откуда я его взяла и чей он. Я ей сказала правду: доктора.
- Это вовсе не доктора Негловича ребенок, - рассердилась Брыгида. При
таких словах Гертруда делала обиженное лицо и вставала с кресла, чтобы уйти
от Брыгиды, которая должна была просить у нее прощения и горячо уговаривать,
чтобы она снова села.
- Юстына умом тронулась, и конец, - твердила Гертруда, уже не
возвращаясь к опасной теме. - Только Янека жаль, что он так из-за этого
переживает и все время мрачный.
- Все время мрачный... - повторяла ее слова прекрасная Брыгида и
начинала тихонько плакать.
- Слушай, что я тебе скажу, Брыгида. Сейчас твое место - возле него, а
не тут, в Трумейках. Потому что место женщины - при мужчине не только тогда,
когда ему хорошо, но и тогда, когда ему плохо.
- Что же мне делать, Гертруда? Что мне надо сделать? - горевала
Брыгида. - Я почти каждый день его здесь вижу, а он мне едва "день добрый"
буркнет.
- Эх вы, теперешние женщины, - презрительно изгибала губы Макухова. -
Зад у тебя, как у двухлетней кобылицы, а ноги, как у лани. А титьки? Чего
твоим титькам не хватает? Не знаешь, как до мужчины добраться? Ведь он
сейчас беспомощный и безоружный, как малое дитя. Только обнять его и
приголубить, чтобы он мог у тебя выплакаться и тебе пожаловаться. Если
хочешь, когда его дома не будет, я приведу тебя в его спальню и ты залезешь
к нему в кровать. Приведу тебя, как к старому хряку.
- Что такое? - оскорбилась Брыгида. - Как к хряку? У меня есть свое
женское достоинство, Гертруда. Не дождется он, чтобы я сама пошла к нему в
кровать.
- Э-э, что там достоинство, - пожала плечами Гертруда. - Достойной ты
станешь только тогда, когда из постели от мужчины выйдешь довольная. Другого
достоинства у женщины нет и быть не может. Такими нас Господь Бог сотворил.
А позволяет тебе это твое достоинство все время хлюпать и тосковать? Ты
смотришь в зеркало на себя голую, на свое женское добро, и достоинство тебе
не говорит, что это все пропадает даром?
- Я не могу поступить так, как ты советуешь, Гертруда, потому что я
совсем другая женщина, чем ты, - упрямилась Брыгида. - Я чувствую себя
равной ему во всех отношениях. У меня такое же, как у него, медицинское
образование, хоть и в другой отрасли у меня есть женская гордость, которая
мне подсказывает, что я могу быть для него только партнершей, а не чем-то
вроде лежака, который можно разложить, когда только он пожелает и когда ему
удобно. Все знают, как он относится к женщинам. Сначала унижает их, велит
встать перед ним на колени, а потом снисходит и поднимает их с колен.
Никогда я на это не соглашусь, Гертруда. Никогда! Если бы даже я должна была
умереть от любви к нему, как я это один раз уже хотела сделать. Слишком
много я о нем думаю, Гертруда, слишком много во мне с самого начала было
неприязни к нему, чтобы от этого не родилось что-то плохое для меня самой и
во мне. Когда я приехала в Трумейки, сразу мне рассказали о докторе и о том,
что в один прекрасный день он предложит мне, чтобы я пришла к нему, как
свинья к хряку. Все вокруг предупреждали меня: "Такую красивую женщину, как
вы, доктор наверняка не пропустит, такие случаи он не упускает". И я только
ждала, когда же он мне предложит встретиться у него. Я решила так его
отбрить, чтобы он запомнил это на всю оставшуюся жизнь. Я решила отомстить
ему за всех женщин, которых он, как говорят, унизил, прежде чем взять в свою
постель. И вот я ждала этого его предложения, каждый день ждала, мы ведь
виделись очень часто. Но он, Гертруда, ни разу мне не предлагал встретиться
и даже вообще на меня внимания не обращал. Смотрел не на меня, а поверх
меня. А я ждала, и ждала напрасно. Со всех сторон до меня доходили сплетни,
что он ту или иную выбрал, в сто раз некрасивее и глупее, чем я, а меня не
замечал. Я выходила из терпения, злилась, сама лезла ему на глаза.
Бесполезно, Гертруда. Мне все время говорили, что я красива, "но я перестала
в это верить, потому что он не хотел видеть моей красоты. И от этого
нетерпения, с этой злости, от этой ненависти родилась любовь. Я знаю, что он
об этом догадался. С тех пор он начал обращать на меня внимание. Несколько
раз он сказал мне: "Вы, Брыгида, - самая красивая женщина на свете". Но эти
слова звучали в его устах как оскорбление. Впрочем, все, что он мне всегда
говорил, звучало всегда или как издевательство, или как оскорбление. Знаешь,
что он мне когда-то сказал? "Если бы у меня была такая жена, как вы, я бы
изменил ей на третий день после свадьбы, чтобы она не думала, что красота
дает ей какую-то власть надо мной". Что мне было делать, Гертруда, в такой
ситуации? Я завела ребенка...
- Только не говори мне опять, что это не его ребенок, - предупредила ее
Гертруда. - Если ты мне это еще раз скажешь, то я уйду и никогда больше сюда
не вернусь.
- Я тебе пытаюсь объяснить, почему я не дам отвести себя к нему, как
свинью к хряку. Я не войду в его дом с черного хода, как все остальные. Я
могу войти только с парадного входа, если он меня об этом попросит.
