к двери.
на "кэ"? Очень смешно. Чудак.
на "кэ".
и Крымов кожей чувствовал, что некто наблюдает в глазок за тем, как он
разворачивает портянки, подтягивает кальсоны, почесывает грудь. Этот свет
был особый, он горел не для людей в камере, а для того, чтобы их лучше
было видно. Если бы их удобней было наблюдать в темноте, их бы держали в
темноте.
близорукий сосед разговаривали шепотом, не глядя друг на друга, прикрыв
рот ладонью, чтобы часовой не видел, как шевелятся их губы.
сейчас конферансье на допросе.
прикоснулся к людям, и они обратились в ушастых.
- Дрелинг - Николай Григорьевич где-то когда-то слышал. Дрелинг просидел в
тюрьмах, политизоляторах и лагерях больше двадцати лет, приближался к
срокам, достигнутым шлиссельбуржцами Морозовым, Новорусским, Фроленко и
Фигнер. Сейчас его привезли в Москву в связи с новым заведенным на него
делом, - он в лагере задумал читать лекции по аграрному вопросу
раскулаченным.
двадцать с лишним лет назад начал работать при Дзержинском в ВЧК, потом
работал при Ягоде в ОГПУ, при Ежове в Наркомвнуделе, при Берии в Наркомате
госбезопасности. Он работал то в центральном аппарате, то возглавлял
огромные лагерные строительства.
оказался искусствоведом, экспертом музейного фонда, сочинителем никогда не
публикованных стихов, - писал Боголеев несозвучно эпохе.
Днепра, кроме Пирятинского окружения и Овручских болот, Мамаева кургана,
Купоросной балки, дома "шесть дробь один", политдонесений, убыли
боеприпасов, раненых политруков, ночных штурмов, политработы в бою и на
марше, пристрелки реперов, танковых рейдов, минометов, Генштаба, станковых
пулеметов...
побудок, поверок, хождений под конвоем в уборную, выданных счетом папирос,
обысков, очных ставок, следователей, решений Особого совещания.
лишенные свободы, сидели в камере внутренней тюрьмы? И почему диким,
нелепым, немыслимым было то, что он, Крымов, оказался в этой камере, на
этой койке?
сказал:
5
там, за окнами бессонного дома. Арестованные сидели во внутренней тюрьме
восемь месяцев, год, полтора, - шло следствие. Потом родные арестованных
получали письма из лагерей, и возникали слова - Коми, Салехард, Норильск,
Котлас, Магадан, Воркута, Колыма, Кузнецк, Красноярск, Караганда, бухта
Нагаево...
Прокуратура сообщала родным, что эти люди осуждены на десять лет без права
переписки, но заключенных с такими приговорами в лагерях не было. Десять
лет без права переписки, видимо, означало: расстрелян.
тепле, и просил, если возможно, прислать чеснока и луку. И родные
объясняли, что чеснок и лук нужны от цинги. О времени, проведенном в
следственной тюрьме, никто никогда в письмах не писал.
летние ночи 1937 года.
окнами, одновременно вымершие и полные людей. В их покое не было покоя. А
в освещенных окнах, закрытых белыми занавесками, мелькали тени, у подъезда
хлопали дверцы машин, вспыхивали фары. Казалось, весь огромный город
скован светящимся стеклянным взором Лубянки. Возникали в памяти знакомые
люди. Расстояние до них не измерялось пространством, это было
существование в другом измерении. Не было силы на земле и силы на небе,
которая могла бы преодолеть эту бездну, равную бездне смерти. Но ведь не в
земле, не под заколоченной крышкой гроба, а здесь, рядом, живой, дышащий,
мыслящий, плачущий, не мертвый же.
людей исчезали за дверьми внутренней тюрьмы, за воротами Бутырской,
Лефортовской тюрем.
военные ведомства, в прокуратуру, в тресты, поликлиники, в
заводоуправления, в месткомы и фабкомы, в земельные отделы, в
бактериологические лаборатории, в дирекцию академических театров, в
авиаконструкторские бюро, в институты, проектирующие гиганты химии и
металлургии.
врагов народа, террористов и диверсантов сами оказывались врагами,
двурушниками, и их арестовывали. Иногда случалось, что люди третьего
призыва тоже были врагами, и их арестовывали.
камере сидели три секретаря одного из ленинградских райкомов; каждый вновь
назначенный секретарь разоблачал своего предшественника - врага и
террориста. В камере они лежали рядом, не имея друг к другу злобы и обиды.
Николаевны. С белым узелком под мышкой, собранным для него женой, -
полотенце, мыло, две пары белья, зубная щетка, носки, три носовых платка.
Он вошел в эти двери, храня в памяти пятизначный номер партийного билета,
свой письменный стол в парижском торгпредстве, международный вагон, где он
по дороге в Крым выяснял отношения с женой, пил нарзан и листал, зевая,
"Золотого осла".
Крымова ведь не сажали.
несвободу, прошел Абарчук, первый муж Людмилы Шапошниковой. Абарчук шел на
допрос, торопился развеять нелепое недоразумение... И вот проходит пять,
семь, восемь месяцев, и Абарчук пишет "Впервые мысль убить товарища
Сталина подсказал мне резидент германской военной разведки, с которым меня
в свое время связал один из руководителей подполья... разговор состоялся
после первомайской демонстрации на Яузском бульваре, я обещал дать
окончательный ответ через пять дней, и мы условились о новой встрече..."
удивительная. Ведь Абарчук не отвел глаз, когда колчаковский офицер
стрелял в него.
Конечно, Абарчук настоящий коммунист, крепкой, ленинской закалки, он ни в
чем не виноват. Но ведь арестовали, ведь дал показания... А Крымова ведь
не сажали, не арестовывали, не вынуждали давать показаний.
пришли от тех, кто шепотом говорил ему: "Но помни, если ты хоть одному
человеку - жене, матери - скажешь об этом, я погиб".
самоуверенной глупостью собеседника, вдруг произносили несколько
неосторожных слов и тут же замолкали, а на следующий день как бы между
прочим, позевывая, говорили: "Да, кстати, я, кажется, плел вчера всякую
ерунду, не помнишь? Ну, тем лучше".
свидания.
бывало.
свершилось. Когда сажали меньшевиков, эсеров, белогвардейцев, попов,
кулацких агитаторов, он никогда, ни разу даже на минуту не задумывался над