Чтение 134–й страницы книги ~В круге первом~

не делал усилий нравиться начальству или работать, когда он расслаблял свою
постоянную напруженность леопарда, -- он оказывался вялый молодой человек со
стройной впрочем фигурой, с лицом артиста, утомлённого ангажементами, с
неопределимыми серо-мутно-голубыми глазами, как бы овлажнёнными печалью.

Два человека в запальчивости уже обозвали Сиромаху в лицо стукачом -- и
обоих этапировали вскоре. Больше ему не повторяли этого вслух. Его боялись.
Ведь на очную ставку с доносчиком не вызывают. Может быть, зэк обвинён в
подготовке побега? террора? восстания? -- он этого не знает, ему велят
собирать вещи. Ссылают ли его просто в лагерь? или везут в следственную
тюрьму?

Такова человеческая природа, и её хорошо используют тираны и тюремщики:
пока человек ещё мог бы разоблачать предателей или звать толпу к мятежу, или
смертью своей добыть спасение другим -- в нём не убита надежда, он ещё верит
в благополучный исход, он ещё цепляется за жалкие остатки благ -- и потому
молчалив, покорен. Когда же он схвачен, низвергнут, когда терять ему больше
нечего, и он способен на подвиг -- только каменная коробка одиночки готова
принять на себя его позднюю ярость. Или дыхание объявленной казни уже делает
его равнодушным к земным делам.

Не обличив прямо, не поймав на доносе, но и не сомневаясь, что он стукач
-- одни Сиромаху избегали, иные считали безопаснее с ним дружить, играть в
волейбол, говорить "о бабах". Так жили и с другими стукачами. Так -- мирно
выглядела жизнь шарашки, где шла подземная смертельная война.

Но Артур мог говорить вовсе не только о бабах. "Сага о Форсайтах" была из
его любимых книг, и он довольно умно рассуждал о ней. (Правда, без
затруднения он чередовал Голсуорси с затрёпанными детективами.) У Артура был
и музыкальный слух, он любил в музыке испанские и итальянские темы, верно
мог насвистывать из Верди, из Россини, а на воле, ощущая неполноту жизни,
раз в год заходил и в Консерваторию.

Род Сиромах был дворянский, хотя худой. В начале века один из Сиромах был
композитором, другой по уголовному делу сослан на каторгу. Ещё один Сиромаха
решительно пристал к революции и служил в ЧК.

Когда Артур достиг совершеннолетия, он по своим наклонностям и
потребностям почувствовал необходимость иметь постоянные независимые
средства. Равномерная копотная жизнёнка с ежедневным корпением "от" и "до",
с подсчитыванием два раза в месяц зарплаты, отягощённой вычетами налогов и
займов, никак была не по нему. Ходя в кино, он серьёзно примерял к себе всех
знаменитых киноартисток, он вполне представлял, как с Диною Дурбин закатился
бы в Аргентину.

Конечно, не институт, не образование было путём к такой жизни. Артур
нащупывал какую-то другую службу, с лёгким перебрасыванием, с порханием -- и
та служба тоже нащупывала его. Так они встретились. Служба эта, хотя и не
дала ему всех средств, сколько он хотел, но во время войны избавила от
мобилизации, значит -- спасла ему жизнь. И пока там дураки кисли в глиняных
траншеях, Артур непринуждённо входил в ресторан "Савой" с приятно-гладкими
щеками кремового цвета на удлинённом лице. (О, этот момент переступа через
ресторанный порог, когда тёплый, с запахами кухни воздух и музыка разом
обдают тебя, и ты выбираешь столик!)

Всё пело в Артуре, что он -- на верном пути. Его возмущало, что служба
эта считалась между людьми -- подлой. Это шло от непонимания или от зависти!
Эта служба была для талантливых людей, она требовала наблюдательности,
памяти, находчивости, умения притворяться, играть -- это была артистическая
работа. Да, её надо было скрывать, она не существовала без тайны -- но лишь
по её технологическому принципу, ну, как требуется защитное стекло
электросварщику. Иначе Артур ни за что бы не таился -- этически в этой
работе не было ничего позорного!

Однажды, не уместясь в своём бюджете, Артур примкнул к компании,
польстившейся на государственное имущество. Его посадили. Артур ничуть не
обиделся: сам виноват, не попадайся. С первых же дней за колючей проволокой
он естественно ощутил себя на прежней службе, само пребывание здесь было
лишь новой формой её.

Не оставили его и оперуполномоченные: он не послан был на лесоповал, ни в
шахты, а устроен при Культурно-Воспитательной Части. Это был единственный в
лагере огонёк, единственный уголок, куда можно было на полчасика зайти перед
отбоем и почувствовать себя человеком: перелистать газету, взять в руки
гитару, вспомнить стихи или свою прежнюю неправдоподобную жизнь. Лагерные
[Укропы Помидоровичи] (как звали воры неисправимых интеллигентов) сюда
тянулись -- и очень у места был тут Артур с его артистической душою,
понимающими глазами, столичными воспоминаниями и умением скользя, скользя
поговорить о чём угодно.

И так Артур быстро [оформил] несколько одиночных [агитаторов;] одну
антисоветски-настроенную [группу;] два побега, ещё не подготовлявшихся, но
уже якобы задуманных; и лагпунктовское [дело врачей], якобы затягивавших с
целью саботажа лечение заключённых -- то есть, дававших им отдыхать в
больнице. Все эти кролики получили вторые сроки, Артуру же по линии Третьего
Отдела сброшено было два года.

