внимания на всякие мелкие отступления от школьных правил, случавшиеся
здесь, на дворе. Он смотрел сквозь пальцы, когда мальчики приносили с
собой учебники, чтобы в последнюю минуту подзубрить заданный урок, или
когда его пансионеры давали денег смотрителю г-ну Шлемилю на покупку
сдобных булочек; старался не замечать, когда борьба между двумя
третьеклассниками переходила в драку и драчунов тут же кольцом обступали
любители потасовок; благоразумно отворачивался, когда кого-нибудь из
мальчиков, совершившего нетоварищеский, бесчестный или трусливый поступок,
одноклассники тащили к водопроводной колонке, чтобы для пущего посрамления
публично окатить его водой.
народец, среди которого сейчас прогуливались Кай и Ганно.
помолодевшей родины, эти мальчики превыше всего ставили грубоватую
мужественность. Они говорили между собой на жаргоне, одновременно
неряшливом и задорном, обильно уснащенном словечками собственного
изобретения. Уважением у них пользовались те из товарищей, которые курили,
выпивали, отличались физической силой и умением проделывать сложные
гимнастические упражнения; величайшим позором почитались франтовство и
изнеженность. Тому, кто осмеливался поднять воротник своего пальто, было
обеспечено холодное "обливание", а дерзнувший прогуляться по улицам с
тросточкой в руках на следующий же день подвергался в гимнастическом зале
расправе, столь же постыдной, сколь и жестокой.
шуме голосов, наполнявших холодный, сырой воздух. Их дружба была уже давно
известна всей школе. Учителя терпели ее с неудовольствием, подозревая, что
за ней кроется непорядок, оппозиция, а товарищи, не способные разгадать ее
сущность, посматривали на обоих друзей с недоумением и насмешкой,
чуждались этих чудаков, но в их отношения не вмешивались. Кроме того, Кай
Мельн внушал им уважение своей дикостью и необузданным свободолюбием. Что
же касается Ганно Будденброка, то даже длинный Хейнрице, раздававший
колотушки направо и налево, не решался "задать ему трепку за трусость и
изнеженность" из-за какого-то бессознательного страха, который ему внушали
шелковистые волосы, хрупкое телосложение, а главное, хмурый, настороженный
и холодный взгляд Ганно.
подтянул кушак на своей куртке, - отчего, я и сам не знаю, но так страшно,
что у меня все тело болит. Ну что такого устрашающего в господине
Мантельзаке? Скажи, пожалуйста... Ох, если бы уж прошел урок с этим
злосчастным Овидием! Если б уж я получил дурной балл и остался на второй
год, ей-богу все было бы в порядке! Я не этого боюсь, я боюсь шума, крика,
который поднимется...
он без всякой связи с предыдущим разговором. - Я весь урок не мог
оторваться... Ах, если бы мне когда-нибудь удалось написать не хуже!
заявил утром, что у него были дела поинтереснее приготовления уроков. И
Ганно сразу его понял. Склонность рассказывать небылицы, которую Кай
проявлял еще совсем маленьким мальчиком, переросла в попытки писательства;
он только что закончил сказку, безудержно фантастическую повесть, где все
полыхало каким-то темным огнем и действие разыгрывалось среди металлов и
таинственно клокочущего пламени, в глубочайших, священнейших недрах земли
и в душе человеческой. Стихийные начала природы и человека своеобразно
переплетались в ней, очищались, сливались воедино; обо всем этом Кай
рассказывал вдохновенными, многозначительными, немного высокопарными, но
полными страсти и нежности словами.
до писательства Кая и не до Эдгара По. Он снова зевнул, потом испустил
глубокий вздох и стал мурлыкать про себя мотив, недавно им придуманный.
Это вошло у него в привычку. Он часто вздыхал, стараясь поглубже втянуть в
себя воздух, чтобы слегка подстегнуть свое вяло работающее сердце, и
мало-помалу привык сообщать выдоху определенный музыкальный ритм, мелодию,
все равно своего или чужого сочинения.
нервический смех, которого он не мог удержать, глядя на того, кого Кай
именовал "Господом Богом", хотя изо всей силы и прижимал ко рту носовой
платок.
долговязый мужчина в мягкой шляпе, с короткой окладистой бородой, с
торчащим животом, в слишком коротких брюках и грязноватых воронкообразных
манжетах. Лицо его выражало гнев, доходивший почти до страдания; он быстро
шел по каменным плитам двора, простирая правую руку в направлении
водопроводной колонки, из которой била вода. Несколько мальчиков
наперегонки мчались впереди него, чтобы закрыть кран. Сделав это, они
долго стояли в растерянности, переводя взгляды с колонки на директора,
который низким, глухим и взволнованным голосом в чем-то упрекал
подоспевшего, красного от смущения доктора Гольденера. Речь свою директор
пересыпал нечленораздельными, рыкающими звуками.
