его смеющимся глазам, что я снова осталась в дурах, я принималась бить его,
осторожно запирал меня в стенной шкаф, так что приходилось - ничего не
поделаешь - прощать его и мириться. Словом, он был в превосходном настроении
- так стоило ли рассказывать ему об этом свалившемся на голову объяснении в
любви, о котором я сама вспоминала с чувством неопределенного стеснения и
страха?
впрочем, не занимались и четверти часа, потому что Андрей стал приставать к
старику насчет какой-то самарской истории.
Кировоград, Конев наступает. Тепло, светло, на столе чай, сахар, хлеб.
Обратите внимание - белый! Григорий Григорьич, рассказывайте!
было нечего, и я притворилась, что просто умираю от нетерпения.
первом году, - начал Григорий Григорьевич с приятной неторопливостью много
видевшего человека, - и поручили мне дезинфекционную группу при
военно-санитарной станции. Стал я мыть людей - так сказать, его величество
Мойдодыр Первый. Веселое занятие, когда под рукой баня, и дров сколько
угодно, и мыла - бери, не хочу! А если ни того, ни другого? Если приходит с
басмаческого фронта боевая дивизия, а мыла ни куска и белья чистого ни
единой пары?
шрамом у рта и начинающими выцветать старыми глазами было необычайно
спокойно.
Казарму дезинфицировать и основательно натопить. Сделано. Дрова у нас были,
- значит, людей можно было хоть горячей водой сполоснуть, если не вымыть. Но
из средств была только сера, а серная дезинсекция продолжается, как
известно, не меньше чем двенадцать часов. Следовательно, люди должны из бани
голышом бежать, а потом в казарме более полусуток без белья и обмундирования
сидеть, потому что белья на смену у меня разумеется, не было. Командование -
на дыбы:
было. А насчет издевательства посовестились бы говорить! Кто за людей
отвечает - вы или я?
поэскадронно, а потом - из бани в казарму бегом марш!
зрелище, как бы помягче сказать, привлекающее внимание. А когда дивизия
голая... Не эскадрон, не полк, а дивизия - и с утра до вечера в чем мать
родила! Смеху было! И только один человек не смеялся - ваш покорный слуга. У
меня кошки на душе скребли. Я с лекпомами в бане чай горячий устроил и
самодеятельность организовал. Риск был большой. Люди простудиться могли, и
двое действительно заболели. Но заболели и поправились, сыпного тифа в
дивизии больше ни единого случая не было.
глазами, потом побежал за блокнотом и, как заправский литератор, стал быстро
исписывать листок за листком. Отец тоже слушал с интересом, слегка раздувая
усы и готовясь, по-видимому, поразить нас рассказом, перед которым
рамазановская "голая дивизия" показалась бы безделицей, не стоящей внимания.
Он уже начал было: "А вот, помнится, нанялся ко мне в пастухи бывший граф,
некто Рябчинский... " - как пришла Катя Димант, и интересная история
оборвалась в самом начале.
в дела и заботы нашего "филиала". Она заметно постарела за годы войны, но
была все той же скромнейшей, тишайшей Катей, без которой в моей лаборатории
всегда как будто чего-то не хватало - может быть, тех поразительных новостей
из жизни друзей и знакомых, с которыми она каждое утро являлась на работу.
На этот раз ей удалось только шепнуть мне, что Зубков, по ее наблюдениям,
намерен вернуться или даже уже вернулся к Зубковой, а потом мы занялись
важным вопросом о банкете в честь будущего доктора медицинских наук Виктора
Мерзлякова.
из костей, остававшихся от "крустозинного" бульона. Кости были тощие, и лишь
с помощью сложной методики мы умудрялись готовить из них холодец. Но Виктор
был первым из моих учеников, защищавшим докторскую, и Катя считала, что на
этот раз надоевший студень нужно заменить. Чем же? Вопрос остался открытым.
