Чтение 134–й страницы книги ~Открытая книга~

выпит ровно в полночь, с последним ударом часов.

Теперь в этом зале было по-осеннему сыро, еще не топили, и, должно
быть, - подумалось мне, - не будут топить, как прошлой зимой. Пар шел изо
рта, люди сидели в пальто и шинелях, с руками, засунутыми в обшлага, с
румяно-сизыми лицами и с таким видом, как будто они пришли сюда только для
того, чтобы сказать друг другу самое необходимое, то, без чего никак нельзя
обойтись.

Начались выступления, очень краткие, видно было, что люди дорожат своим
временем и не желают отнимать его у других.

О санитарном состоянии Москвы говорил пожилой санврач из горздрава, и
мне понравилось его выступление, хотя речь шла о том, что было очевидно для
всех. Но в энергии, с которой он говорил о вывозе мусора и нечистот, было
нечто поэтическое, ничуть, впрочем, не мешавшее, а скорее даже помогавшее
делу.

Для пенициллинового завода нужны были люди. "Вот бы такого директора",
- подумалось мне.

Я спросила у председателя фамилию санврача.

- Рамазанов.

- Как, Рамазанов? Не может быть! Григорий Григорьевич?

Председатель улыбнулся.

- Почему не может быть? Вот именно, Григорий Григорьевич. Замечательный
человек. Знаете, сколько ему лет? Шестьдесят четыре.

Я еще раз взглянул на Рамазанова: плотный, широкоплечий, с военной
выправкой, серо-седой, с большим решительным ртом, чуть скошенным,
по-видимому от раны. Конечно, это был тот самый санврач, в которого Андрей
"влюбился" в Сталинграде и необыкновенную жизнь которого пересказывал в
своих письмах.

Я подошла к нему в перерыве.

- Здравствуйте, Григорий Григорьевич.

Он щелкнул каблуками.

- Извините. Не имею чести...

- Мы знакомы, хотя видим друг друга впервые. Давно из Сталинграда?

- Никак нет. - Он отвечал с вежливым недоумением. - Недавно.

- Как Андрей Дмитриевич?

- В добром здоровье. А вы...

- Я его жена.

- Да ну! - Он обеими большими руками долго тряс мою руку. - Как я рад!
Последнее время перед моим отъездом Андрей Дмитриевич был в Горной Поляне, а
то я бы вам от него непременно письмо привез. Я и так все собирался
позвонить, да замешкался с делами.

- Значит, будем знакомы?

- Будем знакомы! И разрешите навестить вас! Нужно же доложить о
супруге. Впрочем, могу и предварительно: редкий молодец и умница.

- Спасибо.

- Ему спасибо. И вам.

- А мне за что? Вы еще не уходите! Я буду выступать после перерыва, и
хочется, чтобы вы послушали.

- Непременно.

- Мне нужно с вами кое о чем посоветоваться...

- К вашим услугам.

...Я знала, что это трудно - объяснить людям, весьма далеким от
микробиологии, всю сложную игру, возникшую вокруг нашего открытия. Но я не
представляла себе, насколько это трудно!

Нельзя было назвать Валентина Сергеевича, который, как меня уверяли в
Наркомздраве, был сторонником немедленного строительства большого
пенициллинового завода. Нельзя было упрекать Максимова, который все-таки
отказался поддержать Крамова, настаивавшего на покупке английского патента.
Нельзя было жаловаться на Скрыпаченко, Крупенского, Мелкову, стоявших в
стороне и не имевших, в сущности, ни малейшего отношения к нашему препарату.
Слухи? Да кто же станет придавать серьезное значение этому вздору?

И, взвесив слабость своей позиции, я перестроилась на ходу и заговорила
о том, что, несмотря на удачу клинических испытаний, в практике не сделано и
не будет сделано почти ничего, пока не удастся наладить массовый выпуск
пенициллина.

- Что толку от лекарства, даже самого сильного, если его нельзя широко
применить? Мы испытали препарат в сухом и жидком виде. Мы убедились в его
полезности и сделали многое, чтобы усилить эту полезность. Но препарата нет,
а между тем сотни и тысячи раненых бойцов ждут его в тысячах госпиталей, в
тылу и на фронте.

- Что вам нужно? - спросил с места высокий скуластый человек в темных
очках, на которого я старалась не смотреть, потому что он слушал меня с
недоброжелательным, сердитым выражением.