году, после смерти того веселого и благодушного старика, под чьим началом
учились отец и дядя Ганно. В прошлом учитель прусской гимназии, он внес
другой, новый дух в старую школу. Там, где некогда классическое
образование считалось отрадной самоцелью, к которой ученики шли спокойно,
неторопливо, с открытым сердцем, теперь превыше всего ставились такие
понятия, как авторитет, долг, сила, служба, карьера, а "категорический
императив нашего философа Канта" (*80) стал знаменем, которым доктор
Вулике грозно потрясал в каждой своей торжественной речи. Школа была
теперь государством в государстве; прусская субординация воцарилась в ней
так полновластно, что не только учителя, но и ученики чувствовали себя
чиновниками и заботились лишь о продвижении по службе да о том, чтобы быть
на хорошем счету у начальства. Вскоре после прихода нового директора
началась перестройка здания в соответствии с требованиями гигиены и
новейших представлений о красоте, благополучно завершившаяся в положенный
срок. Но не исключено, что в прежние времена, когда в стенах школы было
меньше современного комфорта и больше добродушия, уюта, веселья,
доброжелательства, товарищеских отношений, она была учреждением куда более
симпатичным и полезным.
загадочности, двусмысленности и упорной, ревнивой беспощадности
ветхозаветного бога. Его улыбка была так же страшна, как и его гнев.
Безграничная власть, которой он был облечен, сделала его до ужаса
взбалмошным и неучтивым. Он мог шутить и, если его шутка вызывала смех,
тут же превратиться в разъяренное чудовище. Ни один из его вечно
трепетавших подопечных не знал, как ему следует держать себя. Оставалось
только чтить г-на Вулике, пресмыкаться перед ним во прахе и путем безумных
унижений ограждать себя от опасности, подпав под его гнев, быть стертым в
порошок его великой справедливостью.
Мальчики остерегались произносить его в присутствии товарищей - из страха
встретить в ответ только холодный, непонимающий взгляд, который им был так
хорошо известен. Нет, ни одной точки соприкосновения не было у них с
товарищами. Даже формы оппозиции и мести, к которым те прибегали, были
чужды им обоим; клички, которыми соученики награждали учителей, не
вызывали у них улыбки, - этот юмор их не веселил. Ведь так просто, так
неостроумно и неинтересно было именовать тощего профессора Хьюкоппа
"Пауком", а старшего учителя Баллерштедта "Попугаем" - жалкое отмщение за
все тяготы принудительной государственной службы! Нет, Кай граф Мельн
позубастее! Это он ввел для себя и для Ганно обыкновение называть учителей
их настоящим именем с прибавлением господин: "господин Баллерштедт",
"господин Мантельзак", "господин Хьюкопп"... Сколько презрительной,
холодной иронии звучало в таком учтивом титуловании! Какое отчуждение,
какая дистанция тем самым устанавливалась между Каем, Ганно и их
учителями! Друзья говорили о "преподавательском персонале" и тешились на
переменах, стараясь представить себе этот "преподавательский персонал" в
едином обличье какого-то страшного, фантастического чудовища. Школу они
неизменно именовали "заведением", произнося это слово таким тоном, словно
речь шла об одном из тех "заведений", где проводил большую часть своего
времени дядя Ганно, Христиан.
рыканьем, с каким он указывал на бумажки из-под бутербродов, там и сям
валявшиеся во дворе, Кай пришел в отличное настроение. Он потащил Ганно к
воротам, через которые входили учителя, и принялся низко и почтительно
кланяться всем этим красноглазым, бледным и худосочным студентам
учительской семинарии, спешившим на задний двор, к своим первоклассникам и
второклассникам. Кай склонялся чуть не до земли, вытягивая руки по швам и
почтительно, снизу вверх заглядывая в глаза этим беднягам. Когда же
появился учитель арифметики г-н Титге, держа в дрожащей, заложенной за
спину руке несколько книг, немыслимо косой, желтый, скрюченный и вечно
отхаркивающийся, Кай звонким голосом произнес: "Добрый день, покойничек",
- и принялся безмятежно смотреть по сторонам.
к дверям школы. Но Ганно все продолжал хохотать; хохотал он и на лестнице,
так громко, что товарищи, поднимавшиеся вместе с ним, холодно, отчужденно,
немного даже осуждающе смотрели на него - что за нелепое поведение!
тишина, и все мальчики, как один, встали с места. Он был классным
наставником, а к классным наставникам полагается относиться с сугубым
уважением. Г-н Мантельзак прикрыл за собою дверь, нагнулся, вытянул шею,
Сертаков Виталий
Махров Алексей
Гуревич Георгий
Ильин Андрей
Конан-Дойль Артур
Смоленский Вадим