Чтение 134–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

Шорох "Ирландского Времени", гонимого ветром по

железнодорожным путям к брошенному депо...

-- где шелест страниц газеты "Irish times" простым дословным
переводом превращается в мандельштамовский "шум времени" с добавочными
геополитическими (англо-ирландские противоречия) аллюзиями.

Чаще же всего время у Бродского отождествляется с тремя
материальными субстанциями, общее у которых -- способность покрывать
пространство ("Время больше пространства").

Это пыль, снег и вода.

Особая тема -- вода в Венеции, начиная с первого венецианского
стихотворения -- "Лагуна":

Время выходит из волн, меняя

стрелку на башне -- ее одну.

Именно говоря о Венеции, Бродский назвал воду "сгущенной формой
времени", и вариации этой метафоры встречаются у него повсюду -- в
стихах и прозе. В "английском" цикле дантовская ассоциация звучит
полемически -- жизнь не лес, но вода:

В середине длинной или в конце короткой

жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради

темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади...

Примечательно это появление у воды человека, влекомого к временному
потоку, который иначе не потрогать -- словно для того, чтобы
отметиться. Человек, на чьи "плечи ложится пыль -- этот загар эпох",
прилагает усилия, чтобы не затеряться во времени:

Снег идет -- идет уж который день.

Так метет, что хоть черный пиджак надень.

...Часы идут,

Но минут в них меньше, чем снега тут.

Мотив затерянности во времени особенно слышен в самых первых
американских стихах Бродского с их пронзительной нотой одиночества --
не столько в силу обстоятельств биографии, сколько одиночества
экзистенциального, имманентного, более того -- желанного. Поэтому тут
уподобление времени воде носит не трагический, а элегический характер,
хотя речь идет о смерти:

Здесь можно жить, забыв про календарь,

глотать свой бром, не выходить наружу

и в зеркало глядеться, как фонарь

глядится в высыхающую лужу.

Характерное для Бродского снижение: не венецианская лагуна, не
Темза, не Атлантика, а лужа, да еще высыхающая.

Одновременно лужа занимает и свое место в ряду материальных примет,
которых множество в "географических" стихах Бродского вообще, а это
стихотворение "Осенний вечер в скромном городке" -- можно считать
рекордным. В его 36 строк помещаются: "Главная улица", "колониальная
лавка", "кино", "салуны", "кафе с опущенною шторой", "кирпичный банк с
распластанвым орлом", "церковь", "почта", "кузнечики в тиши", "шикарный
бьюик", "фигура Неизвестного солдата". По ходу рассказывается о
туземных обычаях и нравах: "в шесть вечера ... уже не встретишь ни
души", "если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили",
а замечание о бренности одинокого бытия упаковано в сообщение о местном
сервисе: "утром, видя скисшим молоко, молочник узнает о вашей смерти".
Стихи высоко информативны, что можно сказать в целом о жанре
путешествия у Бродского. И вот тут следует разобраться -- какова
функция этих деталей.

Чем обильнее все замеченные и названные предметы покрывают землю,
чем вернее их число стремится к неисчислимому множеству -- подобно
пыли, снегу, воде -- тем больше пространство походит на время. И тогда
нанизанные на путеводную (путеводительскую) нить объекты как бы
получают четвертое измерение, становятся сгустками времени, фиксируют
передвижение поэта одновременно и по миру, и по жизни.

В "Литовском ноктюрне" Бродский выразительно показал обитаемость
вселенной:

...видишь воздух:

анфас

сонмы тех,

кто губою

наследил в нем

до нас.

Воздух -- вещь языка.

Небосвод --

хор согласных и гласных молекул...

Странствие выполняет по отношению к пространству ту же функцию, что
текст по отношению к белому листу и речь по отношению ко времени:
заполняет пустоту ("Черней, бумага. Лети, минута"). Детали пейзажа
более наглядны и уловимы, чем мгновения, но благодаря постоянным
сопоставлениям, уподоблениям времени и пространства, они становятся
синонимичны.

