Палач опять принялся бить. Но царю казалось, что он
уменьшает силу ударов нарочно, жалея царевича. Жалость и
возмущение чудилось Петру на лицах всех окружающих.
- Бей же, бей! - вскочил он и топнул ногою в яро-
сти; все посмотрели на него с ужасом: казалось, что он
сошел с ума.- Бей во всю, говорят! Аль разучился?
- Да я и то бью. Как еще бить-то? - проворчал
себе под нос Кондрашка и опять остановился.- По-рус-
ски бьем, у немцев не учились. Мы люди православные.
Долго ли греха взять на душу? Немудрено забить и
до смерти. Вишь, чуть дышит, сердечный. Не скотина
чай,-тоже душа христианская!
Царь подбежал к палачу.
- Погоди, чертов сын, ужо самого отдеру, так на-
учишься!
- Ну что ж, государь, поучи - воля твоя! - посмот-
рел тот на царя исподлобья угрюмо.
Петр выхватил плеть из рук палача. Все бросились
K царю, хотели удержать его, но было поздно. Он замах-
нулся и ударил сына изо всей силы. Удары были неуме-
лые, но такие страшные, что могли переломить кости.
Царевич обернулся к отцу, посмотрел на него, как буд-
то хотел что-то сказать, и этот взор напомнил Петру взор
темного Лика в терновом венце на древней иконе, перед
которой он когда-то молился Отцу мимо Сына и думал,
содрогаясь от ужаса: "Что это значит-Сын и Отец?"
И опять, как тогда, словно бездна разверзлась у ног его,
и оттуда повеяло холодом, от которого на голове его
зашевелились волосы.
Преодолевая ужас, поднял он плеть еще раз, но по-
чувствовал на пальцах липкость крови, которой была смо-
чена плеть, и отбросил ее с омерзением.
Все окружили царевича, сняли с дыбы и положили
на пол.
Петр подошел к сыну.
Царевич лежал, закинув голову; губы полуоткрылись,
как будто с улыбкою, и лицо было светлое, чистое, юное,
как у пятнадцатилетнего мальчика. Он смотрел на отца
по-прежнему, словно хотел ему что-то сказать.
Петр стал на колени, склонился к сыну и обнял голову
его.
- Ничего, ничего, родимый! - прошептал царевич.-
Мне хорошо, все хорошо. Буди воля Господня во всем.
Отец припал устами к устам его. Но он уже ослабел
и поник на руках его; глаза помутились, взор потух.
Петр встал, шатаясь.
- Умрет? - спросил он лейб-медика.
- Может быть, до ночи выживет,- ответил тот. Все
подбежали к царю и повлекли его вон из палаты.
Петр вдруг весь опустился, ослабел, присмирел и стал
послушен, как ребенок: шел, куда вели, делал, что хо-
тели.
В сенях застенка Толстой, заметив, что у царя руки
в крови, велел подать рукомойник. Он стал покорно умы-
ваться. Вода порозовела.
Его вывели из крепости, усадили в шлюпку и отвез-
ли во дворец.
Толстой и Меншиков не отходили от царя. Чтобы за-
нять и развлечь, говорили о посторонних делах. Он слушал
спокойно, отвечал разумно. Давал резолюции, подписывал
бумаги. Но потом не мог вспомнить того, что делал тогда,
как будто провел все это время во сне или в обмороке.
О сыне сам не заговаривал, точно забыл о нем вовсе.
Наконец, в шестом часу вечера, когда донесли Тол-
стому и Меншикову, что царевич при смерти, они долж-
ны были напомнить о нем государю. Тот выслушал рас-
сеянно, как будто не понимал, о чем говорят. Однако сел
опять в шлюпку и поехал в крепость.
Царевича перенесли из пыточной палаты в каземат на
прежнее место. Он уже не приходил в себя.
Государь и министры пошли в комнату умирающего.
Когда узнали, что он не причащался, то захлопотали, за-
бегали с растерянным видом. Послали за соборным про-
топопом, о. Георгием. Он прибежал, запыхавшись, с та-
ким же испуганным видом, как у всех, торопливо вынул
из дароносицы запасные Дары, совершил глухую испо-
ведь, пробормотал разрешительные молитвы, велел при-
поднять голову умирающего, поднес потир и лжицу к са-
мым губам его. Но губы были сжаты; зубы крепко стис-
нуты. Золотая лжица ударялась о них и звенела в трепет-
ной руке о. Георгия. На плат спадали капли крови. На
лицах у всех был ужас.
Вдруг в бесчувственном лице Петра промелькнула
чевная мысль.
Он подошел к священнику и сказал:
- Оставь! Не надо.
И царю показалось, или только почудилось, что уми-
рающий улыбнулся ему последнею улыбкою.
В тот же самый час, как вчера, на том же самом месте,
у изголовья царевича, солнце осветило белую стену. Белый
как лунь старичок держал в руках чашу, подобную солнцу.
Солнце потухло. Царевич вздохнул, как вздыхают за-
сыпающие дети.
Лейб-медик пощупал руку его и сказал что-то на ухо
Меншикову. Тот перекрестился и объявил торжественно:
- Его высочество, государь царевич Алексей Петро-
вич преставился.
Все опустились на колени, кроме царя. Он был непо-
движен. Лицо его казалось мертвее, чем лицо умершего.
"В России когда-нибудь кончится все ужасным бунтом,
и самодержавие падет, ибо миллионы вопиют к Богу против
царя",- писал ганноверский резидент Вебер из Петербур-
га, извещая о смерти царевича.
"Кронпринц скончался не от удара, как здесь утверж-
дают, а от меча или топора,- доносил резидент импера-
торский, Плейер.- В день его смерти никого не пускали
в крепость, и перед вечером заперли ее. Голландский плот-
ник, работавший на новой башне собора и оставшийся
там на ночь незамеченным, вечером видел сверху, близ
пыточного каземата, головы каких-то людей и рассказал
о том своей теще, повивальной бабке голландского рези-
дента. Тело кронпринца положено в простой гроб из пло-
хих досок; голова несколько прикрыта, а шея обвязана
платком со складками, как бы для бритья".
Голландский резидент Яков де Би послал донесение
Генеральным, Штатам, что царевич умер от растворения
жил, и что в Петербурге опасаются бунта.
Письма резидентов, вскрываемые в почтовой конторе,
представлялись царю. Якова де Би схватили, привели в
посольскую канцелярию и допрашивали "с пристрастием".
Взяли за караул и голландского плотника, работавшего
на Петропавловском шпице, и тещу его, повивальную бабку.
В опровержении этих слухов, послано от имени царя
Черепнин Владимир
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия