Чтение 136–й страницы книги ~В круге первом~

всё вижу. Вы вот, и другие граждане офицеры, через двор проходя, окурочки-то
разбрасываете, а я всё чисто согребаю, хоть со снега белого -- а всё
согребаю. У коменданта -- спросите.

-- Так что вы? Станок поставили и специально осматривали?

-- А как же? После работы перекур у нас был, не без этого. Похлопали
станочек.

-- Похлопали? Чем?

-- Ну, ладошкой так вот, по боку, как коня горячего. Один инженер ещё
сказал: "Хорош станочек! Мой дед токарем был -- на таком работал".

Шикин вздохнул и взял чистый лист бумаги.

-- Очень плохо, что ты и тут не сознаёшься, Егоров. Будем писать
протокол. Ясно, что станок разбил ты. Если бы не ты -- ты бы указал
виновника.

Он сказал это голосом уверенным, но внутреннюю уверенность потерял. Хотя
господин положения был он, и допрос вёл он, а дворник отвечал со всей
готовностью и с большими подробностями, но зря пропали первые
следовательские часы, и долгое молчание, и фотографии, и игра голоса, и
оживлённый разговор о станке, -- этот рыжий арестант, с лица которого не
сходила услужливая улыбка, а плечи так и оставались пригнутыми, -- если
сразу не поддался, то теперь -- тем более.

Про себя Спиридон, ещё когда говорил о генерале Егорове, уже прекрасно
догадался, что вызвали его не из-за какой Германии, что фотография была
[тухта], кум темнил, а вызвал именно из-за токарного станка -- вдиви бы
было, если б его не вызвали -- тех десятерых неделю полную трясли, как груш.
И целую жизнь привыкнув обманывать власти, он и сейчас без труда вступил в
эту горькую забаву. Но все эти пустые разговоры ему были как тёркой по коже.
Ему то досаждало, что письмо опять откладывалось. И ещё: хоть в кабинете
Шикина было сидеть тепло и сухо, но работу во дворе никто не делал за
Спиридона, и она вся громоздилась на завтра.

Так шло время, давно отзвенел звонок с перерыва, а Шикин велел Спиридону
расписаться об ответственности по статье 95-й за дачу ложных показаний и
записывал вопросы и, как мог, искажал в записи ответы Спиридона.

Тогда-то раздался чёткий стук в дверь.

Выпроводив Егорова, надоевшего ему своей бестолковостью, Шикин встретил
змеистого деловитого Сиромаху, умевшего всегда в два слова высказать
главное.

Сиромаха вошёл мягкими быстрыми шагами. Принесенная им потрясающая
новость и особое положение Сиромахи среди стукачей шарашки равняла его с
майором. Он закрыл за собой дверь и, не давая Шикину взяться за ключ,
драматически выставил руку. Он играл. Внятно, но так тихо, что никак его
нельзя было подслушать сквозь дверь, сообщил:

-- Доронин ходит-показывает перевод на сто сорок семь рублей. Провалил
Любимичева, Кагана, ещё человек пять. Собрались кучкой и ловили во дворе.
Доронин -- ваш?..

Шикин схватился за воротник и растянул его, высвобождая шею. Глаза его
как будто выдавились из глубины. Толстая шея побурела. Он бросился к
телефону. Его лицо, всегда превосходяще самодовольное, сейчас выражало
безумие.

Сиромаха не шагами, но как бы мягкими прыжками опередил Шикина и не дал
снять телефонной трубки.

-- Товарищ майор! -- напомнил он (как арестант он не смел сказать
"товарищ", но должен был сказать, как друг!), -- непрямо! Не дайте ему
приготовиться!

Это была элементарная тюремная истина! -- но даже её пришлось напомнить!

Отступая спиной и лавируя, как будто видя мебель позади себя, Сиромаха
отошёл к двери. Он не спускал глаз с майора.

Шикин выпил воды.

-- Я -- пойду, товарищ майор? -- почти не спросил Сиромаха. -- Что узнаю
ещё -- к вечеру или утром.

В растаращенные глаза Шикина медленно возвращался смысл.

-- [Девять грамм] ему, гаду! -- с сипением вырвались его первые слова. --
Оформлю!

Сиромаха беззвучно вышел, как из комнаты больного. Он сделал то, что
полагалось по его убеждениям, и не спешил просить о награде.

Он не совсем был уверен, что Шикин останется майором МГБ.

Не только на шарашке Марфино, но во всей истории Органов это был случай
чрезвычайный. Кролики имели право умереть, но не имели права бороться.

Не от самого Шикина, а через дежурного по институту, чей стол стоял в
коридоре, было позвонено начальнику Вакуумной лаборатории и велено Доронину
немедленно явиться к инженер-полковнику Яконову.

Хотя было четыре часа дня, но в Вакуумной, всегда тёмной, давно горел
верхний свет. Начальник Вакуумной отсутствовал, и трубку взяла Клара. Она
позже обычного, только сейчас, пришла на вечернее дежурство, разговаривала с
Тамарой, а на Руську не посмотрела ни разу, хотя Руська не спускал с неё
пламенного взгляда. Трубку телефона она взяла рукою в ещё не снятой алой
перчатке, отвечала в трубку потупясь, а Руська стал за своим насосом, в трёх
шагах от неё, и впился в её лицо. Он думал, как сегодня вечером, когда все
уйдут на ужин, охватит эту голову и будет целовать. От близости Клары он
терял ощущение окружающего.

Она подняла глаза (не искала его, чувствовала, что он здесь!) и сказала:

-- Ростислав Вадимович! Вас Антон Николаевич вызывает срочно.

.Их видели и слышали, и нельзя было сказать иначе,

-- но глаза её были уже не те глаза! Их подменили! Какой-то безжизненный
туск наплыл на них...

Подчиняясь механически и не думая, что бы мог значить неожиданный вызов к
инженер-полковнику, -- Руська шёл и думал только о её выражении. Ещё из
дверей он обернулся на неё -- увидел, что она смотрела ему вслед и тотчас
отвела глаза.

Неверные глаза. Испуганно отвела.

Что могло случиться с ней?..

Думая только о ней, он поднялся к дежурному, совсем покинув свою обычную
настороженность, совсем забыв готовиться к неожиданным вопросам, к
нападению, как того требовала арестантская хитрость, -- а дежурный,
преградив ему дверь Яконова, показал в углубление чёрного тамбура на дверь
майора Шикина.

Если бы не совет Сиромахи, если бы Шикин позвонил в Вакуумную сам, --
Руська бы сразу ждал худшего, он обежал бы десяток друзей, предупредил, --
наконец он добился бы поговорить с Кларой, узнать, что с ней, увезти с собой
или восторженную веру в неё или самому освободиться от верности, -- а
сейчас, перед дверью кума, поздно посетила его догадка. Перед дежурным по
институту уже нельзя было колебаться, возвращаться, -- чтобы не вызвать
подозрения, если его ещё нет, -- и всё-таки Руська повернулся сбежать по
лестнице -- но отнизу уже поднимался вызванный по телефону тюремный дежурный
лейтенант Жвакун, бывший палач.

И Руська вошёл к Шикину.

Он вошёл, за несколько шагов приструня себя, преобразясь лицом.
Тренировкой двух лет жизни под розыском, особой авантюрной гениальностью
своей натуры,

-- он безо всякой инерции сломил всю бурю в себе, стремительно перенёсся
в круг новых мыслей и опасностей,

-- и с выражением мальчишеской ясности, беззаботной готовности, доложил,
входя:

-- Разрешите? Я вас слушаю, гражданин майор.

Шикин странно сидел, грудью привалясь к столу, одну руку свесивши и как
плетью помахивая ею. Он встал навстречу Доронину и этой рукой-плетью снизу
вверх ударил его по лицу.

И замахнулся другой! -- но Доронин отбежал к двери, стал в оборону. Изо
рта его сочилась кровь, взбиток белых волос свалился к глазу.

Не дотягиваясь теперь до его лица, коротенький оскаленный Шикин стоял
против него и угрожал, брызгая слюной:

-- Ах ты, сволочь! Продаёшь? Прощайся с жизнью, Иуда! Расстреляем, как
собаку! В подвале расстреляем.

Уже два с половиной года, как в гуманнейшей из стран была навечно
отменена смертная казнь. Но ни майор, ни его разоблачённый осведомитель не
строили иллюзий: с неугодным человеком что ж было делать, если его не
расстрелять?

Руська выглядел дико, лохмато, кровь стекала по подбородку с губы,
пухнущей на глазах.

Однако он выпрямился и нагло ответил:

-- Насчёт расстрелять -- это надо подумать, гражданин майор. [Посажу] я и
вас. Четыре месяца над вами все куры смеются -- а вы зарплату получаете?
Снимут погончики! Насчёт расстрелять -- это подумать надо...

Наша способность к подвигу, то есть к поступку, чрезвычайному для сил
единичного человека, отчасти создаётся нашею волей, отчасти же, видимо, уже
при рождении заложена или не заложена в нас. Тяжелей всего даётся нам
подвиг, если он добыт неподготовленным усилием нашей воли. Легче -- если был
последствием усилия многолетнего, равномерно-направленного. И с
благословенной лёгкостью, если подвиг был нам прирождён: тогда он происходит
просто, как вдох и выдох.

Так жил Руська Доронин под всесоюзным розыском -- с простотой и детской
улыбкой. В его кровь, должно быть, от рождения уже был впрыснут пульс риска,
жар авантюры.

Но для чистенького благополучного Иннокентия недоступно было бы --
скрываться под чужим именем, метаться по стране. Ему даже в голову не могло
прийти, что он может что-либо противопоставить своему аресту, если арест
назначен.

Он звонил в посольство -- порывом, плохо обдуманным. Он узнал внезапно --
и было поздно откладывать на те несколько дней, когда он сам поедет в
Нью-Йорк. Он звонил в одержимости, хотя знал, что все телефоны