Володя. - Я наверное знаю, что ты могла хоть каждый день бывать у меня, а не
приходила, потому что в последний раз у меня было тяжело на душе и ты
вообразила, что я влюбился в тебя. Не беспокойся, пожалуйста, не влюбился.
глазами стали видны синеватые тени.
- и в полк, а там некогда думать - война. Я ведь знаю, что все это вздор, и
даже не дай бог, чтобы сбылось, потому что у тебя и без того довольно
хлопот. Ну, прости меня, больше не буду, - стараясь улыбнуться, сказал он. -
И не думай о том, что я наболтал. Все прекрасно. - Он быстро провел моей
рукой по лбу, по глазам. - Спасибо, что пришла. Фу, как хочется посмотреть
Москву, - это было сказано громко, чтобы слышали соседи и особенно смуглый,
широкоскулый офицер, бродивший по палате и ответивший ему добродушной
улыбкой. - Вот Баруздин счастливец, на днях выписывается! Смотри, джан, не
забывай друзей! Да, впрочем, и мне уже немного осталось. Не правда ли,
Татьяна Петровна?
декабрьских вечеров 1943 года. Мы поужинали, потом послушали сводку:
"Северозападнее Пропойска наши войска, преодолевая сопротивление противника,
овладели сильно укрепленными пунктами его обороны... " Очевидно, в названии
Пропойск отцу почудилось нечто родное, потому что, подивившись меткости
русского языка, он пустился в воспоминания о том, как некогда служил у
одного генерал-майора.
верующий непротивлению злу, а сам приедет с ученья домой, разденется до
кальсон, плачет и пьет. Его домработник, или, как в старое время, лакей,
получал десять рублей в месяц, деньги громадные, начитанный, а каждое лето
ловил чертей. Кухарка, пожилая, верующая, сорок лампадок, почтенная,
наливалась с утра как налим. То землемеры приезжают, то офицеры из низших,
пьянка поголовная. Чуть не погиб.
письма, давным-давно ожидавшие ответа. Но прежде чем ответить на письма,
нужно было заняться диссертацией одного молодого хирурга, в которой
значительная часть была посвящена крустозину. Это было неотложное дело, и,
твердо решившись не отвлекаться посторонними мыслями, я принялась за чтение.
Но посторонние мысли, очевидно, не считали себя посторонними, потому что,
уйдя ненадолго, они вернулись и стали преспокойно распоряжаться моею душой,
как будто мне было не о чем волноваться и думать.
интереснее, ярче, - вот откуда взялось это чувство. И если бы он встретил не
меня, а другую женщину, случилось бы то же самое - ведь сказал же он: "ты
знаешь, а ведь меня никто никогда не любил?"
которую подарил мне Виктор, и мне стало смешно: это было так, как если бы
что-то удивительно нелогичное вдруг вошло в жизнь, состоявшую до сих пор из
мысли и чувств, тесно связанных между собою, привычных, обыкновенных.
мир, низенькие, притихшие под снегом дома, в которых спали люди, не
догадываясь о том, как необыкновенна любовь, - полно, да было ли это?
Неужели это была я, та тоненькая девушка, которая в ответ на объяснения
начинала длинно доказывать, что любовь - такой же талант, как художество или
наука. С тех пор - узы! - эти неопровержимые доводы потеряли многое в своем
глубоком значении!
была лунная, и мне захотелось, чтобы в комнате стало светло от луны Эти
шторы, эти козырьки над фарами машин, голубоватый сумрак в трамваях, темные
улицы, по которым ощупью бредешь из лаборатории домой...
всегда, когда приезжает Андрей. Мы вместе поедем в госпиталь, я стану
рассказывать ему что-нибудь и - это будет легко - упомяну, между прочим...
Нет, невозможно! Да и зачем? Ведь сказал же Володя, что "ничему не бывать, и
даже не дай бог, чтобы сбылось".
на крышах чистый снег - сухой, отрезвляюще-белый. Теперь в комнате было
светло как днем, и я пожалела, что накануне, рассердившись на тесноту,
перетащила туалет в столовую, холодную, как и прошлой зимой. Мне захотелось
взглянуть на себя. Причесываясь, я каждое утро смотрелась в зеркало, но,
должно быть, машинально, не видя себя, потому что вдруг забыла, какие у меня
волосы, губы. Какие глаза - карие, серые?
