Стучку, волоките Вышинского -- и пусть разбираются. Я не виноват.
предшественников, да и то добрые люди помогли, ведь нигде их уже не
достанешь. А таская замызганные лагерные бушлаты, мы о таких книгах не
догадывались даже. Что вся наша жизнь определяется не волей гражданина
начальника, а каким-то легендарным кодексом труда заключённых -- это не для
нас одних был слух тёмный, [параша], но и майор, начальник ОЛПа, ни за что б
не поверил. Служебным закрытым тиражом изданные, никем в руках не держанные,
еще ли сохранились они в гулаговских сейфах или все сожжены как
вредительские -- никто не знал. Ни цитаты из них не было вывешено в
культурно-воспитательных уголках, ни цыфирки не оглашено с деревянных
помостов -- сколько там часов рабочий день? сколько выходных в месяц? есть
ли оплата труда? полагается ли что за увечья? -- да и свои ж бы ребята на
смех бы подняли, если вопрос задашь.
небось, на конференциях этой книжечкой потрясывали. Так еще бы! Я вот сейчас
только цитатки добыл -- и то слёзы текут:
не должно быть никаких элементов мучительства;
неудобно выразиться, а... "в рот" -- можно?);
признаков мучительства, отнюдь не допуская: наручников, карцера (!),
строго-одиночного заключения, лишения пищи, свиданий через решетку".
довольно, ГУЛагу и того не нужно.
вызубрил:
страдания или унижения человеческого достоинства и не ставят себе задачи
возмездия и кары."
частенько тараторил им эту статью -- и все охранители только глаза таращили
от удивления и негодования. Были уже служаки по двадцать лет, к пенсии
готовились -- никогда никакой Девятой статьи не слышали, да впрочем и
кодекса в руках не держали.
написал в "Life" верховный судья штата Нью-Йорк Лейбовиц, посетивший ГУЛаг.
"Отбывая свой срок наказаний, заключённый сохраняет чувство собственного
достоинства" -- вот как понял он и увидел.
судьи!
блокнотами и шариковыми ручками! -- от тех корреспондентов, которые еще в
Кеми задавали зэкам вопросы при лагерном начальстве! -- сколько вы нам
навредили в тщеславной страсти блеснуть пониманием там, где не поняли вы ни
хрена!
столыпинов сажают задницей в грязь? Кто по свисту плётки гражданина
надзирателя скребёт пальцами землю, политую мочей, и относит -- чтобы не
получить карцера? Тех образованных женщин, которые как великой чести
удостаивались стирки белья и кормления собственных свиней гражданина
начальника лагпункта? И по первому пьяному жесту его становились в доступные
позы, чтобы завтра не околеть на [общих?]
костра. Зона -- тёмная, у костра -- я один, могу еще принести плотничьих
обрезков. Зона -- льготная, такая льготная, что я как будто на воле -- это
райский остров, это "шарашка" Марфино в её самое льготное время. Никто не
наглядывает за мной, не зовёт в камеру, от костра не гонит. Я закутался в
телогрейку -- всё-таки холодновато от резкого ветра.
опустив, то плачет, то стынет неподвижно. Иногда опять просит жалобно:
Гражданин начальник на вахте топит печку и не отзывается.
зону прокладывать водопровод, ремонтировать семинарское ветхое здание. От
меня за хитросплетением многих колючих проволок, а от вахты в двух шагах,
под ярким фонарём, понуренно стоит наказанная девушка, ветер дёргает её
серую рабочую юбочку, студит ноги и голову в лёгкой косынке. Днём, когда они
копали у нас траншею, было тепло. И другая девушка, спустясь в овраг,
отползла к Владыкинскому шоссе и убежала -- охрана была растяпистая. А по
шоссе ходит московский городской автобус, спохватились -- её уже не поймать.
Подняли тревогу, приходил злой чёрный майор, кричал что за этот побег, если
беглянку не найдут, весь лагерь лишает свиданий и передач на месяц. И
бригадницы рассвирепели, и все кричали, а особенно одна, злобно вращая
глазами: "Чтоб её поймали, проклятую! Чтоб ей ножницами -- шырк! шырк! --
голову остригли перед строем!" (То не она придумала, так наказывают женщин в
ГУЛаге.) А эта девушка вздохнула и сказала: "Хоть за нас пусть на воле
погуляет!" Надзиратель услышал -- и вот она наказана: всех увели в лагерь, а
её поставили по стойке "смирно" перед вахтой. Это было в шесть часов вечера,
а сейчас -- одиннадцатый ночи. Она пыталась перетаптываться, тем согреваясь,
вахтёр высунулся и крикнул: "Стой смирно, б...., хуже будет!" Теперь она не
шевелится и только плачет:
не нужна.
