столько лет угождал шах-заде Селиму. Но султан понимал, что войско не
примет взамен жестокого Рустем-паши, может, еще более грубого Соколлу. Они
могли удовлетвориться лишь человеком мягким, а именно таким и был
Ахмед-паша.
чтобы ранней весной ударить на шаха кызылбашей. Сыновья Селим, Баязид и
немощный Джихангир ехали следом за султаном. Из Амасии вывезли гарем
Мустафы и Махидевран, они целых два месяца добирались в Брусу, где
кизляр-ага Ибрагим задушил единственного сына Мустафы, семилетнего
Мехмеда. Бывшая Властительница Века, Весенняя Роза Махидевран еще
двенадцать лет оплакивала сына и внука, жила всеми забытая, чуть ли не
нищенствуя, зато все же дождалась смерти своей соперницы и врага и этим
должна была довольствоваться.
слишком далеко от этих событий, хотя опираться в своих обвинениях будут
только на догадки и выдумки, сваливая на худенькие плечи этой измученной
женщины еще и бремя смерти сына чужого, будто не разрывалась ее душа от
смертей сыновей собственных.
удивительную враждебность к людям и вещам. Не терпел возле себя ничего,
кроме ковра на полу, даже подушки выбрасывал прочь, метался, горел, впадал
в бессознательное состояние, оживал лишь на короткое время, но ничего не
понимал, не хотел знать, не слышал, не боялся даже грозного имени султана.
Что ему султан? Ему сказали, что Мустафа убит. Он не поверил, вскоре забыл
о Мустафе, когда же вспомнил, то засмеялся от собственной мудрости, ибо
разве же не говорило ему предчувствие, что самый старший брат будет убит?
Об этом сказано даже в Коране: <И быть ему убиту! Как он рассчитал! И еще
быть ему убиту! Как он рассчитал! Потом он посмотрел! Потом нахмурился и
насупился, потом отвернулся и возвеличился...>
его, потому что не жесток, а еще потому, что сам не убийца. Тужу по тебе,
брат мой, Мустафа. Был ты добр со мной, любовь твоя для меня превосходила
любовь женщины. Если бездонная пустота скрывается под всем, то что же
тогда есть жизнь, если не отчаяние? Если нет никаких святых уз,
объединяющих людей, если поколение за поколением исчезают, будто листья в
пущах, если человек исчезнет, как пение птицы в лесу, как корабль в море,
как вихрь в пустыне, если вечное забвение подстерегает свою добычу, то
зачем жить?
самых отдаленных закоулках этого счастья, непременно живут отчаяние и
страх перед ничем. Потому глухой непокой жил в его душе еще с малых лет, и
ничто его не увлекало, ни на чем не мог сосредоточиться, внезапно
охватывала дикая тоска, и он, изнемогая, метался из стороны в сторону...
Какие-то странные видения мелькали перед глазами, серебро звенело в душе,
потом ее засосала болотная тина, потом... Разноцветье плыло сквозь него,
как сквозь разноцветье окон Топкапы. Синее, зеленое, чаще всего красное,
как сок граната, как кровь, как цвет жизни. Тепло и восторг. Боль и пожар
в душе. Может, горело в нем все, что не смогли сжечь султаны? И когда
Мустафа от доброты сердечной дал ему зеленоватые шарики забвения,
Джихангир познал состояние человека, будто попавшего в знакомый дом, где
жил давно, только не знал, что живет там. И всегда слышал там веселую
песенку: <Дем деми - хайдер, сахиби - календер, мюнкире - некир>*. Не знал
только, что такое <дем>**, хотя и слыхал, что даже сам падишах употребляет
его для возвеселения духа. Дем печально-зеленый, как мир ислама. Цвет
напряжения, возбуждения. Гигантские равнины, могучие горы, пылающие
небеса, молнии, бури всесветные. А что такое человек? Бездонными ночами
мчат его огненные кони. А куда? В страну серебристых облаков, тонконогих
скакунов и тонкостанных дев? А пыль на дорогах до самого неба. На каких
дорогах он потерял себя? В каком бреду потерял и загубил? И где его
любимый брат Мустафа, который должен дать ему щепотку дема, чтобы внутри
все гудело и горело, и земля вокруг тоже загудит, как орган греческий? И
тогда жестокие синие звери, терзающие ему сердце, станут розовыми, и весь
мир наполнится тонами прозрачно-алыми, тепло-желтыми, мягко-зелеными...
