Ганс Герман Килиан держит перед ним раскрытую книгу.
быть офицером и до такой степени высоко ставил понятие товарищества, что
не считал возможным покинуть в беде даже Ганно Будденброка, которого
терпеть не мог. Более того, он ткнул пальцем в строчку, с которой
следовало начинать.
и скривив губы, он читал о Золотом веке, когда право и справедливость по
доброй воле соблюдались людьми, не ведавшими ни мщения, ни предписаний
закона... "Не было тогда ни кары, ни страха, - читал он по-латыни, - на
медных досках не стояли начертанными грозные слова, и молящая толпа не
трепетала перед ликом судии..." (*82) Он читал с измученным, брезгливым
выражением лица, нарочито плохо и бессвязно, преднамеренно опуская многие
слияния, обозначенные карандашом в книге Килиана, ставил неправильные
ударения, запинался, делая вид, что с трудом припоминает стихи, все время
ожидая, что классный наставник обнаружит обман и обрушится на него.
Преступное наслаждение - держать перед собой открытую книгу - вызывало у
него зуд во всем теле, он был полон отвращения к тому, что делал, и
старался обманывать как можно более неумело, чтобы хоть этим умалить
низость своего поступка. Наконец он замолчал, и в классе воцарилась такая
тишина, что Ганно не решался и глаз поднять. В этой тишине было что-то
зловещее: Ганно не сомневался, что доктор Мантельзак все видел, у него
даже губы побелели от страха. Наконец учитель вздохнул и объявил:
меня на этот раз за классическое "ты"... Знаете ли, что вы сделали? Вы
втоптали в прах красоту, вы повели себя, как вандал, как варвар, у вас нет
ни капли художественного чутья, Будденброк, это написано на вашей
физиономии. Спрашивая себя, кашляли вы все это время или читали
прекраснейшие стихи, я вынужден остановиться на первом предположении.
Тимму очень и очень недостает чувства ритма, но по сравнению с вами он
гений, рапсод... Садитесь, несчастный вы человек! Вы выучили урок,
безусловно выучили. Я не вправе поставить вам дурную отметку - вы
старались по мере сил... Послушайте! Говорят, что у вас музыкальные
способности, что вы играете на рояле? Может ли это быть?.. Ну, ладно,
садитесь! Хорошо уж и то, что вы проявили прилежание.
место. С ним произошло то же, что несколько минут назад произошло с
"рапсодом" Тиммом: он почувствовал себя искренне польщенным похвалой
доктора Мантельзака и сейчас всерьез считал себя пусть мало способным, но
зато прилежным учеником, с честью вышедшим из положения, и ясно
чувствовал, что такого же мнения держатся все другие мальчики, не исключая
Ганса Германа Килиана. Тошнотворное ощущение вновь поднялось в Ганно, но
он был сейчас слишком слаб, чтобы вдуматься в происшедшее. Бледный,
дрожащий, он закрыл глаза и погрузился в какое-то летаргическое состояние.
сегодня, и вызвал Петерсена. Петерсен вскочил с места бодрый, оживленный,
самоуверенный и с храбрым видом приготовился принять бой. Но, увы, сегодня
его ждало поражение! Да, уроку не суждено было кончиться без катастрофы,
значительно более страшной, чем та, что произошла с бедным, подслеповатым
Мумме.
книги, на которую ему собственно смотреть было незачем. Проделывал он это
очень ловко, притворяясь, будто ему там что-то мешает, проводил рукой по
странице, дул на нее, словно сдувая пылинку, назойливо попадавшуюся ему на
глаза. И тем не менее беда нагрянула.
движение сделал и Петерсен. Но в ту же секунду учитель сошел с кафедры,
вернее - стремглав соскочил с нее и большими торопливыми шагами направился
к Петерсену.
Петерсена.
хорошенький мальчик, с белокурым коком надо лбом и с необыкновенно
красивыми синими глазами, в которых теперь светился страх.
Право же, нет... Вы ошибаетесь, питаете ложное подозрение... - Петерсен
говорил как-то необычно. Страх заставил его прибегнуть к изысканным
выражениям, которыми он надеялся произвести впечатление на доктора
Мантельзака. - Я вас не обманываю, - в тоске добавил он. - Я всегда был
честен, всю жизнь!
