шапками белого, пышного снега. Снег в яме и на трупах еще не растаял и
прикрывал мертвецов, будто одеялом. Погибшие лежали, как на леднике, и
хорошо сохранились, никем после гибели не тронутые, в полной своей полевой
форме.
воображение -- мертвецы, видимо, тяжело раненные, были очень небрежно,
неумело и, наверное, второпях, наспех перевязаны грязными бинтами. У каждого
солдата виднелась на шее, на тонком шелковом шнурке алюминиевая бирка --
пластинка, о назначении и устройстве которой я узнал позднее. А в тот момент
мне невольно подумалось: на родине погибших, там, в далекой Германии,
никогда не узнают, где встретили свой последний, смертный час солдаты
вермахта -- отцы и сыновья, семьи которых будут долго и безутешно плакать и
ждать. Плакать и ждать погибших не за правое дело в лесных русских дебрях...
солдат средних лет с породистыми чертами красивого, крупного мужского лица.
Его широкая грудь, прикрытая внакидку серо-зеленым мундиром с оторванными
погонами и черно-красной муаровой лентой на борту куртки, знаком "За зимовку
в России" -- существовала такая награда в гитлеровской армии -- была
перевязана крест накрест серо-грязными бинтами, которые спереди потемнели от
запекшейся крови.
с шеи великана. Я долго смотрел в открытые голубые глаза убитого войной
немца, которые были устремлены в высокое голубое небо, и, тихо сказав, более
себе, чем стоявшим рядом товарищам: "Судите меня, люди, суди меня, Бог", --
вынул из ножен черный армейский нож-финку и... одним движением срезал шнурок
с жетоном. -- "Потомкам на память", -- сказал я своим попутчикам.
вшитым в мой фронтовой дневник, который я, вопреки известному
запретительному приказу Генштаба, вел всю войну шифром, известным лишь мне
одному.
следующее: внизу и вверху пластинки выбиты клеймами по-немецки сокращенное
наименование воинской части, в которой служил солдат вермахта и его личный
номер. В середине жетона расположены три узких продолговатых щели для того,
чтобы при необходимости можно было его быстро, без особых усилий разломить
на две равные половинки. Кроме того, на обеих частях жетона были пробиты
отверстия небольшого диаметра -- для хранения в военном архиве.
своеобразным солдатским "орденом", который германский вермахт вручал каждому
военнослужащему, отправляемому в действующую армию. В случае гибели товарищи
погибшего тут же, на поле боя, обламывали одну половинку жетона и
предъявляли ее в воинскую часть, как свидетельство смерти солдата "За
фатерлянд"...
похоронная команда. Таким образом в гитлеровской армии, кроме обычного
списочного учета в подразделениях, убитые еще дважды учитывались овальными
бирками.
немецкая пунктуальность: "ordnung ist ordnung" -- "Порядок есть порядок".
человеческом, в которое оно впадает не по разу в каждое столетие земного
существования".
усидчивости. По этой же причине небрежно и нерегулярно работаю с записной
книжкой. С одной стороны, это хорошо -- тренируется и постоянно работает
память, к сожалению, с возрастом никакие, даже самые привычные
"сверхтренировки" не помогают, память начинает уставать и делаться
непослушной.
желание запомнить и рассказать доверительно, в узком кругу, увиденное,
поразившее воображение, интересные факты из жизни, истории или явлений
природы, дорожные впечатления, мимолетные разговоры, просто поделиться
интересной мыслью, мелькнувшей или застрявшей в голове, быть может, и
интересной-то лишь одному автору, надеясь при этом, что если тебя не поймут,
то хотя бы внимательно выслушают.
