Чтение 136–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

- Сдайте оружие и личные документы.

И Крымов растерянно произнес уже не имеющие никакого смысла слова:

- Это по какому же праву? Вы мне свои документы раньше покажите, прежде
чем требовать мои.

И потом, убедившись в том, что было нелепо и немыслимо, но в чем не
было сомнения, он проговорил те слова, что в подобных случаях бормотали до
него тысячи людей:

- Это дичь, я абсолютно ничего не понимаю, недоразумение.

Но это уже не были слова свободного человека.

2

- Да ты дурака строишь. Отвечай, кем завербован в период пребывания в
окружении?

Его допрашивали на левом берегу Волги, во фронтовом Особом отделе.

От крашеного пола, от цветочных горшков на окне, от ходиков на стене
веяло провинциальным покоем. Привычным и милым казалось подрагивание
стекол и грохот, шедший со стороны Сталинграда, - видимо, на правом берегу
разгружались бомбардировщики.

Как не вязался армейский подполковник, сидевший за деревенским кухонным
столом, с воображаемым бледногубым следователем...

Но вот подполковник с меловым следом на плече от мазаной печи подошел к
сидевшему на деревенской табуретке знатоку рабочего движения в странах
колониального Востока, человеку, носившему военную форму и комиссарскую
звезду на рукаве, человеку, рожденному доброй, милой матерью, и врезал ему
кулаком по морде.

Николай Григорьевич провел рукой по губам и по носу, посмотрел на свою
ладонь и увидел на ней кровь, смешанную со слюной. Потом он пожевал. Язык
окаменел, и губы занемели. Он посмотрел на крашеный, недавно вымытый пол и
проглотил кровь.

Ночью пришло чувство ненависти к особисту. Но в первые минуты не было
ни ненависти, ни физической боли. Удар по лицу означал духовную катастрофу
и не мог ничего вызвать, кроме оцепенения, остолбенения.

Крымов оглянулся, стыдясь часового. Красноармеец видел, как били
коммуниста! Били коммуниста Крымова, били в присутствии парня, ради
которого была совершена великая революция, та, в которой участвовал
Крымов.

Подполковник посмотрел на часы. Это было время ужина в столовой
заведующих отделами.

Пока Крымова вели по двору по пыльной снежной крупе в сторону
бревенчатой каталажки, особенно ясно был слышен гром воздушной бомбежки,
шедшей со стороны Сталинграда.

Первая мысль, поразившая его после оцепенения, была та, что разрушить
эту каталажку могла немецкая бомба... И эта мысль была проста и
отвратительна.

В душной каморке с бревенчатыми стенами его захлестнули отчаяние и
ярость, - он терял самого себя. Это он, он охрипшим голосом кричал, бежал
к самолету, встречал своего друга Георгия Димитрова, он нес гроб Клары
Цеткин, и это он воровато посмотрел - ударит вновь или не ударит его
особист. Он вел из окружения людей, они звали его "товарищ комиссар". И
это на него брезгливо смотрел колхозник-автоматчик, на него - коммуниста,
избитого на допросе коммунистом...

Он не мог еще осознать колоссального значения слов: "лишение свободы".
Он становился другим существом, все в нем должно было измениться, - его
лишили свободы.

В глазах темнело. Он пойдет к Щербакову, в Центральный Комитет, у него
есть возможность обратиться к Молотову, он не успокоится, пока мерзавец
подполковник не будет расстрелян. Да снимите же трубку! Позвоните
Пряхину... Да ведь сам Сталин слышал, знает мое имя. Товарищ Сталин
спросил как-то у товарища Жданова: "Это какой Крымов, тот, что в
Коминтерне работал?"

И тут же Николай Григорьевич ощутил под ногами трясину, вот-вот втянет
его темная, коллоидная, смолянистая, не имеющая дна гуща... Что-то
непреодолимое, казалось, более сильное, чем сила немецких панцирных
дивизий, навалилось на него. Он лишился свободы.

Женя! Женя! Видишь ли ты меня? Женя! Посмотри на меня, я в ужасной
беде! Ведь совершенно один, брошенный, и тобой брошенный.

Выродок бил его. Мутилось сознание, и до судороги в пальцах хотелось
броситься на особиста.

Он не испытывал подобной ненависти ни к жандармам, ни к меньшевикам, ни
к офицеру-эсэсовцу, которого он допрашивал.

В человеке, топтавшем его, Крымов узнавал не чужака, а себя же,
Крымова, вот того, что мальчиком плакал от счастья над потрясшими его
словами Коммунистического Манифеста - "Пролетарии всех стран,
соединяйтесь!" Это чувство близости поистине было ужасно...