Попавши в Марфино, Артур и здесь не пренебрегал своей проверенной
службой. Он стал любимцем и душой обоих майоров-кумовей и самым грозным
доносчиком на шарашке.

Но, пользуясь его доносами, майоры не открывали ему своих секретов, и
теперь Сиромаха не знал, кому из двоих важнее знать новость о Доронине, чьим
стукачом был Доронин.

Много писано, что люди в массе своей удивляют неблагодарностью и
неверностью. Но ведь бывает и иначе! Не одному, не трём -- двадцати с лишним
зэкам с безумной неосторожностью, с расточительным безрассудством доверил
Руська Доронин свой замысел двойника. Каждый из узнавших рассказал ещё
нескольким, тайна Доронина стала достоянием почти половины жителей шарашки,
о ней едва что не говорили в комнатах вслух, -- и хотя через пятого-через
шестого жил на шарашке стукач -- ни один из них ничего не узнал, а может
быть не донёс, узнавши! И самый наблюдательный, самый чутконосый
премьер-стукач Артур Сиромаха тоже ничего не знал до сегодняшнего дня!

Теперь была задета и его честь осведомителя -- пусть оперы в своих
кабинетах прохлопали, но он?? И прямая его безопасность -- так же точно, как
и других, могли поймать с переводом и его самого. Измена Доронина была для
Сиромахи выстрелом чуть-чуть мимо головы. Доронин оказался проворный враг --
так и ударить его надо было проворно! (Впрочем, ещё не осознавая размеров
беды, Артур подумал, что Доронин раскрылся только-только, сегодня или
вчера.)

Но Сиромаха не мог прорваться в кабинеты! Нельзя было терять голову,
ломиться в запертую дверь Шикина или даже слишком часто подбегать к его
двери. А к Мышину стояла очередь! Её разогнали по трёхчасовому звонку, но
пока самые надоедливые и упрямые зэки препирались в коридоре штаба с
дежурным (Сиромаха со страдающим видом, держась за живот, пришёл к фельдшеру
и стоял в ожидании, пока группа разойдётся) -- уже к Мышину был вызван
Дырсин. По расчётам Сиромахи Дырсину нечего было задерживаться у кума -- а
он там сидел, и сидел, и сидел. Рискуя заслужить неудовольствие Мамурина
своей часовой отлучкой из Семёрки, где стоял чад от паяльников, канифоли и
проектов, Сиромаха тщетно ждал, когда же Мышин отпустит Дырсина.

Но и перед простыми надзирателями, глазевшими в коридоре, нельзя было
расшифровывать себя! Потеряв терпение, Сиромаха ходил опять на третий этаж к
Шикину, возвращался в коридор штаба к Мышину, опять поднимался к Шикину. В
последний раз в тёмном тамбуре у двери Шикина ему повезло: сквозь дверь он
услышал неповторимый скрипучий голос дворника, единственный такой на
шарашке.

Тогда он сразу же условно постучал. Дверь отперлась -- и Шикин показался
в нешироком растворе двери.

-- Очень срочно! -- шёпотом сказал Сиромаха.

-- Минуту, -- ответил Шикин.

И лёгкой походкой, чтоб не встретиться с выпускаемым дворником, Сиромаха
ушёл далеко по длинному коридору, тотчас деловито вернулся и без стука
толкнул дверь к Шикину.

После недельного следствия по "Делу о токарном станке" суть происшествия
всё ещё оставалась майору Шикину загадочной. Установлено было только, что
станок этот с открытым ступенчатым шкивом, ручной подачей задней бабки, а
подачей супорта как ручной, так и от главного привода, станок, выпущенный
отечественной промышленностью в разгар первой мировой войны, в 1916 году,
был по приказу Яконова отъят от электромотора и передан в таком виде из
лаборатории •3 в механические мастерские. При этом, так как стороны не могли
договориться о транспортировке, приказано было силами лаборатории спустить
станок в подвальный коридор, а оттуда силами мастерских ручным волоком
поднять по трапу и через двор доставить в здание мастерских (был путь
короче, без опускания станка в подвал, но тогда пришлось бы выпускать зэков
на парадный двор, просматриваемый с шоссе и из парка, что было, конечно,
недопустимо с точки зрения бдительности).

Разумеется, теперь, когда непоправимое уже произошло, Шикин внутренне мог
упрекнуть и самого себя: не придав значения этой важнейшей производственной
операции, он не проследил за нею лично. Но ведь в исторической перспективе
ошибки деятелей всегда видней -- а поди их не сделай!

Сложилось так, что лаборатория •3, имеющая в своём составе одного
начальника, одного мужчину, одного инвалида и одну девушку, собственными
силами перетащить станка не могла. И поэтому, совершенно безответственно, из
разных комнат был собран случайный народ в количестве десяти заключённых
(даже списка их никто не составил! -- и майору Шикину стоило немалого труда
уже потом, с полумесячным опозданием, сличая показания, восстановить полный
список подозреваемых) -- и эти десять зэков спустили-таки тяжёлый станок по
лестнице из бельэтажа в подвал. Однако мастерские (по каким-то техническим
соображениям их начальник не гнался за этим станком) не только вовремя не
выставили рабочей силы на смычку, но даже не прислали к месту встречи
контролёра-приёмщика. Десять же мобилизованных зэков, стащив станок в
подвал, никем не руководимые, разошлись. А станок, загораживая проход, ещё