должны умирать молодыми? И убьют его потому, что не жесток, потому не
жесток, что... Всюду зло, и победить его нет сил. Никто не может изменить
своей судьбы. Человек ничего не знает. Живет в пустоте. Накинут тебе на
щею зеленый шнурок не шире лезвия ножа. Слава и тьма - все сплелось в
странных переплетениях османских тюрбанов. Слава сверкает драгоценными
самоцветами, а тьма прячется в множестве складок, выползает из них,
наползает, как адский дым.
теперь топтали душу кони. Дикие кони, дикие кони, не играйте душой, о не
играйте! Далга, амма гечйорсун!* И снова птицы летали в нем, и шумели
ветры наслаждения в его невесомом теле. В одурманенном состоянии уже
ничего не замечал, видел только собственные руки в беспрестанном движении.
Удивлялся, почему их так много и почему они все время двигаются. Руки
поднимались, заламывались, кричали и плакали. Это было невыносимо. Если бы
стал султаном, велел бы обрубить всем руки и ноги. Ноги - чтобы к нему
никто больше не приходил. А то вот пришли и сказали, что султан Сулейман
не разрешил давать Джихангиру ни крошки дема. Джихангир тихо засмеялся.
Что ему султан? Туда, где он был, уже не проникнут никакие султаны. <И
сказано тиранам: <Вкусите то, что вы приобрели!> А утром поразило их
наказание утвердившееся>. Произносил или только хотел произнести, на самом
же деле только в мыслях вяло перебирал стихи Корана, точно так же, как
вяло шевелил пальцами ног. Обувь у него была из такого тонкого сафьяна,
что видно было это сквозь кожу. Обувь была такая же, как у Мустафы. И
халат на нем тоже из таких же брусских шелков, и шаровары, и тюрбан.
в пространство, был величественным и неприступным.
пришел, чтобы помочь.
сторон, наполнила ему душу, и ароматы забвения овладели им, он был подобен
ангелу, не различал, где живое, а где мертвое, и Мустафу видел или не
видел - тот, уплывая от него, исчезал беззвучно, мягко, тихо и медленно,
пока не скрылся совсем. Осталось имя. Но что такое имя? Даже оно растаяло
с дымом. Только в невидимом - высочайшая ступень реальности.
него, и они часами вели неторопливые беседы. Приставленные султаном люди
суетились вокруг, прислушивались к голосам, звучавшим ниоткуда, но не
видели Мустафы, не владели даром проникновения в невидимость. Несчастные,
жалкие люди!
белую руку и незаметно вкладывал больному в ладонь несколько шариков дема.
<Помни мою любовь к тебе, брат>, - говорил он тихо. Джихангир плакал от
растроганности, так в слезах и заплывал в мир, где красными снами
расцветали маки, пылали бахромчатыми огнями в сладко обессиливающих
грезах, услужливо открывали перед Джихангиром непроглядные бездны, где
клубились едкие испарения небытия, а над ними раздавалось дерзкое пение
бюльбюля.
отравлено. Быть может, он возвратился бы к жизни, если бы была возможность
заменить его кровь и его тело. Не шах-заде, а только его душа. Сулейман
тяжко молчал. Никто не может изменить данное аллахом, <...и нет зерна во
мраке земли, нет свежего или сухого, чего не было бы в книге ясной>. Тела
предаем земле. Душу забирает аллах.
лилось на его пути на плоскогорья, потоки, реки, камни, белую пыль - и он
будто вечный паломник, ибо все говорило о вечности так, будто на земле не
было смерти.
начала бить загубленное тело Джихангира, дрожь от страха перед
неопределенностью, наползавшей на него из клубящейся тьмы, из хаоса, из
ужаса. Он пытался отмахнуться от этого ужаса, размахивал хрупкими, как у
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Конан-Дойль Артур
Белов Вольф