головой и продолжал заплетающимся языком бормотать:
меня его вообще нет. Я вас не обманываю... Я всегда был честным
человеком...
ключ! Вот, смотрите! Но я им не пользовался! - внезапно выкрикнул он.
отчаявшегося юнца. Вытащив "ключ", он разглядывал его с таким выражением,
словно держал в руках дурно пахнущие нечистоты, затем сунул его в карман и
презрительным движением швырнул Овидия на парту Петерсена.
замечание Петерсену за попытку обмануть классного наставника, что на
долгое время делало его последним из последних и лишало какой бы то ни
было надежды весною перейти в следующий класс.
кафедре.
смотрели на него со смешанными чувствами отвращения, сострадания и ужаса.
Он пал, был всеми оставлен, покинут, потому что его поймали на месте
преступления. Относительно Петерсена существовало сейчас только одно
мнение, и это мнение выражалось в словах: "Позор нашего класса". Его
паденье было принято и признано также единодушно, как успех Тимма и
Будденброка, как беда злополучного Мумме. Того же мнения был он сам.
были достаточно сильны и крепки, чтобы принимать жизнь такой, как она
есть, и сейчас просто отнеслись к положению вещей - не почувствовали себя
оскорбленными, а, напротив, сочли все это само собой разумеющимся и
нормальным. Но среди них нашлись и такие, чьи глаза в мрачной задумчивости
уставились в одну точку. Маленький Иоганн не отрываясь смотрел на широкую
спину Ганса Германа Килиана, и его золотисто-карие глаза выражали
отвращение, внутренний протест и страх.
Адольфа Тотенхаупта, потому что сегодня ему уже совсем не хотелось
спрашивать тех, в ком он не был вполне уверен. Вслед за ним был спрошен
другой, очень неважно подготовившийся, который даже не знал, что значит
"patula Jovis arbore, glandes", так что за него это пришлось перевести
Будденброку. Ганно ответил тихо, не поднимая взгляда, - ведь его спрашивал
доктор Мантельзак, - и удостоился одобрительного кивка.
Мантельзак велел переводить дальше одному из очень способных мальчиков, но
сам слушал его не внимательнее, чем остальные ученики, которые уже начали
готовиться к следующему уроку: перевод никакой роли не играл, за него
нельзя было выставить отметку, так же как нельзя было на нем показать свое
служебное рвение. К тому же урок с минуты на минуту должен был кончиться.
Раздался звонок! Так вот как все обернулось для Ганно сегодня - он даже
удостоился поощрительного кивка учителя!
кабинет. - Что скажешь, Ганно? "Но лишь увидят Цезаря чело..." Вот это я
понимаю! Повезло человеку!
везенья... Мне от него тошно!
располагались амфитеатром. Внизу стояли длинный стол для опытов и два
застекленных шкафа с колбами и пробирками. К концу урока воздух в классе
чрезмерно нагрелся и испортился, но здесь уже просто отчаянно воняло
сероводородом, с которым только что производились опыты. Кай распахнул
окно, стащил у Адольфа Тотенхаупта тетрадь и принялся торопливо
переписывать заданный на сегодня урок. Ганно и несколько других мальчиков
занялись тем же самым. На это ушла вся перемена, вплоть до звонка и
появления доктора Мароцке.
чернявый, среднего роста человек с необыкновенно желтым лицом, двумя
жировиками на лбу, с жесткой сальной бородой и такой же шевелюрой. Он
всегда выглядел невыспавшимся и неумытым, хотя это и не соответствовало
действительности. В школе он преподавал естественные науки, но основной
его специальностью была математика, и в этой области он слыл незаурядным
мыслителем.
Библии и, когда был в добром и мечтательном настроении, удостаивал своих
учеников оригинальным толкованием темных мест Священного писания. Ко всему
этому он был офицером запаса и восторженно относился к военной службе.
Директор Вулике выделял его среди прочих, как хорошего педагога и
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Грабб Джеф
Шилова Юлия
Сертаков Виталий