Я прочитала список. Нельзя сказать, что он был как две капли воды похож
на тот длинный, в 103 пункта, список, который мы собирались предъявить
заместителю наркома. Но сходство было если не в количестве пунктов, так в
том воодушевлении, с которым был прочитан и которое было понятно людям,
внимательно слушавшим меня в холодном, с запотевшими стеклами, неуютном
зале.

Через неделю Цейтлина позвонила в институт и сказала, что завод
стройматериалов отгрузил для нас метлахские плитки.

- Что?

- Метлахские плитки, - спокойным, торжественным голосом повторила
Цейтлина.

Я сказала об этом Коломнину, и он скептически поджал губы. В самом
деле, среди множества необходимых материалов на последнем месте в нашем
списке стояли именно эти плитки. Но вслед за плитками привезли кирпич, а за
кирпичом приехала центрифуга - большая, пузатая, красивая и выглядевшая
среди лабораторных центрифуг, как Гулливер среди лилипутов.

Весь ноябрь на нас сыпались приборы и материалы, и двадцать новых
сотрудников, в числе которых был, кстати сказать, Рамазанов, работали над
устройством весьма солидного, по масштабам 1943 года, пенициллинового
завода.

МЫ НЕ ОДНИ

Ракита и Виктор, работавшие в госпитале, аккуратно докладывали мне о
Володином здоровье, так что я знала, что все идет хорошо - настолько хорошо,
что в конце ноября его уже собирались перевести в команду выздоравливающих.
Но настроение у него было, по-видимому, плохое.

- Чудит ваш пациент, - сердито сказал как-то Виктор, которого я
попросила передать Володе несколько книг.

- А что?

- Скучает. Вы бы съездили к нему, Татьяна Петровна.

Но прошло еще добрых две недели, прежде чем я собралась к Володе.

Он лежал, повернувшись к стене, обхватив голову тонкой, похудевшей
рукой. Справа от него, на соседней койке, два незнакомых офицера играли в
шахматы, озабоченные болельщики стояли вокруг, обмениваясь замечаниями,
почтительно-негромкими, чтобы не мешать игрокам. Слева пожилая сиделка
вязала у постели тяжелораненого и о чем-то неторопливо рассказывала ему, а
он молча, покорно смотрел на нее, широко открыв глаза, большие, темные, с
застывшим выражением страдания. Одни читали, другие, надев наушники, слушали
радио, третьи просто лежали на спине, сосредоточенно уставившись в потолок:
ждали выздоровления. Только у Володи был одинокий, заброшенный вид, точно в
этой большой, занятой своей жизнью палате до него никому не было дела. У
меня сжалось сердце, когда я увидела его тонкую фигуру, вытянувшуюся на
измятой постели.

- Володя!

Он медленно повернулся, откинул одеяло. Он был небрит, носки
спустились, и, садясь, он не поправил их, не запахнул халат.

- Как дела, Володя? Как здоровье?

- Спасибо, хорошо.

- Сердишься?

- За что?

- За то, что я так долго не приходила?

- Разве долго?

Он постарался сказать это как можно равнодушнее - должно быть,
рассердился, почувствовав, что я жалею его.

- Ты не представляешь себе, как я была занята! Помнишь, я рассказывала
тебе о пенициллиновом заводе? Так вот, в конце концов удалось-таки получить
помещение! И недурное: восемь комнат, на берегу Москвы реки, поправишься,
приезжай посмотреть! Правда, наркомздравцы спохватились в последнюю минуту,
хотели отобрать под очковый завод. Ну, мы им показали!

Я говорила с оживлением, но, сама не знаю почему, с искусственным
оживлением. Володя слушал или делал вид, что слушал.

Подошла сестра и пожаловалась на него: последнее время плохо ест, а по
ночам сидит и думает, а нужно не сидеть и думать, а спать. Потом прибежал
мальчик-врач, который дежурил в ту ночь, когда, разыскивая Володю, я впервые
пришла в госпиталь на Беговой, и, вытягивая и без того длинную юношескую
шею, принялся рассказывать о раненом, поправившемся - поразительный случай!
- от менинго-энцефалита.

- Да, интересно. Значит, у него теперь нормальная формула крови, -
сказала я, чтобы сказать что-нибудь, и сделала ошибку, потому что, покраснев
от удовольствия, мальчик-врач принялся с испугавшей меня энергией
перечислять, сколько у больного было и сколько стало лейкоцитов и
эозинофилов.

Наконец он ушел - вовремя, потому что Володя уже давно с тоской
оглядывался вокруг, как будто выбирал, каким предметом ударить бедного
мальчика - книгой или настольной лампой.