крайности. Врожденная робость способствовала его восприимчивости к
суевериям. Первой из этих книг был знаменитый трактат президента Деланкра О
личинах демонов, вторая, in quarto, О воверских бесах и бьеврских кобольдах
Мотор де ла Рюбодьера. Последняя книжица интересовала его тем более, что сад
его в старину посещали кобольды. Наступавшие сумерки окрасили в бледные тона
небо, а землю - в темные. Читая, Мабеф поглядывал поверх книги на растения,
в частности -на великолепный рододендрон, служивший ему утешением. Вот уже
четыре дня стояла жара, дул ветер, палило солнце и не выпало ни капли дождя;
стебли согнулись, бутоны поникли, листья повисли, - все нуждалось в поливке.
Вид рододендрона был особенно печален. Папаша Мабеф принадлежал к числу
людей, которые и в растениях чувствуют душу. Старик целый день проработал
над грядкой индиго и выбился из сил; все же он встал, положил книги на
скамью и неверными шагами, сгорбившись, пошел к колодцу; но, ухватившись за
цепь, он не мог даже дернуть ее, чтобы снять с крюка. Он обернулся и поднял
взгляд, полный мучительной тоски, к загоравшемуся звездами небу.
боль души скорбной и вечной радостью. Ночь обещала быть столь же знойной,
как и день.
дождинки!"
кустов вышла высокая худая девушка и остановилась против него, смело глядя
ему в глаза. Казалось, это было не человеческое существо, а видение,
порожденное сумерками.
было привести в смущение и напугать, нашел в себе силы произнести что-то
членораздельное, девушка, чьи движения в темноте приобрели странную
порывистость, сняла с крюка цепь, спустила в колодец ведро и, вытащив его,
наполнила лейку, а затем старик увидел, как это босоногое, одетое в драную
юбчонку привидение стало носиться среди грядок, одаряя все вокруг себя
жизнью. Шум воды, льющейся по листьям, наполнял душу Мабефа восхищением. Ему
казалось, что теперь рододендрон счастлив.
весь сад.
костлявыми руками, бегала по аллеям, черный ее силуэт чем-то напоминал
летучую мышь.
ней и положил ей руку на голову.
заботитесь о цветах.
для вас!
Мариус Понмерси, черт возьми! Он живет... или, вернее, он там больше не
живет .. Ах нет, не знаю!
бульвару в сторону Гласьер. На улицу Крульбарб. На Жаворонково поле. Идите
туда. Там его часто можно встретить.
это дух".
в тот неуловимый миг, когда мало-помалу мысль принимает форму сновидения,
чтобы пронестись сквозь сон, подобно сказочной птице, превращающейся в рыбу,
чтобы переплыть море, он пробормотал:
кобольдах. Не был ли это кобольд?
Глава четвертая. ВИДЕНИЕ МАРИУСА
однажды утром, в понедельник, - день, когда Мариус обычно брал взаймы у
Курфейрака сто су для Тенардье, - Мариус опустил монету в сто су в карман и,
прежде чем отнести ее в канцелярию тюрьмы, отправился "прогуляться", в
надежде, что после прогулки работа у него будет спориться. Впрочем, это
повторялось изо дня в день. Встав, он тотчас садился за стол, на котором
лежала книга и лист бумаги, намереваясь состряпать какой-нибудь перевод, -
как раз в это время он взялся перевести на французский язык знаменитый
немецкий спор - контроверзы Ганса и Савиньи; он открывал Савиньи, открывал
Ганса, прочитывал четыре строки, пытался перевести хотя бы одну и не мог; он
видел звезду, сиявшую между ним и бумагой, и вставал. "Надо пройтись. Это
меня оживит", - говорил он себе.
Савиньи и Ганс.
ему не удавалось связать ни одной оборванной нити своих мыслей. Тогда он
говорил: "3aвтpa я не выйду из дома. Это мешает мне работать". И выходил
каждый день.
настоящий адрес был таков: бульвар Санте, седьмое дерево от улицы Крульбарб.
Гобеленов. Веселые солнечные лучи пронизывали свежую, распустившуюся,
блестевшую листву.
перекинулись на него самого; он с горечью размышлял о своей лени, об этом
параличе души, о тьме, которая все сильнее сгущалась перед ним, так что он
уже не видел и солнца.
сосредоточенность, сквозь поток мучительных и неясных мыслей, которые не
являлись даже монологом, настолько ослабела в нем способность к действию, -
у него даже не было сил отчаиваться, - Мариус все же воспринимал явления
внешнего мира. Он слышал, как позади него, где-то внизу, на обоих берегах
речушки, прачки колотили белье вальками, а над головой, в ветвях вяза, пели
и щебетали птицы. С одной стороны - шум свободы, счастливой беззаботности,
крылатого досуга; с другой - шум работы. Эти веселые звуки навеяли на него
глубокую задумчивость, и в этой задумчивости начали вырисовываться связные
мысли.
знакомый голос:
однажды утром, - старшую дочь Тенардье, Эпонину; теперь ему было известно ее
имя. Странно! Она совсем обнищала, но похорошела, - прежде она казалась
неспособной на такого рода перемену. Она прошла двойной путь: к свету и к
нужде. Она была босая и в лохмотьях, как в тот день, когда столь решительно
вошла в его комнату, только теперь ее лохмотья были на две месяца старше:
дыры стали шире, рубище еще отвратительнее. У нее был все тот же хриплый
голос, все тот же морщинистый, загорелый лоб, все тот же бойкий, блуждающий
и неуверенный взгляд. На ее лице еще сильней чем прежде проступало то
неопределенное испуганное и жалкое выражение, которое придает нищете
знакомство с тюрьмой.
у Офелии она не заразилась безумием от безумного Гамлета, а просто
переночевала где-нибудь на сеновале.
тебе!
радости и некое подобие улыбки.
правильно сказал про этот бульвар! Как я вас искала, если бы вы знали! Я
была под арестом. Знаете? Две недели! Меня выпустили! Потому что никаких
улик не было, да и к тому же по возрасту я не подхожу. Мне не хватает двух
месяцев. Сколько я вас искала! Целых полтора месяца! Значит, теперь вы там
не живете?
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Акунин Борис
Майер Стефани
Доценко Виктор
Белов Вольф