- Кровь сына, кровь русских царей на плаху ты пер-
вый прольешь! - опять заговорил царевич, и казалось, что
он уже не от себя говорит: слова его звучали, как про-
рочество.- И падет сия кровь от главы на главу, до по-
следних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя
накажет Бог Россию!..
Петр зашевелился медленно, грузно, с неимоверным
усилием, как будто стараясь приподняться из-под страшной
тяжести; наконец, поднялся, лицо исказилось неистовой
судорогой - точно лицо изваяния ожило - губы разжа-
лись, и вылетел из горла сдавленный хрип:
- Молчи, молчи... прокляну!
- Проклянешь? - крикнул царевич в исступлении,
бросился к царю и поднял над ним руки.
Все замерли в ужасе. Казалось, что он ударит отца или
плюнет ему в лицо.
- Проклянешь?.. Да я тебя сам... Злодей, убийца,
зверь. Антихрист!.. Будь проклят! проклят! проклят!..
Петр повалился навзничь в кресло и выставил руки впе-
ред, как будто защищаясь от сына.
Все вскочили. Произошло такое смятение, как во время
пожара или убийства. Одни закрывали окна и двери; дру-
гие выбегали вон из палаты; иные окружили царевича
и тащили прочь от отца; иные спешили на помощь к царю.
Ему было дурно. С ним сделался такой же припадок, как
месяц назад, в Петергофе. Заседание объявили закрытым.
Но в ту же ночь Верховный суд опять собрался и при-
говорил царевича пытать.
"Обряд, како обвиненный пытается.
Для пытки приличившихся в злодействах сделано
особливое место, называемое застенок, огорожен палисад-
ником и покрыт, для того, что при пытках бывают
судьи и секретарь и для записки пыточных речей подьячий.
В застенке же для пытки сделана дыба, состоящая
в трех столбах, из которых два вкопаны в землю, а тре-
тий сверху, поперек.
И когда назначено будет время, то кат или палач
явиться должен в застенок с инструментами; а оные суть:
хомут шерстяной, к нему пришита веревка долгая; кнутья
и ремень.
По приходе судей в застенок, долгую веревку палач
перекинет через поперечный в дыбе столб и взяв подле-
жащего к пытке, руки назад заворотит, и положа их в хомут,
через приставленных для того людей встягивает, дабы
пытанный на земле не стоял, у которого руки и выво-
ротит совсем назад, и он на них висит; потом свяжет
ремнем ноги и привязывает к сделанному нарочно впе-
реди дыбы столбу; и растянувши сим образом, бьет кну-
том, где и спрашивается о злодействах и все записывает-
ся, что таковой сказывать станет".
Когда утром 19 июня привели царевича в застенок,
он еще не знал о приговоре суда.
Палач Кондрашка Тютюн подошел к нему и сказал:
- Раздевайся!
Он все еще не понимал.
Кондрашка положил ему руку на плечо. Царевич огля-
нулся на него и понял, но как будто не испугался. Пустота
была в душе его. Он чувствовал себя как во сне; и в ушах
его звенела песенка давнего вещего сна:
Огни горят горючие,
Котлы кипят кипучие,
Точат ножи булатные,
Хотят тебя зарезати.
- Подымай! - сказал Петр палачу.
Царевича подняли на дыбу. Дано 25 ударов.
Через три дня царь послал Толстого к царевичу:
- Сегодня, после обеда, съезди, спроси и запиши не для
розыску, но для ведения:
1. Что есть причина, что не слушал меня и нимало ни
в чем не хотел угодное делать; а ведал, что сие в людях
не водится, также грех и стыд?
2. Отчего так бесстрашен были не опасался наказания?
3. Для чего иною дорогою, а не послушанием, хотел
наследства?
Когда Толстой вошел в тюремный каземат Трубец-
кого раската, где заключен был царевич, он лежал на кой-
ке. Блюментрост делал ему перевязку, осматривал на спине
рубцы от кнута, снимал старые бинты и накладывал
новые, с освежительными примочками. Лейб-медику велено
было вылечить его, как можно скорее, дабы приготовить
к следующей пытке.
Царевич был в жару и бредил:
- Федор Францович! Федор Францович! Да прогони
ты ее, прогони, ради Христа... Вишь, мурлычит, прокля-
тая, ластится, а потом как выскочит на грудь, станет ду-
шить, сердце когтями царапать...
Вдруг очнулся и посмотрел на Толстого:
- Чего тебе?
- От батюшки.
- Опять пытать?..
- Нет, нет, Петрович! Не бойся. Не для розыска,
а только для ведения...
- Ничего, ничего, ничего я больше не знаю! - за-
стонал и заметался царевич.- Оставьте меня! Убейте, толь-
ко не мучьте! А если убить не хотите, дайте яду, аль
бритву,- я сам... Только скорее, скорее, скорее!..
- Что ты, царевич! Господь с тобою,-глядя на него
нежным бархатным взором, заговорил Толстой тихим бар-
хатным голосом.
- Даст Бог, все обойдется. Перемелется, мука будет.
Полегоньку, да потихоньку. Ладком, да мирком. Мало ли
чего на свете не бывает. Дело житейское. Бог терпел и
нам велел. Аль думаешь, мне тебя не жаль, родимый?..
Он вынул свою неизменную табакерку с аркадским
пастушком и пастушкою, понюхал и смахнул слезинку.
- Ох, жаль, болезный ты наш, так тебя жаль, что,
кажись, душу бы отдал!..
И, наклонившись к нему, прибавил быстрым шепотом:
- Верь, не верь, а я тебе всегда добра желал и те-
перь желаю...
Вдруг запнулся, не кончил под взором широко откры-
тых недвижных глаз царевича, который медленно припо-
дымался с подушек:
- Иуда Предатель! Вот тебе за твое добро! - плюнул
он Толстому в лицо и с глухим стоном - должно быть,
повязка слезла - повалился навзничь.
Лейб-медик бросился к нему на помощь и крикнул
Толстому:
- Уходите, оставьте его в покое, или я ни за что не