кружку ко рту, он расплескивал чай, а иногда вынужден был ставить кружку
обратно на стол, чувствуя, что дрожащие пальцы не в силах ее удержать.
Пальцы переставали дрожать лишь после того, как он выпивал водки.
средствах через Волгу и Тумак - уходили степью на Среднюю Ахтубу и
Ленинск.
пребывание на линии фронта среди разрушенных цехов теряло смысл. Москва
медлила с ответом, и Спиридонов сильно нервничал. Парторг Николаев сразу
же после налета был вызван ЦК и улетел на "Дугласе" в Москву.
друг друга, что им тут делать больше нечего, надо сматываться. А Москва
все молчала.
левый берег Волги она почувствовала себя плохо и не смогла поехать в
Ленинск. Проехать почти сто километров по разбитой дороге в кузове
грузовика, подскакивавшего и ухавшего по замерзшим, окаменевшим комьям
грязи, было для нее в последние месяцы беременности совершенно невозможно.
превращенную в общежитие.
механиком катера. Она просила отца не беспокоиться - ей предоставили место
в трюме, в удобном куточке за перегородкой. Среди эвакуированных имеется
медицинская сестра из бекетовской поликлиники и старушка акушерка; в
четырех километрах от баржи расположен полевой госпиталь, и в случае
каких-нибудь осложнений всегда можно будет позвать врача. На барже есть
кипятильник, печь, еду готовят сообща из продуктов, которые посылает обком
партии.
наполняло Степана Федоровича тревогой. Пожалуй, лишь одно утешало его:
Вера писала, что за время боев баржу ни разу не бомбили. Если б Степан
Федорович перебрался на левый берег, он бы, конечно, сумел достать
легковую либо санитарную машину, довез Веру хотя бы до Средней Ахтубы.
теперь на разрушенном СталГРЭСе нужен был лишь небольшой отряд
военизированной охраны. Рабочим и техническому персоналу не было охоты
мотаться без дела на станции, все тотчас, получив разрешение Спиридонова,
уходили на переправу.
бланке за круглой печатью.
Ленинск, где жили невестка с внуком, Андреев сказал:
прежней жизнью. Может быть, через некоторое время он доберется до
тракторозаводского поселка. Он будет ходить среди сгоревших, разбитых
домов, придет в садик, насаженный женой, поднимет, подправит сломанные
деревца, проверит, на месте ли закопанные вещи, потом сядет на камешек у
поваленного забора.
заржавела, яблоня, что у забора, пропала совсем, ее осколком срезало, а в
подвале кислая капуста в кадушке только сверху заплесневела.
после Октябрьской годовщины Крымов на СталГРЭСе больше не появлялся.
им на СталГРЭСе действительно нечего было. А немцы продолжали время от
времени обстреливать станцию, и Камышов, сильно нервничавший после
массированного налета, говорил:
продолжают бить. В любой час может авиация снова ударить. Знаете немцев,
будут, как бык, долбить по пустому месту.
оглядев в последний раз развалины станции, Степан Федорович покинул
СталГРЭС, так и не дождавшись формального разрешения Москвы.
боев. Тем тяжелей и достойней был его труд, что он боялся войны, не привык
к фронтовым условиям, постоянно трусил при мыслях о налетах, млел при
бомбежках - и все же работал.
Андрееву, стоявшему у разрушенных ворот, оглядывался на итээровский дом с
выбитыми стеклами, на угрюмые стены турбинного цеха, на легкий дымок над
продолжавшими гореть масляными изоляторами.
наступления советских войск.
многих людей всю его честную, трудную работу, - готовые называть его
героем, они стали называть его трусом и дезертиром.
шел, оглядывался, махал рукой, а хмурый одинокий старик стоял у
станционных ворот и смотрел на него.
62
женщины для тепла навалили на нее тряпья, рядом с ней лежал завернутый в
простынку ребенок, и когда кто-нибудь, входя к ней, отодвигал занавеску,
она видела людей, мужчин и женщин, барахло, свисающее с верхних нар, до
нее доносился гул голосов, детский крик и возня. Туман стоял в ее голове,
туман стоял в чадном воздухе.
кое-где выступила изморозь. Люди ночью спали, не снимая валенок и
ватников, женщины весь день кутались в платки и рваные одеяла, дули на
мерзнущие пальцы.
льда, и днем в трюме стоял полумрак. А вечерами жгли коптилки - лампочки
без стекол. От копоти лица людей были черные. Когда с трапа открывали люк,
в трюм врывались клубы пара, словно дым от взорвавшегося снаряда.
полу с кружками кипяточку среди пестрых подушек, узлов, деревянных
чемоданов, по которым ползали, играя, обвязанные платками дети.
мысли, изменилось ее отношение ко всем людям, изменилось ее тело.
ухаживавшей за ней, о весне, о матери, о порванной рубахе, о ватном
одеяле, о Сереже и о Толе, о стиральном мыле, о немецких самолетах, о
сталгрэсовском блиндаже, о своих немытых волосах, - и все, что приходило
ей в голову, напитывалось ее чувством к рожденному ею ребенку, связывалось
с ним, значило и не значило в связи с ним.
не были руки, игравшие в волейбол, писавшие сочинения, листавшие книгу.
Это не были ноги, взбегавшие по школьным ступеням, бившие по теплой речной
воде, обожженные крапивой, ноги, на которые смотрели, оглядывая Веру,
прохожие на улице.
их.
Викторова знаете?"
вздыхали, некоторые начинали плакать, нагнувшись над маленьким.
чтоб понять их.
родившая могла служить ребенку, - есть ли молоко у нее в груди, не
началась ли грудница, не душит ли ее сырой воздух.
директора СталГРЭСа, - с чемоданчиком, с узелком, небритый, с поднятым
воротником пальто, подвязанным галстуком, со щеками и носом, обожженными
морозным ветром.
дрогнувшее лицо в первое мгновение обратилось не к ней, а к существу,
лежавшему около нее.
плачет, и поняла, - плачет оттого, что жена никогда не узнает о внуке, не
нагнется над ним, как только что нагнулся он.
он сказал осевшим от мороза голосом:
лоб, погладил по плечу холодной грязной рукой.
спрашивал о Жене.
одышкой проговорил:
за то, чтоб побольше набить народу. Сколько наколотили и наших, и ихних.