Чтение 133–й страницы книги ~Открытая книга~

ошибки быть не должно, разве только относительно вкуса. "Это случалось и
прежде, - продолжала я думать. - Володя волновался, встречая меня, - ну и
что же! Откуда же сегодня эта тоска и "скорее бы в полк!", и растерянность,
от которой мне стало неловко и страшно?"

Наш разговор в Сталинграде вспомнился мне, тишина прохладного вечера,
пустынная набережная, свет прожекторов, тревога. Он сказал тогда: "Я не
сомневался ни одной минуты, что со мною ты была бы счастлива, а с любым
другим человеком на земле, будь он даже ангел во плоти, несчастна".

Я засмеялась, и отец с удивлением посмотрел на меня.

"Ах, вздор! И нужно работать! Съесть суп Марии Ределин, если это
возможно, - и за работу! Написать Андрею, что жду его к празднику, - и за
работу!"

ДЕЛА И ВРАГИ

Нетрудно было убедить Рубакина в том, что клеветнические слухи идут
если не от самого Крамова, так из его окружения. Рубакин был единственным в
своем роде "знаток" Крамова, уж он-то прекрасно понимал, что значат два-три
слова, сказанные в надлежащее время и надлежащем месте! Кто же, если не он,
мог помочь мне в этой сложной, завязывающейся схватке, пугавшей меня, потому
что бороться приходилось, в сущности, с призраками и тенями?

Но увы! Петр Николаевич вернулся в Казань, и я осталась лицом к лицу с
намеками, брошенными между прочим, с шутками, невинными на первый взгляд, а
на деле подрывающими доверие, с железной осторожностью чиновников, ловящих
на лету каждое движение начальства. А начальство медлило, взвешивало,
сомневалось...

Конечно, я была не одна. Но среди нас - увы! - не было "специалиста по
слухам", который сумел бы разобраться в тумане бессовестной лжи и
сомнительных предположений.

Коломнин отмалчивался, жестко поджимая губы, или говорил, что он
недаром всю жизнь больше доверял пробиркам, чем людям. Виктор был в той
полосе "думанья", когда он вообще ничего не видел и не слышал вокруг себя, и
я нарочно говорила ему, что все эти слухи - вздор, которому не следует
придавать никакого значения. Зубков подсмеивался, Ракита с каждым годом все
больше напоминавший своего (и моего) учителя Лаврова, рассуждал
последовательно, ясно, но, выслушав его, я всякий раз приходила к выводу,
что против нас, очевидно, действуют магические силы, если обыкновенный
здравый смысл выглядит в сравнении с ними таким беспомощно-безоружным.

Словом, все это были люди, охотно, радостно, с любовью думавшие о науке
и с трудом, нехотя заставлявшие себя думать о том, что мешает науке. А
против нас действовали люди опытные, бывалые, неуверенно чувствовавшие себя
в лабораториях, но зато очень уверенно на заседаниях и в наркоматах. Крамов
не был теперь главой "направления". Но всюду, куда ни бросишь взгляд,
работали его соратники, если не по ЖМЭИ, которым он руководил до войны, так
по Второму Мединституту, где он занимал кафедру микробиологии. Это был
Крупенский, по-прежнему прославлявший в бессодержательных и пылких речах
заслуги своего шефа. В его внешности, и прежде заметной, появилось теперь
нечто благородное, внушающее доверие. В самом деле, кто бы мог подумать, что
этот худой, узкоплечий человек, нервно закуривающий папиросу от папиросы, с
романтически торчащей седой шевелюрой, с серыми навыкате глазами, в которых
мелькала фанатическая преданность науке, на самом деле просто смелый
интриган, думающий одно, а говорящий совершенно другое?

Было время, когда я почти не сомневалась в том, что его связывает с
Валентином Сергеевичем искреннее чувство, - недаром же все-таки он всю жизнь
перед ним преклонялся? Теперь для меня стало ясно, что это были отношения,
лишенные каких-либо иллюзий. Иногда я думала: как разговаривают они наедине,
без свидетелей, не притворяясь? И мне казалось, что и тогда их подлинные
отношения открываются лишь чуть-чуть и что в длинных вежливых фразах они
все-таки не называют вещи своими именами. Крупенский был опасный пустозвон.
Но в тысячу раз опаснее его был другой человек, лишь недавно появившийся на
московском горизонте и немедленно примкнувший к Валентину Сергеевичу.
Впрочем, примкнувший или включивший его в свою орбиту - этого, мне кажется,
не понимал еще и сам Валентин Сергеевич.

Это был Скрыпаченко, которого Андрей спустил с лестницы, что, впрочем,
не помешало этому любителю безыменных произведений стать директором
Института профилактики. Не знаю уж, за какие услуги он был назначен членом
Ученого совета Наркомздрава - должность, которую занимали обычно весьма
почтенные деятели нашей медицины. Знаю только, что в кругу микробиологов это
было встречено с изумлением.