3

Стало темно. Иногда гул сталинградской битвы раскатисто заполнял
маленький, дурной тюремный воздух. Может быть, немцы били по Батюку, по
Родимцеву, обороняющим правое дело.

В коридоре изредка возникало движение. Открывались двери общей камеры,
где сидели дезертиры, изменники Родины, мародеры, изнасилователи. Они то и
дело просились в уборную, и часовой, прежде чем открыть дверь, долго
спорил с ними.

Когда Крымова привезли со сталинградского берега, его ненадолго
поместили в общую камеру. На комиссара с неспоротой красной звездой на
рукаве никто не обратил внимания, поинтересовались только, нет ли бумажки,
чтобы завернуть махорочную труху. Люди эти хотели лишь одного - кушать,
курить и справлять естественные надобности.

Кто, кто начал дело? Какое раздирающее чувство: одновременно знать свою
невиновность и холодеть от ощущения безысходной вины. Родимцевская труба,
развалины дома "шесть дробь один", белорусские болота, воронежская зима,
речные переправы - все счастливое и легкое было утеряно.

Вот ему захотелось выйти на улицу, пройтись, поднять голову и
посмотреть на небо. Пойти за газетой. Побриться. Написать письмо брату. Он
хочет выпить чаю. Ему нужно вернуть взятую на вечер книгу. Посмотреть на
часы. Сходить в баню. Взять из чемодана носовой платок. Он ничего не мог.
Он лишился свободы.

Вскоре Крымова вывели из общей камеры в коридор, и комендант стал
ругать часового:

- Я ж тебе говорил русским языком, какого черта ты его сунул в общую?
Ну, чего раззявился, хочешь на передовую попасть, а?

Часовой после ухода коменданта стал жаловаться Крымову:

- Вот так всегда. Занята одиночка. Сам ведь приказал держать в
одиночке, которые на расстрел назначены. Если вас туда, куда же я его?

Вскоре Николай Григорьевич увидел, как автоматчики вывели из одиночки
приговоренного к расстрелу. К узкому, впалому затылку приговоренного
льнули светлые волосы. Возможно, ему было лет двадцать, а может быть,
тридцать пять.

Крымова перевели в освободившуюся одиночку. Он в полутьме различил на
столе котелок и нащупал рядом вылепленного из хлебного мякиша зайца.
Видимо, приговоренный совсем недавно выпустил его из рук, - хлеб был еще
мягкий, и только уши у зайца зачерствели.

Стало тише... Крымов, полуоткрыв рот, сидел на нарах, не мог спать, -
слишком о многом надо было думать. Но оглушенная голова не могла думать,
виски сдавило. В черепе стояла мертвая зыбь, - все кружилось, качалось,
плескалось, не за что было ухватиться, начать тянуть мысль.

Ночью в коридоре снова послышался шум. Часовые вызывали разводящего.
Протопали сапоги. Комендант, Крымов узнал его по голосу, сказал:

- Выведи к черту этого батальонного комиссара, пусть посидит в
караульном помещении. - И добавил: - Вот это ЧП так ЧП, до командующего
дойдет.

Открылась дверь, автоматчик крикнул:

- Выходи!

Крымов вышел. В коридоре стоял босой человек в нижнем белье.

Крымов много видел плохого в жизни, но, едва взглянув, он понял, -
страшней этого лица он не видел. Оно было маленькое, с грязной желтизной.
Оно жалко плакало все, - морщинами, трясущимися щеками, губами. Только
глаза не плакали, и лучше бы не видеть этих страшных глаз, таким было их
выражение.

- Давай, давай, - подгонял автоматчик Крымова.

В караульном помещении часовой рассказал ему о произошедшем ЧП.

- Передовой меня пугают, да тут хуже, чем на передовой, тут скорей все
нервы потеряешь... Повели самострела на расстрел, он стрельнул себе через
буханку хлеба в левую руку. Расстреляли, присыпали землей, а он ночью ожил
и обратно к нам пришел.

Он обращался к Крымову, стараясь не говорить ему ни "вы", ни "ты".

- Они халтурят так, что последние нервы от них теряешь. Скотину и ту
режут аккуратно. Все по халтурке. Земля мерзлая, разгребут бурьян,
присыпят кое-как и пошли. Ну, ясно же, он вылез! Если б его закопать по
инструкции, он бы никогда не вылез.

И Крымов, который всегда отвечал на вопросы, вправлял людям мозги,
объяснял, сейчас в смятении спросил автоматчика:

- Но что ж это он снова пришел?

Часовой ухмыльнулся.