Фонтан на пьяцца Маттеи, помогая запечатлеть мимолетную эмоцию,
делается ей равен. Рим в одинаковой степени -- "место грусти" и "двери,
запертой на Виа деи Фунари". В этом последнем образе скрыт еще один,
очень характерный для Бродского, смысл: запертой двери возлюбленной
посвящены элегии Тибулла и Овидия. Отсыл к античным поэтам усиливает и
ощущение всевременности происходящего, и элегический настрой. Запертая
дверь и есть сама грусть.

Пространство служит метафорой времени.

Смысл жанра путешествия, в котором происходит реализация метафоры
"жизненный путь" -- это расстановка вех в памяти. Попытка запечатлеть
настоящее. В "венецианском" стихотворении "Посвящается Джироламо
Марчелло" Бродский помещает себя именно в Present, даже скорее в еще
более сиюминутное Present Continious, ибо другие ипостаси неуютны
("Когда человек несчастен, он в будущем", "уцелели только я и вода,
поскольку и у нее нет прошлого").

Словами настоящее не запечатлеть: слова всегда ретроспективны. Но
можно воспроизвести и зафиксировать мелодию и ритм, соответствующие
пережитому чувству и осенившей мысли. "Музыка -- единственная область,
в которой человек реализует настоящее" (Стравинский) *(89). Мелодия и
ритм упорядочивают время, накручиваясь, как программная музыка, на
имена вещей:

Вещи затвердевают, чтобы в памяти их не сдвинуть

с места; но в перспективе возникнуть трудней, чем сгинуть

в ней, выходящей из города, переходящей в годы

в погоне за чистым временем, без счастья и терракоты.

Внесение порядка во временной хаос происходит в сознании не только
автора, но и читателя. Неведомая читателю Теодора безвозвратно
"растаяла в воздухе пропеллерною снежинкой", но на бумаге осталась
обозначенная на карте Виа Джулиа.

Такие опоры существуют в поэтическом творчестве всегда, но жанр
путешествий позволяет строить их из практически чистого материала:
автор имеет дело с новой, незнакомой реальностью, не нагруженной
никакими иными ассоциациями, кроме только что возникших.

В этом отношении особенно интересны первые "американские" стихи
Бродского, поскольку здесь новизна почти абсолютна: перепад между
Россией и Соединенными Штатами, естественно, оказался гораздо более
резок, чем в дальнейшем переход от Америки к Европе и прочему миру.
Отсюда и сгущение пейзажных и бытовых деталей: коль скоро они -- точки
опоры в незнакомой действительности.

Напомню при этом, что путевой хронотоп -- конкретное пространство и
абстрактное время -- сохраняется при любом обилии материальных
подробностей. Так, в стихотворении "Осенний вечер в скромном городке..."
конкретные "кузнечики" и "темный квадрат окна" дают в сложении
"Экклезиаста", а за ним и напоминание о смерти -- что выглядит
неожиданно, если не обратиться к первоисточнику: "и помрачатся
смотрящие в окно; ... и отяжелеет кузнечик" (Эккл. 12: 3, 5).

Однако американская новизна со временем исчезает, а стихи об
Америке поэт продолжает писать: "В Озерном краю" датируется 1972 годом,
а "Метель в Массачусетсе" -- 1992-м. Позволительно ли относить к жанру
путешествия "американские" стихотворения живущего в Штатах гражданина
США?

Все дело в том, что Иосиф Бродский -- не только путешественник, но
и изгнанник (литературный ориентир тут -- опять-таки житель [Вечного]
города, Овидий).

Путевой жанр определяется не одним лишь присутствием географических
впечатлений, но и точкой отсчета, задающей масштаб и ракурс восприятия
мира. Таким организующим центром обычно выступает родина.

В самом деле, у Бродского в жанре путешествия -- масса российских
реминисценций. Однако его изгнанничество -- величина скорее скалярная,
чем векторная, отвечает на вопросы "где? когда?", а не "откуда? куда?".