командования ВВС Северного флота.
что, помолчав, спросил с добродушно-одобрительным видом:
правда - на Севере я всегда чувствовал себя лучше, чем на юге, западе и
востоке.
применение, - неопределенно, но вполне разумно сказал начальник отдела
кадров.
летать", - немедленно подумал я, глядя на его старую, но крепкую руку,
которая вывела и дважды подчеркнула мою фамилию на перекидном
блокноте-календаре.
представляет его товарищам, экипажу. Этот задумчивый, равнодушный
штурман-латыш с трубкой, в широких штанах, заменит ли он дорогого
погибшего Лури?
Балашовской школе. Он живет в новом рубленом доме, стены которого еще
пахнут смолой, в просторной комнате, вместе со своим экипажем, и вид из
окна напоминает ему молодость в маленьком городе за Полярным кругом.
считают несправедливым (разумеется, без малейших оснований), что у него
только два ордена, а не четыре. Итак, все прекрасно. Но на деле все далеко
не так прекрасно, как это кажется с первого взгляда. На деле капитан не
спит по ночам, читая и перечитывая письмо из села Большие Лубни, в котором
какой-то директор Перышкин сообщает ему, что Катерина Ивановна
Григорьева-Татаринова, насколько ему известно, выехала из лагеря еще в мае
месяце, то есть "до отъезда такового в Новосибирскую область", причем о
бабушке и маленьком Пете директор Перышкин почему-то не упоминает ни
слова.
торпедно-бомбардировочный; следовательно, капитан должен изучить новую
специальность.
убеждается, что совершенно отвык от Севера, так отвык, что забыл даже
"чувство земли", которое здесь всегда было немного другим.
кроме непоправимого, которое приходит не спрашиваясь и от которого никуда
не уйдешь.
хотя это очень интересно, потому что нигде не проявились с таким блеском
качества русского летчика, как на Севере, где ко всем трудностям и
опасностям полета и боя часто присоединяется плохая погода и где в течение
полугода стоит полярная ночь. Один британский офицер при мне сказал:
"Здесь могут летать только русские". Конечно, это было лестное
преувеличение, но мы вполне заслужили его.
воздушных театрах войны. Немецкие транспорты обычно шли почти вплотную к
высоким берегам - так близко, как только позволяла приглубость. Топить их
было трудно - не только потому, что вообще очень трудно топить транспорты,
а потому, что выйти на транспорт из-под высокого берега невозможно или
почти невозможно. Мы не могли пользоваться почти половиной всех румбов
(180ё), а попробуйте-ка без этой половины атаковать корабль, над которым
нужно пройти как можно ниже, чтобы торпеда, сброшенная в воду, вернее
попала в цель! При этом корабль не ждет, разумеется, когда его утопят, а
вместе с конвоем открывает огонь из всех своих зениток, пулеметов и орудий
главного калибра. Сжав зубы, не узнавая себя в азарте боя, лезешь ты в
этот шумный разноцветный ад!
на Н., получилась бы однообразная картина. Полеты и разборы полетов.
Ученье, то есть те же полеты. Обеды в длинном деревянном бараке и за
столом - разговор о полетах. По вечерам - офицерский клуб, открывшийся при
мне, которым в особенности увлекалась молодежь, с завидной легкостью
переходившая от смертельной опасности торпедной атаки к танцам и болтовне
с девушками. Девушкам - младшим офицерам - разрешалось в штатском платье
являться на эти вечера.
простоту или мнимое однообразие, а, напротив, необычайность, почти
фантастичность, которой на самом деле была полна наша жизнь. Лететь в
темноте под крутящимся снегом, лететь над морем на пробитом, как решето,
самолете, после боя, который еще звенит в остывающем теле, и через два
часа явиться в светлые нарядные комнаты офицерского клуба, пить вино и
болтать о пустяках - как же нужно было относиться к смерти, чтобы не
замечать этого контраста или, по меньшей мере, не думать о нем? Впрочем, и
я думал о нем только в первые дни.
почти весь полк состоял из молодых людей - только трем или четырем
"старикам", вроде меня, было за тридцать. Герой Советского Союза, которого
все называли просто Петей, потому что иначе и нельзя было назвать этого
румяного горбоносого юношу с азартно вылупленными глазами, командовал
полком. Ему едва исполнилось двадцать четыре года.
вопросов, которые нежданно-негаданно накатили на меня, когда я приехал на
Север. Новое поколение летчиков было выдвинуто войной, поколение, у
которого нам еще приходилось кое-чему поучиться. Разумеется, между нами не
было никакой пропасти - почему-то полагается думать, что между "отцами и
детьми" непременно должна быть пропасть. Но что-то было - недаром же на Н.
я был менее осторожен, чем всегда, и легче шел на разные рискованные
штуки.
которая сурово расправилась со мной в начале войны, здесь, на Н.,
отнеслась ко мне совершенно иначе.
показали снимки. В начале августа я уговорил командира полка отпустить
меня на "свободную охоту" - так называется полет без данных разведки, но,
разумеется, в такие места, где наиболее вероятна встреча с немецким
конвоем. И вот в паре с одним лейтенантом мы утопили транспорт в четыре
тысячи тонн. Утопил, собственно говоря, лейтенант, потому что моя торпеда,
сброшенная слишком близко, сделала мешок под килем и "ушла налево". Но все
было проверено в этом бою, в том числе и раненая нога, которая вела себя
превосходно. Я был доволен, хотя на разборе полетов командир эскадрильи
(некогда в Балашове я чуть не отчислил его от школы, потому что у него
никак не выходил разворот) с неопровержимой ясностью доказал, что именно
так "не следует топить транспорты". Через два-три дня ему пришлось
повторить свои доказательства, потому что я прошел над транспортом еще
ниже - так низко, что принес домой кусок антенны, застрявшей в плоскости
самолета. При этом транспорт - мой первый - был потоплен, так что
доказательства, не потеряв своей стройности, приобрели лишь теоретическое
значение.
тысяч тонн, охранявшийся сторожевиком и миноносцем. На этот раз я шел в
паре с командиром эскадрильи и, к своему удовольствию, заметил, что он
атаковал еще ниже, чем я. Разумеется, самому себе он выговора не сделал.
командующий ВВС поздравил меня с орденом Александра Невского.
трубкой, в широких штанах, оказался умным, начитанным человеком. Правда,
он говорил немного, а в полете и вообще не говорил, но зато на вопрос:
"Где мы?" - всегда отвечал с точностью, которая меня поражала. Мне
нравилась его манера выводить на цель. Мы были разные люди, но невозможно
не полюбить того, кто каждый день рядом с тобой делит тяжелый, рискованный
труд полета и торпедной атаки. Если уж нас ждала смерть, так общая, в один
день и час. А у кого общая смерть, у тех и общая жизнь.
дружба, по которой я тосковал. Недаром же от этой поры у меня сохранилась
груда не отправленных писем - я надеялся, что мы с Катей прочтем их после
войны.
сесть на катер - и через двадцать минут я мог обнять его и рассказать ему
все, о чем я рассказывал Кате в своих не отправленных письмах.
склоняется надо мной, я хочу сказать ему: "Абрам, вьюга, пьют", - и не
могу, онемел. Это был повторяющийся сон, но с таким реальным, давно
забытым чувством немоты я видел его впервые.