стала разглядывать себя при свете луны. Усталое лицо. Еще не очень старое,
но усталое, и нужно уснуть, а утром все будет так, как будто ничего не
случилось. Известно, что по ночам в голову лезет вздор. Ночью человек должен
спать, тем более что ничего нельзя изменить. Не только нельзя, а не нужно,
потому что я счастлива и совсем не хочу другого, неизвестного счастья.
Где ты, милый мой? Как случилось, что ты так далеко от меня?
завтра же можно было уехать в Лопахин. Это почти невозможно, но еще более
невозможно не видеть его так долго - год или два? Боже мой, два года!
голубыми в снегу, когда с такой отчетливостью, как это бывает только во сне,
я увидела себя входящей в лабораторию, до которой мне нет никакого дела.
Плитка шоколада, которую выдали на работе, лежит в ящике моего стола, я
пришла, чтобы взять эту плитку для сына да попросить Виктора достать мне
"Таинственный остров". Павлик в каждом письме просит прислать ему эту книгу,
а у Виктора в книжных лавках друзья, он достанет, он милый. Ракита подходит
ко мне с каким-то вопросом, я слушаю и не слышу его. Мне все равно, чем
заняты Коломнин, Зубков и утвердил ли нарком Рамазанова директором
пенициллинового завода. Не глядя, прохожу я мимо того, чему были отданы годы
труда. Одно не кончено, другое отложено, третье забыто. Мимо, мимо. Я больше
не вернусь сюда, я пришла за плиткой шоколада. "Виктор, достаньте мне
"Таинственный остров". Мне ничего не нужно, я два года не видела сына.
Оставьте меня, я устала, устала... ".
Смотри, кто приехал!
полушубке, опоясанный желтым ремнем с кобурой, стоял у моей постели. Все это
было одно - щедро лившийся в окна зимний солнечный свет, и то, что Андрей
похудел и окреп, и его радостные, соскучившиеся глаза, и запах улицы,
свежести, зимы, который шел от его крепкой фигуры.
ВОЛОДЯ ЛУКАШЕВИЧ
для Андрея это было особенное время, полное острых, незабываемых
впечатлений. Недаром же он просил меня поберечь его письма! Я даже обиделась
на него - в старинном бюро, которое мы купили, переезжая в Серебряный
переулок, для его писем давно был отведен отдельный ящик. Впрочем, и в этой
просьбе было что-то новое для Андрея. Прежде он только смеялся, когда я
говорила, что его письма нравятся мне больше, чем автор.
письма он просил сохранить, потому что они могли пригодиться ему для книги.
Он назвал ее "Неизвестный друг" и еще из Сталинграда послал одному писателю,
который с хорошим отзывом передал рукопись в Военное издательство, так что
почти не было сомнений в том, что она будет принята к печати. "Неизвестный
друг" - это был поэтический образ эпидемиолога, человека, который поставил
своей целью "борьбу с несчастием многих", а сам всегда остается в тени.
более что я не особенно хорошо разбираюсь в художественной литературе. Но
мне нравилось, что Андрей остался в ней настоящим эпидемиологом: именно эта
профессиональная окраска придала ей жизненную достоверность.
надвигающейся, разливающейся болезни, и летит вверх тормашками этот план,
потому что на месте все оказывается "не то и не так". Всю ночь ворочаешься в
постели, незнакомый город спит за окном, а где-то притаился враг, и нужно
найти и уничтожить его, прежде чем он начнет шагать из дома в дом, из одной
улицы в другую".
книги! Для меня в ней снова показался тот Андрей, которого я узнала еще в
далекие комсомольские годы, - с его внезапной задумчивостью, с его
неожиданно простыми решениями, с его "взглядом со стороны", так странно и
верно проникавшим в запутанные отношения взрослых. Наши разговоры тех лет
вспомнились мне. Ночь на Пустыньке, первая сквозящая зелень вязов, "спор о
великом, которое в нашей стране скоро будет происходить ежедневно". Юноша,
умевший не смотреть, а всматриваться, точно он видел совсем другое, чем мы,
своими широко открытыми серыми глазами...
разумеется, прекрасно знал о нашей сталинградской встрече. И я рассказала,
как с помощью Малышева нашла его в госпитале на Беговой. Это вовсе не
значило, что я собралась утаить от Андрея то, что произошло между нами. Но
ведь, в сущности, ничего не произошло? По утрам Андрей распевал, умываясь,
по вечерам с наслаждением разговаривал с отцом о Лопахине, поражая его и
меня своей памятью, о которой, как он клятвенно уверял меня, он и сам не
подозревал еще совсем недавно.