Чтение 133–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

То ль пятерка шестых остающихся в мире частей

чересчур далека. То ли некая добрая фея

надо мной ворожит...

Тут стоит обратить внимание на эпитет -- "добрая фея", хотя в том
же причинно-следственном ряду и явно недобрые "агенты властей":
противоречие, объяснимое "пушкинским комплексом" желания
попутешествовать и нежелания уезжать насовсем, что подтверждается
фактами биографии Бродского.

Через два десятилетия после "Конца прекрасной эпохи" поэт, уже 17
лет живущий за границей, возвращается в стихотворении "Fin-de-si`ecle"
к теме отплытия, на этот раз объясняя причины: и на этот раз уже не
невозможности, а напротив -- необходимости странствий:

Хочется бросить рыть

землю, сесть на пароход и плыть,

плыть, -- не с целью открыть

остров или растенье, прелесть иных широт,

новые организмы, но ровно наоборот;

главным образом -- рот.

Маленький буксир, наконец, уплыл и теперь открывает рот -- то есть
рассказывает об увиденном, что и является побудительным мотивом и сутью
жанра путешествия.

Начиная с отъезда из СССР летом 1972 года, этот жанр занимает у
Бродского важное место, особенно в первые годы его зарубежной жизни.
Дальние рейсы как бы компенсируют годы каботажного плавания.

В сборнике "Часть речи", со стихами 1972-76 гг., географические
реалии -- почти в половине текстов. В "Урании" -- меньше, но все же
около четверти названий. Я здесь говорю только о стихах, не учитывая ни
прозы этого жанра ("Посвящается позвоночнику", "Путешествие в Стамбул",
"Fondamenta degli incurabili"), ни обладающих признаками жанра
стихотворных путешествий по памяти ("Литовский ноктюрн", "Келомякки" и
др.).

Написанные за границей "географические" стихи Бродского
пространственно вполне четко делятся на три примерно равные части:
Америка (США и примыкающая Мексика), Европа (без Италии) и Италия
отдельно. Из городов первенство делят Рим и Венеция.

Столь явный перевес "итальянских" стихов мне объяснил сам поэт:
"Италия для меня -- прежде всего то, откуда все пошло. Колыбель
культуры. В Италии произошло все, а потом полезло через Альпы... там,
на севере -- вариации на итальянскую тему, и не всегда удачные".

Уютнее всего Бродский чувствует себя "в центре мирозданья и
циферблата" -- в Риме. Сюда-то, как положено, и ведут, здесь-то и
скрещиваются если не все, то многие дороги его стихов.

В итальянских впечатлениях нагляднее всего выступает важная
особенность жанра путешествия у Бродского: совмещение абстрактного
времени и конкретного пространства. С одной стороны -- герой
стихотворения "Пьяцца Маттеи" определяет свое местонахождение, сверяясь
по "циферблату" и "мирозданью", с другой -- сидит в баре на "Виа дельи
Фунари", близ фонтана на площади Маттеи, и все реалии предельно точны.

Вообще путевыми стихами Бродского можно пользоваться в качестве
путеводителя, что мне и доводилось делать в своих путешествиях по
Италии. "Виа Джулиа" -- действительно, одна из красивейших римских
улиц, наискось идущая к Тибру за палаццо Фарнезе. "Бюст Тиберия"
посвящен конкретной скульптуре в музее на Капитолийском холме.
Малознакомый туристам венецианский район Сан-Пьетро я открыл для себя
благодаря одноименному стихотворению Бродского.

Самый, пожалуй, показательный в этом отношении текст -- "Пчелы не
улетели, всадник не ускакал..." То, что кажется некоей лирической
невнятицей, оборачивается точными экскурсионными деталями, которые я
обнаружил, припоминая эти стихи на римском холме Яникулум. Идея
эмоционального повтора подкрепляется узнаваемыми мелочами: поэт через
восемь лет возвращается в кафе "Яникулум" и убеждается, что все на
месте: и "всадник" -- конный памятник Гарибальди в соседнем парке, и
"пчелы" -- три пчелы в гербе Барберини на барельефе ворот
Сан-Панкрацио, напротив кафе.

