Чтение 135–й страницы книги ~Петр и Алексей~

отвечаю!

Царевич опять начал бредить:

- Вишь, уставилась... Глазища, как свечи, а усы торч-
ком, совсем как у батюшки... Брысь, брысь!.. Федор Фран-
цович, Федор Францович, да прогони ты ее, ради Христа!..

Блюментрост давал ему нюхать спирт и клал лед на
голову.

Наконец, он опять пришел в себя и посмотрел на
Толстого, уже без всякой злобы, видимо, забыв об ос-
корблении.

- Петр Андреич, я ведь знаю, сердце у тебя доброе.
Будь же другом, заставь за себя Бога молить! Выпроси
у батюшки, чтоб с Афросей мне видеться...

Толстой припал осторожно губами к перевязанной руке
его и проговорил голосом, дрожавшим от искренних слез:
- Выпрошу, выпрошу, миленький, все для тебя сде-
лаю! Только бы вот как-нибудь нам по вопросным-то
пунктам ответить. Немного их, всего три пунктика...

Он прочел вслух вопросы, писанные рукою царя.
Царевич закрыл глаза в изнеможении.
- Да ведь что ж отвечать-то, Андреич? Я все сказал,
видит Бог, все. И слов нет, мыслей нет в голове. Совсем
одурел...

- Ничего, ничего, батюшка?! - заторопился Толстой,
придвигая стол, доставая бумагу, перо и чернильницу.-
Я тебе говорить буду, а ты только пиши...

- Писать-то сможет? - обратился он к лейб-медику
и посмотрел на него так, что тот увидел в этом взоре не-
преклонный взор царя.

Блюментрост пожал плечами, проворчал себе под нос:
"Варвары!" и снял повязку с правой руки царевича.

Толстой начал диктовать. Царевич писал с трудом,
кривыми буквами, несколько раз останавливался; голова
кружилась от слабости, перо выпадало из пальцев. Тогда
Блюментрост давал ему возбуждающих капель. Но лучше
капель действовали слова Толстого:

- С Афросьюшкой свидишься. А может, и совсем про-
стит, жениться позволит! Пиши, пиши, миленький!
И царевич опять принимался писать.

"1718 года, июня в 22 день, по пунктам, по которым
спрашивал меня господин Толстой, ответствую:

1. Моего к отцу непослушания причина та, что с мла-
денчества моего жил с мамой и с девками, где ничему
иному не обучился, кроме избных забав, а также научил-
ся ханжить, к чему я и от натуры склонен. И отец мой,
имея о мне попечение, чтоб я обучался делам, которые
пристойны царскому сыну, велел мне учиться немецкому
языку и другим наукам, что мне было зело противно, и
чинил то с великою леностью, только чтоб время прохо-
дило, а охоты к тому не имел. А понеже отец мой часто
тогда был в воинских походах и от меня отлучался, того
ради те люди, которые при мне были, видя мою склон-
ность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конвер-
сацию иметь с попами и чернецами и к ним часто ез-
дить и подпивать, в том во всем не токмо мне не пре-
тили, но и сами то ж со мною делали. И отводили меня
от отца моего, и мало-помалу, не токмо воинские и прочие
отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела.

2. А что я был бесстрашен и не боялся за непослуша-
ние от отца своего наказания,- и то происходило ни от
чего иного, токмо от моего злонравия, как сам истинно при-
знаю,-понеже, хотя имел страх от него, но не сыновский.

3. А для чего я иною дорогою, а не послушанием хо-
тел наследства, то может всяк легко рассудить, что, когда
я уже от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем
отцу моему последовать, то каким же было иным образом
искать наследства, кроме того, как я делал, хотя свое
получить через чужую помощь? И ежели б до того дошло,
и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обе-
щал, дабы вооруженною рукою доставать мне короны Рос-
сийской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наслед-
ства, а именно: ежели бы цесарь за то пожелал войск
Российских в помощь себе против какого-нибудь своего
неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я
все по его воле учинил, также и министрам его и генера-
лам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы
мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Рос-
сийской, взял бы я на свое иждивение и, одним словом
сказать, ничего бы не пожалел, только чтобы исполнить
в том свою волю.
Алексей"

Подписав, он вдруг опомнился, как будто очнулся от
бреда, и с ужасом понял, что делает. Хотел закричать,
что все это ложь, схватить и разорвать бумагу. Но язык
и все члены отнялись, как у погребаемых заживо, которые
все слышат, все чувствуют и не могут пошевелиться, в
оцепенении смертного сна. Без движения, без голоса, смот-
рел он, как Толстой складывал и прятал бумагу в карман.

На основании этого последнего показания, прочитанно-
го в присутствии Сената, 24 июня. Верховный суд поста-
новил:

"Мы, нижеподписавшиеся, министры, сенаторы, и во-
инского, и гражданского стану чины, по здравому рассуж-
дению и по христианской совести, по заповедям Божиим
Ветхого и Нового Заветов, по священным писаниям свя-
того Евангелия и Апостол, канонов и правил соборов
святых отец и церковных учителей, по статьям римских
и греческих цесарей и прочих государей христианских,
також по правам всероссийским, единогласно и без вся-
кого прекословия, согласились и приговорили, что он, царе-
вич Алексей, за умысел бунтовный против отца и госу-
даря своего и намеренный из давних лет подыск и про-
изыскивание к престолу отеческому, при животе государя
отца своего не токмо чрез бунтовщиков, но и чрез чуже-
странную цесарскую помощь и войска иноземные, с разо-
рением всего государства,- достоин смерти".

В тот же день его опять пытали. Дали 15 ударов и,
не кончив пытки, сняли с дыбы, потому что Блюмен-
трост объявил, что царевич плох и может умереть под
кнутом.

Ночью сделалось ему так дурно, что караульный офи-
цер испугался, побежал и доложил коменданту крепо-
сти, что царевич помирает,- как бы не помер без покая-
ния. Комендант послал к нему гварнизонного попа, о. Мат-
фея. Тот сначала не хотел идти и молил коменданта:

- Увольте, ваше благородие! Я к таковым делам не-
обычен. Дело сие страшное, царственное. Попадешь в от-
вете - не открутишься. У меня жена, дети... Смилуйтесь!

Комендант обещал все взять на себя, и о. Матфей,
скрепя сердце, пошел.

Царевич лежал без памяти, никого не узнавал и бредил.
Вдруг открыл глаза и уставился на о. Матфея.
- Ты кто?

- Гварнизонный священник, отец Матфей. Исповеды-
вать тебя прислали.