ему дать и чаю, пока его снова оформят, а начхозчастью злой, скандалит, -
как его чаем поить, если он списан в расход? А по-моему, верно. Что ж он,
старшина, схалтурит, а хозчасть за него отвечать должна?
темно и безумно.
по-прежнему стоял вылепленный из хлебного мякиша заяц. Но сейчас он был
твердый, шершавый. Из общей камеры послышался льстивый голос:
мерзлая, грязная свекла, облепленная комьями земли и глины.
провожатый, старшина передал ему крымовский чемодан, и полуторка,
скрежеща, прыгая по схваченной морозом ахтубинской грязи, пошла в Ленинск,
на аэродром.
страшный сон, казалось, кончился.
4
ущелье. В голове шумело от многочасового рева аэропланных моторов, от
мелькавших сжатых и несжатых полей, речушек, лесов, от мелькания отчаяния,
уверенности и неуверенности.
воздуха и бешеного казенного света - вступил в жизнь, шедшую вне войны,
помимо войны, над войной.
раздеться догола, и, пока вдумчивый человек в халате ощупывал его тело,
Крымов, подергиваясь, думал, что методичному движению не знающих стыда
пальцев не могли помешать гром и железо войны...
записка: "Убит за счастливую советскую жизнь, дома остались - жена,
шестеро детей", обгоревший смолянисто-черный танкист с клочьями волос,
прилипших к молодой голове, многомиллионное народное войско, шедшее
болотами и лесами, бившее из пушек, из пулеметов...
комиссар Крымов: "Что ж, товарищ Генералов, не хотите защищать Советскую
родину!"
с мертвым и живым лицом анфас и в профиль.
на листе бумаги. Потом хлопотливый работник срезал пуговицы с его штанов и
отбирал поясной ремень.
длинным, пустым коридором мимо дверей с круглыми глазками. Палаты
хирургической клиники, хирургия рака. Воздух был теплый, казенный,
освещенный бешеным электрическим светом. Рентгеновский институт социальной
диагностики...
прошлое, будущее схлестнулись. Он терял ощущение самого себя... Была ли у
меня мать? Может быть, мамы не было. Женя стала безразлична. Звезды меж
вершинами сосен, донская переправа, зеленая немецкая ракета, пролетарии
всех стран, соединяйтесь, за каждой дверью люди, умру коммунистом, где
сейчас Михаил Сидорович Мостовской, голова шумит, неужели Греков стрельнул
в меня, кучерявый Григорий Евсеевич, председатель Коминтерна, шел этим
коридором, какой трудный, тесный воздух, какой проклятый прожекторный
свет... Греков стрелял в меня, особист врезал в зубы, немцы стреляли в
меня, что день грядущий мне готовит, клянусь вам, я ни в чем не виноват,
надо бы отлить, славные старики пели в Октябрьскую годовщину у
Спиридонова, ВЧК, ВЧК, ВЧК, Дзержинский был хозяином этого дома, Генрих
Ягода да еще Менжинский, а потом уж маленький, с зелеными глазами
питерский пролетарий Николай Иванович, сегодня ласковый и умный Лаврентий
Павлович, как же, как же, встречались, аллаверды к вам, как это мы пели:
"Вставай, пролетарий, за дело свое", я ни в чем не виноват, отлить надо
бы, неужели меня расстреляют...
такая путаная, тропка, овраги, болотца, ручейки, степная пыль, несжатый
хлеб, продираешься, обходишь, а судьба прямая, струночкой идешь, коридоры,
коридоры, в коридорах двери...
сзади него, а впереди него.
пальца, и не понял, почему так подумал, хотя именно эта мысль и выражала
то новое, что пришло к нему.
воды, ему бы дали напиться, если б он внезапно упал с сердечным припадком,
врач сделал бы ему нужный укол. Но он уже не был Крымовым, он ощутил это,
хотя и не понимал этого. Он уже не был товарищем Крымовым, который,
одеваясь, обедая, покупая билет в кино, думая, ложась спать, постоянно
ощущал себя самим собой. Товарищ Крымов отличался от всех людей и душой, и
умом, и дореволюционным партийным стажем, и статьями, напечатанными в
журнале "Коммунистический Интернационал", и разными привычками и
привычечками, повадками, интонациями голоса в разговорах с комсомольцами
либо секретарями московских райкомов, рабочими, старыми партийными
друзьями, просителями. Его тело было подобием человеческого тела, его
движения, мысли были подобны человеческим движениям и мыслям, но суть
товарища Крымова-человека, его достоинство, свобода ушли.
четырьмя койками, застеленными туго, без складок натянутыми одеялами, и он
мгновенно ощутил: три человека посмотрели с человеческим интересом на
четвертого человека.
враждебны или безразличны к нему, он не знал, но хорошее, плохое,
безразличное, что исходило от них и шло к нему, было человеческим.
книгами на коленях молча смотрели на него. И то дивное, драгоценное, что
он, казалось, терял, - вернулось.
седых, по-бетховенски спутанных, курчавых волос над низким, мясистым лбом.
лицом, словно барельеф, отпечатанный на металле, словно в его венах и
артериях тек снег, а не кровь.
на переносице от недавно снятых очков, несчастный и добрый. Он показал
пальцем на дверь, едва заметно улыбнулся, покачал головой, и Крымов понял,
- часовой смотрел в глазок, и надо было молчать.
общественности приветствовать вооруженные силы. Откуда вы, дорогой
товарищ?
нашу хату.
не дают табаку.
ужинали.
Теперь это совершенно ясно.
будет стоять.
московский конферансье. Когда-то Крымов был с Женей на концерте в Колонном
зале и видел его на сцене. Вот и встретились.
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Жюль Верн
Круз Андрей
Соломатина Татьяна
Ибсен Генрик