Так же легко найти и в Венеции "пансион Аккадемиа" из "Лагуны", и
на острове Сан-Микеле могилу "гражданина Перми" Дягилева из
"Венецианских строф", и "бурый кирпич грузной базилики" из
"Сан-Пьетро". Список этот множится за счет любого, отнюдь не только
"итальянского", стихотворения в жанре путешествия.

Но конкретность в путевых стихах Бродского может быть и иной.

Победа Мондриана. За стеклом --

пир кубатуры. Воздух или выпит

под девяносто градусов углом,

иль щедро залит в параллелепипед.

В проем оконный вписано, бедро

красавицы -- последнее оружье:

раскрыв халат, напоминает про

пускай не круг хотя, но полукружье,

но сектор циферблата.

Говоря

насчет ацтеков, слава краснокожим

за честность вычесть из календаря

дни месяца, в которые "не можем"

в платоновой пещере, где на брата

приходится кусок пиэрквадрата.

В стихотворении "Отель Континенталь", входящем в состав
"Мексиканского дивертисмента", речь идет о довременной архитектуре
Мехико и ацтекском календаре, хотя истинное содержание -- сугубо
эротическое. При всем этом лексически стихи более всего напоминают
учебник геометрии. Из 43 значащих слов 10 -- математические термины,
плюс еще два существительных имеют прямое отношение к точным наукам
("циферблат" и "календарь"), а фамилия голландского художника Пита
Мондриана давно стала прозрачной метафорой прямоугольника. Итак,
словарный состав стихотворения почти на треть почерпнут в
математическом лексиконе. Конкретность тут -- наукообразная, выраженная
абстрактными понятиями.

Попутно замечу, что математика и физика в стихах Бродского по числу
прямых ссылок не уступят ни литературе, ни истории, ни даже грамматике
-- если не опередят их. Такое тяготение к точным наукам, вероятно, не
специально, это лишь часть мыслительного комплекса, ориентированного на
античное мировосприятие, когда геометрия, музыка и стихосложение не
были разделены столь решительно, как в новое время. (Коллизию
софокловского Эдипа, убившего своего отца "на перекрестке трех дорог",
Стравинский назвал "геометрией трагедии", исходя из этой посылки в
своем "Царе Эдипе".)

Не отвлекаясь на эту интересную отдельную тему, я хочу лишь
отметить любовь Бродского к формулам: в их несокрушимо убедительной,
конкретной абстракции уравниваются категории, могущие быть выраженными
посредством формул. В частности, так происходит совмещение пространства
и времени. Ибо хронотоп путевых стихов Бродского определяется
конкретным пространством и абстрактным временем.

Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.

Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.

Ястреб над головой, как квадратный корень

из бездонного, как до молитвы, неба.

Приметы в "Римских элегиях" выстроены в один ряд, но одна из
предметных деталей -- ястреб, превращенный воображением поэта в
математический символ -- сразу отбрасывает на столетия назад, напоминая
о постоянном эпитете города -- "вечный". Рядом -- образцы еще более
тесного сопряжения пространственных и временных знаков, их перетекания
друг в друга:

И купола смотрят вверх, как сосцы волчицы,

накормившей Рема и Ромула и уснувшей.

...

Колизей -- точно череп Аргуса, в чьих глазницах

облака проплывают, как память о бывшем стаде.

И даже когда у поэта возникает чисто зрительная, а не умозрительная
метафора -- тот же Колизей как "ряд ноликов" -- то и в таком случае
легко себе представить, что эти нолики убегают по кругу за какими-то
невидимыми единицами, складываясь опять-таки в сумму лет. Пространство
у Бродского никогда не остается в одиночестве, без времени, что в его
поэтике весьма существенно и объясняется четко:

...Пространство -- вещь.

Время же, в сущности, мысль о вещи.

Неразрывность этих категорий постоянно подчеркивается образами
материализованного времени, которое как бы приобретает пространственные
характеристики. На каламбурном уровне это эффектно сделано в цикле "В
Англии":