натуральном виде не зревший, который, быть может, завтра будет хвататься за
ноги, за юбку, крича: "Сестрица! Сестрица!.." -- орет сейчас во всю
нечищеную пасть: "На позицию -- девушка, а с позиции -- мать, на позицию --
целочка, а с позиции -- блядь..."
ткнувшейся в берег лодки, закричала Фая и с плачем бросилась к подруге. --
0-о-ой, Нелечка!.. Мне говорили, лодка опрокинулась, все перетонули...
спиртику иль водки мне и лейтенанту.
ходу развинчивая пробку на зачехленной фляге, частила Фая: -- 0-ой, Нелька!
-- снова припала к груди Фая. -- Ой, моя ты хорошая, ой, моя ты миленькая!
Живая! Живая! -- и руками шарила по подружке, ощупывала ее. -- Ох, да ты
вся-вся сырая...
гребях греться станем, ты на корму, четырех человек в лодку. И ни одного
рыла больше! Накупались! Хватит! -- властно скомандовала Нелька какому-то
замурзанному чину с грязной повязкой на рукаве, распоряжавшемуся на берегу
эвакуацией раненых.
бойцов, совсем не боевую, с миру по нищему собранную, патронов несколько
коробок и гранат ящиков пять, да сухарей, табаку и сахару, помаленьку на
брата. Не от пуза, но с водой, с ключевой, поддержаться можно.
сам залег в глубоком, крепко крытом блиндаже, отбитом у немцев, понимая, что
блаженству скоро наступит конец. Утром уязвленные немцы полезут на гору --
так повелось уж в здешнем войске звать горбато всплывшую над местностью
высоту. Сначала он еще слышал, как Шапошников распоряжался на улице, потом
забылся, но еще какое-то время сквозь дрему улавливал, что происходит с
батальоном. Привычка. Полужизнь, полусон, полуеда, полулюбовь. Слышал Щусь
от трепачей-связистов, что на реке опрокинулась лодка с ранеными. Жалко,
если Нелька утонула. Девка она ничего, и характером, и телом боевая. Надо
было взять ее с собой в батальон. Скрылись бы в блиндаже этом, да уж
распередний же здесь край передний, народ все время в окопах и по оврагам
толкается, немцы колотят беспрерывно, вдруг подстрелят девку, а оно вон как
вышло...
порасстреляете спросонья, потом что? -- Шапошников, доругавшись, возвратился
в блиндаж, влез на нары, толсто застеленные соломой, -- всего у немца всегда
в достатке, даже соломы.
расстрела братьев Снегиревых не отослал в срок бумаги в округ, затем
началась суета с формированием маршевых рот. Под шумок и Скорик куда-то
слинял, бумаги или потерялись, или их вовсе не запрашивала военная
бюрократическая машина. Вечный наш бардак помог сохранить Шапошникову и
звание, и честь, да, пожалуй, и жизнь. Сам-то Шапошников решил, что это его
Щусь отхлопотал, верный друг и боевой товарищ. Ах, парень, парень! Да
положили они, судьи и радетели наши, на твоего Щуся и на тебя тоже все, что
могли положить. Повезло -- вот и вся арифметика. Братья Снегиревы на небе,
видать, сказали кому надо, мол, порядочный, добрый человек этот наш командир
роты Шапошников, хотя и среди зверья живет, вот и дошла их молитва до Бога
-- невинные ж ангелы-ребята, их слово чисто.
простуженно сморкается, продуктивно, соплей о каску врага шмякнет --
оконтузится враг. Телефонист Окоркин, сидящий у входа, дорвался до табачку,
беспрестанно смолил, сухари грыз, потом опять курил, после, как водится,
задремлет, распустит губы и тело, обвоняет весь блиндаж. Бывалые связисты --
те еще художники! Умеют всякое действие производить тихой сапой. Выгонять из
помещения начнешь -- нагло таращатся -- "да я, да чтобы..." -- и непременно
на писаря сопрут -- древняя, укоренелая неприязнь связистов к писарям,
трудяги-связисты считают, что у писаря работа конторская, легкая, повар
кормит писаря густо, по блату, девки ублажают. Связист же, как борзой пес,
всегда в бегах, из еды -- чего на дне останется, девки на него, на драного
да сраного, и не глядят, командиры норовят по башке трубкой долбануть,
поджопник дать -- для ускорения, -- осатанеешь поневоле. Поскольку с
товарищем командиром в конфликт не вступишь -- себе дороже, то писаря-заразу
и глуши -- он по зубам.
командирам отдыхать, отругивался телефонист Окоркин. -- Сам не усни.
камушке, и лопух-лейтенант никуда фельдшеричку не манит.