задавит одиночество, и если его нет, собеседника, тогда человек склоняется к
беседе с самим собой, доходит до бездонных глубин бытия, до отгадывания
непостижимых вещей, необъяснимого, как мироздание, бренного и простого с
виду человеческого существования, короче говоря, его одолевает вечная дума о
смысле жизни. Эта сложнейшая работа человеческой души и разума и есть
самопознание, но в силу дремучего непонимания чужой беды, боли, да и сути
жизни, вечной неудовлетворенностью ею и самим собою доверительные раздумья,
интимные откровения человека встречаются в наше время с недоверием, а то и с
высокомерной насмешкой, презрением к "малохольненькому и блаженному".
Особенно преуспела в этом наша провинциальная -- не по географическому
принципу, -- сама себя заморочившая и оскопившая критика, смело, но
безответственно называя сии раздумья "самокопанием". И надобно глядеть на
"самокопателя" как на явление антиобщественное, чуждое героической и бурной
действительности. При этом забывается, что настоящая поэзия вообще, а
могучая, трагическая мировая поэзия была бы немыслима, невозможна без
"самокопания", как, вероятно, немыслимо понимание и самой жизненной сути,
ибо каждый человек есть отдельный мир, плохой ли, хороший ли, преступный,
больной ли, но мир, и процесс самопознания есть процесс постижения смысла
жизни "через себя". При этом процесс понимания мира титаном мысли,
разрываемым внутренними противоречиями, скажем, Львом Толстым, постижение им
архисложных философских глубин, и духовное напряжение неграмотного
крестьянина, задающего себе вопрос: "Что есть я и земля?" -- не менее сложен
и не менее мучителен.
открывать, пусть в зрелом возрасте, вроде бы рядом лежащие, будничные, но
наполненные высочайшим смыслом Истины: "ВсЕ и все, кого любим мы, есть наша
мука"... -- жизнь пустая, жвачная.
понимают все и всЕ, толкуют обо всем с таким напором и самоуверенностью, что
порой уж начинаешь думать, что не дорос, не улавливаешь "нового", отстал, не
постиг "вершин", но появляется режиссер и ставит картины и спектакли на
уровне нэпмановских "шедевров", выбрасывается на экран восточная,
засахаренная до приторности мелодрама, вывешиваются "полотна" живописи,
варьирующие все ту же тему "утра", в рамку которого вставляется та или иная
"великая" личность, врывается в жизнь лохматая бесовщина, когда не отличаешь
ни по голосу, ни по виду, кто баба, кто мужик, издают все, по
совместительству вольному сами себя определившие в композиторы, песенники и
поэты какой-то таежный ор заблудившегося в непроходимых дебрях человека, а
им притопывает, прихлопывает, визжит, топчет друг дружку дикое стадо. И
валом валящая, читающая, смотрящая, слушающая толпа обнажает уровень
восприятия искусства, "накопления" по линии культуры.
задушевной беседе никогда и никуда не исчезала и, надеюсь, не исчезнет. И
пусть писатель -- сам себе "поп и прихожанин", но жажда исповеди, в
особенности у пожилых писателей, острее чувствующих одиночество, в наш
суетный век томит их, заставляет искать новые пуги к собеседнику, и не
случайно в последнее время очень разные писатели начали общаться с читателем
посредством коротких записей-миниатюр -- таким образом можно скорее
"настичь" бегущего, занятого работой, затурканного бытом современного
читателя.
такое название? Чтобы избежать объяснений, первому изданию "Затесей"
("Советский писатель", 1972 г.) я дал подзаголовок "Короткие рассказы". Но
это неточно. Рассказов, как таковых, в той книге было мало, остальные
миниатюры не "тянули" на рассказ, они были вне жанра, не скованные
устоявшимися формами литературы.
в местных и центральных газетах, чаще всего в тонких журналах: "Смена",
"Огонек", "Сельская молодежь", "Студенческий меридиан" и других. Появлялись
и в "толстых" -- в "Нашем современнике", "Новом мире", "Знамени", "Молодой
гвардии", "Урале".
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Сапковский Анджей
Никитин Юрий
Афанасьев Роман