоже времени не теряли, лепились к дяде сбоку, обнимая его
за шею, кружились белым хороводом, чмокали его, кто в маковку, кто в щеку, и
не понять было -- озоруют они или уж в самом деле все втрескались в
неотразимого кавалера? Он девок не отшивал, он дрыгался от щекотки, ойкал и
хохотал, с торжествующим заглотом пригребал пучками девок к себе, не
очень-то считаясь, куда и за что он их при этом хватает. А девки наседали! А
девки наседали! "Хоть бы не задушили человека до смерти, вон какие сытые
кобылищи!" -- начал я ударяться в панику и услышал:
произнес с насмешкой: -- Он у нас начитанный до страсти! И вообще!.. -- Вася
повертел над соловой растопыренными пальцами, поясняя, что не все у меня
дома. -- Про любовь читает ночи напролет! -- приложив бортиком руку ко рту,
сообщил девкам "по секрету": -- Все больше про баронесс и маркиз: "И,
припадая к вашей атласной туфельке, я чувствую тепло вашей бож-жественной
ножки. Ваш взор я ношу в сердце с тех пор, как лучи его пронзили меня еще на
совместной детской прогулке возле развалин древнего замка Сэн Жуэн. Помните
ли вы ту незабываемую прогулку, мой ангел? -- О, да -- страстным шепотом
ответила маркиза, падая на грудь своего прекрасного кавалера".
читал ранней осенью. Умываясь за печкой и утираясь полотенцем, Вася иногда
заглядывал в нее, нависал над столиком, забыв про полотенце, но скоро
спохватывался -- вставал-то ведь в обрез, на работу надо, хмыкнув, удалялся.
"Поди ж ты, плетет, чЕ в голову набредет! Ну не нахал! Да меня бы к этим
девкам допустить, да я бы..."
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Куликов Роман
Бажанов Олег
Белов Вольф
Шилова Юлия