катушку ниток и сидит. Какую ж ты опасную мысль выразила, сестрёнка! Тебя
хотят на всю жизнь проучить.
выносит из костра недогоревшую огненную лузгу.
стольном городе нашем Москве, только что отпраздновавшем восьмисотлетие
своих жестокостей. В двух километрах от всесоюзной сельскохозяйственной
выставки. И километра не будет до останкинского Дома Творчества Крепостных.
выпадало время размыслить. Не отдельные черты, но весь главный смысл
существования крепостного права и Архипелага один и тот же: это общественные
устройства для принудительного и безжалостного использования дарового труда
миллионов рабов. Шесть дней в неделю, а часто и семь, туземцы Архипелага
выходили на изнурительную барщину, не приносящую им лично никакого прибытка.
Им не оставляли ни пятого, ни седьмого дня работать на себя, потому что
содержание выдавали "месячи'ною" -- лагерным пайком. Так же точно были они
разделены на барщинных (группа "А") и дворовых (группа "Б"), обслуживающих
непосредственно помещика (начальника лагпункта) и поместье (зону). Хворыми
(группа "В") признавались только те, кто уже совсем не мог слезть с печи (с
нар). Так же существовали и наказания для провинившихся (группа "Г"), только
тут была та разница, что помещик, действуя в собственных интересах,
наказывал с меньшей потерей рабочих дней -- плетьми на конюшне, карцера у
него не было, начальник же лагпункта по государственной инструкции помещает
виновного в ШИзо (штрафной изолятор) или БУР (барак усиленного режима). Как
и помещик, начальник лагеря мог взять любого раба себе в лакеи, в повара,
парикмахеры или шуты (мог собрать и крепостной театр, если ему нравилось),
любую рабыню определить себе в экономки, в наложницы или в прислугу. Как и
помещик, он вволю мог дурить, показывать свой нрав. (Начальник Химкинского
лагеря майор Волков увидел, как заключённая девушка сушила на солнце
распущенные после мытья долгие льняные волосы, почему-то рассердился и
коротко бросил: "Остричь!" И её тотчас остригли. 1945 г.) Менялся ли помещик
или начальник лагеря, все рабы покорно ждали нового, гадали о его привычках
и заранее отдавались в его власть. Не в силах предвидеть волю хозяина,
крепостной мало задумывался о завтрашнем дне -- и заключённый тоже.
Крепостной не мог жениться без воли барина -- и уж тем более заключённый
только при снисхождении начальника мог обзавест ерной женой. Как крепостной
не выбирал своей рабской доли, он не виновен был в своём рождении, так не
выбирал её и заключённый, он тоже попадал на Архипелаг чистым роком.
послали на работу?" "Сколько у тебя людей?" "Пришли-ка мне человека!"
[Людей, люди] -- о ком это? Так говорили о крепостных. Так говорят о
заключённых. *(3) Так невозможно, однако, сказать об офицерах, о
руководителях -- "сколько у тебя людей?" -- никто и не поймёт.
Различий больше.
выгоде крепостного права! все различия -- к невыгоде Архипелага ГУЛага!
начинают, в темноте и кончают (да еще не всегда и кончают). У крепостных
воскресенье было свято, да все двунадесятые, да храмовые, да из святок
сколько-то (ряжеными же ходили!). Заключённый перед каждым воскресеньем
трусится: дадут или не дадут? А праздников он вовсе не знает (как Волга --
выходных...): эти 1-е мая и 7-е ноября больше мучений с обысками и режимом,
чем того праздника (а некоторых из года в год именно в эти дни сажают в
карцер). У крепостных Рождество и Пасха были подлинными праздниками; а
[личного обыска] то после работы, то утром, то ночью ("Встать рядом с
постелями!") -- они и вообще не знали! -- Крепостные жили в постоянных