В самом деле, глядя на этого высокого, небрежно одетого человека с
неопределенно осторожной улыбкой, чуть показывающейся на тонких губах, я
спрашивала себя: "В чем секрет его успеха?" Ведь если даже четверть того,
что говорили о нем, было правдой, он должен был не преуспевать, а униженно
благодарить судьбу, что ему еще подавали руку. Он не только не имел права
преуспевать, а его на пушечный выстрел нельзя было подпускать к любому делу,
которое дало бы ему возможность - пусть самую малую - распоряжаться другими
людьми. А он не только считался одним из видных медицинских деятелей, но
представительствовал нашу страну на международных конгрессах.

Все это были опытные администраторы, чувствовавшие себя в самых сложных
обстоятельствах уверенно и спокойно. Ни один из них не только не возражал
против организации пенициллинового завода, но и не мог возражать, потому что
по кругу своей работы не имел никакого отношения к нашему препарату. Но
взаимно выгодные отношения связывали этих людей с видными работниками
Наркомздрава, и хлопоты о заводе то и дело натыкались на эти чуть заметные,
но прочные связи.

Bcпоминaя теперь об этих хлопотах, я начинаю думать, что в своих
неудачах отчасти была виновата сама. Мне казалось бессмысленным доказывать
доказанное, настаивать на очевидном, объяснять то, что было ясно само по
себе. Но именно это-то и нужно было делать последовательно, без устали,
упрямо.

Совещание руководителей колбасных заводов должно состояться в сентябре.
Проходит сентябрь, октябрь, ноябрь, и второй заместитель наркома, очень
любезный молодой человек, внимательно выслушав меня, отвечает, что он
впервые слышит о подобном совещании и не совсем ясно представляет себе,
какое, собственно, отношение имеет колбаса к производству нашего препарата?
И приходится терпеливо объяснять любезному молодому человеку то, что ему
положено знать, потому что он не только второй заместитель наркома, но и
редактор сборника, в котором помещена моя статья об отечественном
пенициллине.

Он тщательно выбрит, пробор блестит, у него свежее лицо, превосходные
зубы. Он говорит тихим голосом, с длинными паузами, долженствующими показать
мне и всему свету, что хотя он и молодой человек, однако не бросает на ветер
ни одного своего драгоценного слова. Конечно, в нашем разговоре не
упоминаются слухи, - что за вздор! - но за этими осторожными, скользящими
обещаниями то и дело мелькает, прячась, тень клеветы, острый краешек слуха.
Я слушаю и чувствую с ужасом, что мне хочется убить этого человека с его
вежливостью, пробором, зубами и глубоким дикарским равнодушием ко всему, что
не касается его блестящей карьеры. Куда там, не под силу! И я ухожу, проведя
у второго заместителя наркома не самый веселый час в своей жизни.

Плесневому грибку нужен сахар: активность крустозина возрастает, когда
мы подкармливаем грибок сахаром - в частности, молочным лактозой.

Ишь чего захотела! - добродушно, но твердо отвечает мне другой человек,
которому поручено снабжение лекарствами всех больниц и аптек в Советском
Союзе. - Сахар, матушка моя, нужен мне для людей. А грибок твой небось
как-нибудь обойдется.

К счастью, не все хозяева просторного дома на Рахмановском переулке в
такой степени подвержены влиянию невидимых, но магических величин. Находятся
люди, способные оценить "перспективное дело". Находятся люди, которые
считают, что это граничит с преступлением, в особенности если вспомнить,
какое значение имеет пенициллин для возвращения раненых в строй.

И один из этих людей, который тоже носит звание члена коллегии, но у
которого это высокое звание не написано на лице, не влияет на образ мышления
и не заставляет ежеминутно стремиться к еще более высокому званию, хватает
меня за руку и тащит к наркому и требует, чтобы нарком немедленно занялся
загадочной историей крустозина-пенициллина ВИЭМ. И через неделю мы получаем
небольшое, но удобное здание на берегу Москвы-реки, недалеко от
Новодевичьего монастыря, - восемь комнат, в которых можно разместить людей,
термостаты, "танки"...

Председатель, рабочий авиационного завода, показал на пустой стул рядом
с собой - должно быть, его предупредили о моем выступлении. Я на цыпочках
прошла в президиум, села и стала искать Цейтлину из Фрунзенского райкома.
Цейтлина сидела в первом ряду, толстая, румяная, в ватнике, не сходившемся
на ее мощной груди, с блокнотом на коленях, озабоченная, строгая и готовая
немедленно, не задумываясь, ринуться в бой. Мне повезло, что на своем
тернистом пути я встретилась с этой женщиной, и сейчас, убедившись (по целой
серии подбадривающих энергичных движений, которыми она ответила на мой
вопросительный взгляд), что ее боевой вид относится к моему выступлению, я
снова подумала, что мне повезло.

Конференция происходила в Доме ученых, в большом концертном зале, где
мне случалось бывать не раз и где мы с Андреем провели перед войной
новогодний вечер. Тогда строгий зал с высокими дубовыми панелями, с
квадратными ложами был празднично украшен, бумажные фонарики висели
крест-накрест под резным потолком, возле елки стоял большой дед Мороз, и все
говорили, что он как две капли воды похож на знаменитого старого ученого,
славившегося своей рассеянностью, о которой рассказывали анекдоты.

Тогда воздушные шары качались в нагретом воздухе, на женщинах были
высокие цветные колпачки со звездами, и так важно было, чтобы за соседним
столиком сидели Пушковы, а не Бельские, и чтобы первый бокал шампанского был