тринадцатого, а тринадцатого - старый Новый год. И каждый День такие хорошие
сводки! И так давно не приезжал артист Журавлев, которого мы нежно любили и
который, по слухам, разучил новую программу. Тут уж пришлось привлечь к
обсуждению мужчин, и за столом, - я пригласила гостей к столу, - завязался
оживленный разговор о том, что всегда интересует русского человека: об
артистах и театрах.
нашей площадке, за дверью, и не решается постучать, только робко пошевелил
раза два расшатанной ручкой: на лестнице было темно, перегорела лампочка, и
кто-нибудь мог прийти и постучать, не найдя в темноте звонка. Но стало тихо,
и я подумала, что ошиблась. Нет, постучали снова. Андрей пошел открывать, и
сейчас же смех, восклицания, громкие голоса послышались в передней.
с торчащими, как у подростка, ушами.
любить и жаловать. Срок дружбы - сорок лет, ни много ни мало!
заметное напряжение, которое то показывалось в нем, то исчезало. Все было
немного слишком: и держался он слишком прямо, откинув плечи, что было вовсе
на него не похоже, и говорил с преувеличенным оживлением, и слишком часто
смеялся - даже когда не было сказано ничего смешного.
каком-то морском полуэкипаже, где живут ожидающие назначения офицеры.
За несвежий подворотничок такого фитиля дает, только держись. Гигиена,
уставы, лекции, по утрам зарядка, обливаемся холодной водой, топаем во дворе
минут сорок. А потом все бродят сонные, скучные, вялые. Воевать охота -
нельзя! Напиться - рискованно!
этим беспечным тоном. И потом мне ужасно не нравилось, что он ни разу не
посмотрел на меня. Думал ли он, что я недовольна, что он явился так
неожиданно, без предупреждения? Не знаю. В том, что он не смотрел на меня,
была неловкость, которую невозможно было не заметить. Но чем заметнее
становилась эта неловкость, тем я сама становилась все холоднее. Я сердилась
на него - разумеется, не за то, что он пришел, а за то, что не в силах был
справиться с собой. Коли так - нечего было и приходить! Но то, что я
сердилась на него, не только не мешало, а даже помогало моему спокойствию,
так что в конце концов я стала уже не просто холодная, а какая-то ледяная.
торопливостью говорил Володя. - Да какой-то полковник придрался на улице и
отправил в комендатуру.
беда, даже забавно, да один лейтенантик всю ночь по телефону звонил:
"Загораю". Так мягко, с украинским выговором: "Захораю". Я, между прочим,
прежде никогда не слышал этого выражения.
лицо и которому, по-видимому, не нравился Володя.
коменданта и сказал речь, из которой следовало, что бриться надо. Посмотрел
я на своих товарищей по заключению, да так и покатился со смеху. Люди все
больше пожилые, лица помятые, сконфуженные - невеселая при бледном свете
утра картина!
пятнадцать, вернулась - Володя все еще говорил. Так бывает в кино, когда
изображение уходит вверх или вниз, поперек экрана появляется темная полоса,
и нетерпеливые мальчишки кричат: "Сапожники, рамку!" Вот так же не попадало
"в рамку" все, о чем говорил Володя. Он был слишком откровенен с Рамазановым
и Катей, которых видел впервые. Он не встречался с Андреем давным-давно, с
юношеских лет, но, казалось, совершенно забыл об этом. Это было особенно
странно. И Андрей не напоминал, только какое-то задумчивое сожаление раза
два прошло по его лицу.
что машинист Лукин на свои деньги купил тысячу тонн угля и сам же доставил
его откуда-то из Сибири. Вот, должно быть, встретили его сталинградцы!
Комсомольцы съехались со всего Союза, целая армия, да? Я, между прочим,
думал: заботится ли правительство, чтобы все это сохранилось?.. То есть в
памяти сохранилось как история, что ли. Не только восстановление - этим-то,
наверно, занимаются разные там кинохроники. Нет, я бы нарочно оставил
какой-нибудь район нетронутым - вот хоть это место, где дивизия Людникова
дралась на "Баррикадах". Или переправу, но только в точности, как все было.
Василенко Иван
Херберт Фрэнк
Флинт Эрик
Доценко Виктор
Посняков Андрей
Махров Алексей