Сколько раз они об этом так разговаривали? И ни разу им эти встречи и
подобные разговоры не наскучили, но и не привели к каким-либо конкретным
результатам. Со временем они даже стали для обеих женщин самой большой
радостью.
Знал ли доктор об этих беседах, догадывался ли, куда ездит Гертруда?
Скорее всего он знал всю правду, потому что, когда Гертруда собиралась в
Трумейки, Неглович провожал ее насмешливыми словами: "Снова едешь сено
молоть..."
Тем временем деревня Скиролавки жила совершенно другим, и это из-за
старой бабки лесоруба Стасяка. Эта бабка приехала к Стасякам летом
ненадолго, в гости, а поскольку она жила в дальней стране, получала за мужа
большую пенсию и много скопила, то, желая сделать внуку приятное, накануне
отъезда она спросила у него при всей семье, чего бы он хотел. Может быть,
купить ему хороший дом? Или мебель в квартиру и цветной телевизор? Или
какую-нибудь красивую одежду для него, для жены и детей?
Если по правде, то все это было Стасякам нужно. У них было шестеро
детей, а жили они в маленькой казенной квартирке в общем доме, принадлежащем
государственному лесничеству. В этой квартире у них не было собственной
мебели, а все, не исключая железных кроватей, было собственностью
лесничества. Заработков лесоруба хватало только на пропитание жене и детям,
тем более что Стасяк, как и Стасякова, любил время от времени как следует
выпить - на что же им было покупать хорошую одежду себе и детям? Сложный
вопрос задала им старая бабка из дальней страны, и Стасяк только чесал у
себя в голове и ничего не говорил. Зато его жена решительно заявила:
- Хрум-брум-брум.
Громко "хрум-брум-брали" и дети Стасяковой, но старая бабка не была
привычна к такому наречию и ничего из этого не поняла. Дом купить? Мебель и
телевизор? Красивую одежду? Шубу Стасяковой?
Все решила тринадцатилетняя Агата, старшая Стасякувна, которая немного
умела говорить по-человечески.
- Купите нам, бабушка, машину. Мы хотим машину.
Стасяк перестал чесать в голове, выпрямил гордо спину, глаза у него
заблестели. Да, машина - это была мысль. "Захрум-брум-брали" радостно почти
все дети, молчал только самый младший, грудной, который вроде бы был от
лесника Видлонга. И Стасякова выразила свое огромное удовлетворение словами
старшей дочери. Ведь на что им собственный дом, если у них есть казенная
квартира и лесничество должно печалиться о починке крыши и водосточных труб?
На что им красивая мебель и цветной телевизор, если дети и так тут же мебель
испортят, а телевизор сломают? Зачем им красивая одежда - и так тут же они
ее порвут и запачкают? Зачем ей шуба, раз ей некуда в ней ходить, ведь она
должна воспитывать детей? Впрочем, у других есть и собственные дома, и
красивая мебель, но они не выглядят довольными. А машины нет ни у одного
лесоруба.
Старая бабка уехала в дальние страны. Стасякова не придавала большого
значения ее словам: разве мало людей бросают слова на ветер? Впрочем, старая
бабка вовсе не походила на богатейку, даже наоборот - она все время упрекала
Стасякову, что она слишком много денег тратит на хлеб, который пропадает, на
водку и сигареты.
Но смотрите-ка - в начале декабря механик в голубом комбинезоне въехал
на подворье Стасяков на голубом "ситроене", велел Стасяку подписать разные
документы, дал ему две пары ключей от машины, снял пробные номера, вежливо
засалютовал, сел в автобус и исчез. А у Стасяков остался сверкающий лаком
голубой "ситроен", в который можно было смотреться, как в зеркало. У машины
были большие, блистающие никелем фары, которые закрывались
самооткрывающимися заслонками, похожими на веки, внутри были обтянутые кожей
сиденья, и пахло там, как в костеле во время пасхальной заутрени. Машина
имела новейший аэродинамический силуэт, напоминала торпеду или
баллистическую ракету, блестела голубизной и серебрилась отделкой - даже
страшно было к ней подойти. Только смотреть издалека, восхищаться,
удивляться, вздыхать, упаси Бог прикоснуться рукой или пальцем, потому что
сразу пятна на ней оставались.
Стасяки жили, как уже упоминалось, в четырехквартирном доме, с тремя
другими семьями лесных рабочих. В каждой семье было по пятеро и даже
восьмеро детей. Плюс дети Стасяков - огромная толпа малышей и подростков
примерно двадцать сопляков столпилось вокруг автомобиля. Взрослые люди,
которые сошлись со всей деревни, околдованные красотой машины, стояли
вдалеке и восхищались. Дети - другое дело. Они были посмелее, и каждый из
них сразу же должен был дотронуться до блестящей жести пальцем или языком,
приклеить нос к стеклу, а один даже влез на крышу и съехал по кабине и
капоту, срезанному книзу и замечательно подходящему для такой цели. Сердито
"захрумбрумала" Стасякова, а Стасяк схватил метлу и отогнал детей от
автомобиля. Но надолго ли? Обоим им пришлось по очереди стоять на вахте
возле машины с метлой в руках. Почти весь день, до поздней ночи, а потом с
утра до вечера, из-за чего Стасяк не мог пойти на работу в лес. Но ни лесник
Видлонг, ни лесничий Турлей не имели к нему никаких претензий, и даже
старший лесничий Кочуба, проезжая мимо Скиролавок, остановил свой "уазик"
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Сертаков Виталий