девка -- и хорошо, что живая, народу она нужная, да, может, и им пригодится
еще. О какой-то любви к батальонному командиру говорить -- только время
тратить. На славном боевом пути этих любовей у Нельки -- что спичек в
коробке. Он к Валерии, к Мефодьевне, Галустевой привязался, присох и прочно,
видать, думает о ней, тоскует.
вот из госпиталя приехал -- совсем другой настрой и стратегия другая: она
уже приняла директорство у Ивана Ивановича Тебенькова, совсем
расхворавшегося, остаревшего как-то разом. Родовое село Валерии называется
Вершками. Он с первого-то раза не потрудился ничего запомнить. Осипово
как-то само собой в голову вошло, да и ребята, нечаянную радость познавшие,
всю дорогу талдычили: "Осипово, Осипово".
этих самых Вершках, в окно глядел, ждал кого-то или чего-то -- не идет ли по
дороге войско, рота его клятая-переклятая. В землянку б ему из-под
докучливого взгляда Домны Михайловны и распалившейся от запоздалой любви, в
игривые, нежные чувства впавшей Валерии Мефодьевны, к братве бы фронтовой,
чтоб коптилка дымила, чтоб кружка звякала, шум, анекдотец, песенка насчет
баб и любви случайной, вальсок какой-нибудь о нечаянной встрече. "Все я
угадала, Алексей Донатович, ай нет?" -- посмеивалась, дурачилась Валерия
Мефодьевна.
"Ни хрена ты не знаешь, мадама начальница, -- песенка, анекдоты!
Насмотрелась героических советских кинолент, позасирали вам мозги..." Но, в
общем-то, ссориться им было некогда. В ту короткую, первую встречу в Осипово
притереться-то друг к другу они не успели, теперь наверстывают. Делать по
двору и дому товарищ офицер ничего не умел, да его особо и не неволили, да и
Валерия, чуть чего -- коршуном на своих: "Он после окопов, после госпиталя,
раненый, избитый, усталый..."
дрова, привозил и задавал скоту сено. Валерия для начала вышутила его -- как
и все неумехи, он пялил хомут на морду лошади книзу клячем. "Уронишь
коня-то!" -- скалилась белозубо. И она же, умница, наказала Василию по дрова
в Троицу съездить, сообщено было капитану -- дом Снегиревых занят, от самой
Снегиревой никаких вестей не было и нет. Щусь постоял возле дома Снегиревых,
Василий шапку снял и поклонился дому, Щусь следом за ним шапку снял и
поклонился дому.
книжечками просидела, в поле да на пашне молодость извела, другой в мундирах
промаршировал. Теперя наверстывают. То-то, наша-то дворянка уже и позабыла,
што замужем была, о ребенке не напомни -- не встанет, все у ахфицера на
коленях бы лепилась. Я и не знала, што она экая! И в кого?..
распущенными, в халате, едва застегнутом, шалая, беспутная, буровила дочь и
все бродила, шарилась по избе да по кухне, норовя что-нибудь на ходу
слопать, особо огурца соленого, иль грибов, иль капусты, без вилки-ложки,
лапищей прямо гребет...
натаскаешь. Че делать будем?..
деловая была, вот и пропустила юность, молодость. Стыд сказать -- танцевать
не умею. К мужчине с какого боку ловчее подвалиться да приласкаться -- не
знала, ничего не знала, ничего не умела.
бравым командиром уяснила она, наблюдая девчонок, разом воспрянувших от
музыки-баяна, девчоночьи шепотки, визг, смех, записочки, ревности -- все-все
вдруг уяснила и оценила. Как уходило войско за край села и след солдатиков
простыл, лихой этот налетчик-командир, сапожками щелкнув, тоже утопал, она
ночью стонала: да что же это она? Да почему такая правильная? Зачем такая
она? Кому нужна? Так бы и бросилась вдогонку, так бы вот и обняла эти
изветренные мордахи парней, обляпала бы губами. Всех.
войско" сосредоточилось перед отправкой в Новосибирске и ейный
хахаль-офицерик "с имя", она даже не обиделась на хахаля, не до того было,
скорее подводу, скорее по деревушке -- собирать гостинцы и приветы. После
ухода ребят на фронт приутихла, померкла, вовсе заперлась начальница --
контора, поле, дом, ребенок. "Конечно, начальницей совхоза в военное время
быть, -- рассуждала Домна Михайловна, -- не до игрушек. Но вон бабенки,
которые побойчее, и даже об эту пору урвут на ходу, на лету чего-нито из
удовольствия-продовольствия..."
самым сражением -- подлиньше, затем из госпиталя написал да как написал --
Флинт Эрик
Дальский Алекс
Афанасьев Роман
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Флинт Эрик