дурноты. Она крепилась изо всех сил, чтобы не упасть в
обморок. Сердце у нее разрывалось, голову ломило. Поникнув
головой, она погрузилась в гадания, соображения, воспоминания.
Она ушла в них, затонула, точно временно, на несколько часов,
перенеслась в какой-то будущий возраст, до которого еще
неизвестно, доживет ли она, который старил ее на десятки лет и
делал старухой. Она погрузилась в размышления, точно упала на
самую глубину, на самое дно своего несчастия. Она думала:
только остался жив тот, кого следовало убить, на кого она
покушалась, но промахнулась, это чужое, ненужное ничтожество,
превратившее ее жизнь в цепь ей самой неведомых преступлений.
И это чудище заурядности мотается и мечется по мифическим
закоулкам Азии, известным одним собирателям почтовых марок, а
никого из близких и нужных не осталось.
это страшилище пошлости был разговор в темноте с Пашей
мальчиком в этой комнате, и Юры, с которым тут сейчас
прощаются, тогда еще в ее жизни не было в помине".
рождественский разговор с Пашенькой, но ничего не могла
припомнить, кроме свечи, горевшей на подоконнике, и
протаявшего около нее кружка в ледяной коре стекла.
видел этот глазок проездом с улицы, и обратил на свечу
внимание? Что с этого, увиденного снаружи пламени, -- "Свеча
горела на столе, свеча горела" -- пошло в его жизни его
предназначение?
его не отпевают по-церковному! Погребальный обряд так величав
и торжественен! Большинство покойников недостойны его. А
Юрочка такой благодарный повод! Он так всего этого стоил, так
бы это "надгробное рыдание творяще песнь аллилуйя" оправдал и
окупил!"
бывало при мысли о Юрии и в недолгие промежутки жизни вблизи
его. Веяние свободы и беззаботности, всегда исходившее от
него, и сейчас охватило ее. Она нетерпеливо встала с табурета,
на котором сидела. Нечто не совсем понятное творилось с ней.
Ей хотелось хоть ненадолго с его помощью вырваться на волю, на
свежий воздух из пучины опутывавших ее страданий, испытать,
как бывало, счастье освобождения. Таким счастьем мечталось,
мерещилось ей счастье прощания с ним, случай и право одной
вволю и беспрепятственно поплакать над ним. И с поспешностью
страсти она обвела толпу взглядом, надломленным болью,
невидящим и полным слез, как от накапанных окулистом жгучих
глазных капель, и все задвигались, засморкались, стали
сторониться и выходить из комнаты, оставив ее, наконец, одну
за прикрытыми дверьми, а она, быстро крестясь на ходу, подошла
к столу и гробу, поднялась на подставленную Евграфом скамейку,
медленно положила на тело три широких креста и приложилась к
холодному лбу и рукам. Она прошла мимо ощущения, что
похолодевший лоб как бы уменьшился, как сжатая в кулачок рука,
ей удалось этого не заметить. Она замерла, и несколько
мгновений не говорила, не думала и не плакала, покрыв середину
гроба, цветов и тела собою, головою, грудью, душою и своими
руками, большими, как душа.
15
им сопротивлялась, но вдруг это становилось выше ее сил, слезы
прорывались у нее и она обдавала ими щеки, платье, руки и
гроб, к которому она прижималась.
знания, достоверности привольно неслись, гнали через нее, как
облака по небу и как во время их прежних ночных разговоров.
Вот это-то, бывало, и приносило счастье и освобожденье.
Неголовное, горячее, друг другу внушаемое знание.
Инстинктивное, непосредственное.
знанием о смерти, подготовленностью к ней, отсутствием
растерянности перед ней. Точно она уже двадцать раз жила на
свете, без счета теряла Юрия Живаго и накопила целый опыт
сердца на этот счет, так что всЈ, что она чувствовала и делала
у этого гроба, было впопад и кстати.
похожая! Они думали, как другие напевают.
страстью", как это ложно изображают. Они любили друг друга
потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их
головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим
еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице,
выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они
селились и встречались.
объединяло! Никогда, никогда, даже в минуты самого
дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое
высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою мира,
чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение
принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной.
превознесение человека над остальной природой, модное нянчение
с ним и человекопоклонство их не привлекали. Начала ложной
общественности, превращенной в политику, казались им жалкой
домодельщиной и оставались непонятны.
16
словами бодрого бесцеремонного разговора, разламывающего рамки
реальности и не имеющего смысла, как не имеют смысла хоры и
монологи трагедий, и стихотворная речь, и музыка и прочие
условности, оправдываемые одною только условностью волнения.
Условностью данного случая, оправдывавшего натяжку ее легкой,
непредвзятой беседы, были ее слезы, в которых тонули, купались
и плавали ее житейские непраздничные слова.
ее ласковый и быстрый лепет, как шелестит ветер шелковистой и
влажной листвой, спутанной теплым дождем.
свидеться. Какой ужас, подумай! О я не могу! И Господи! Реву и
реву! Подумай! Вот опять что-то в нашем роде, из нашего
арсенала. Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное,
неотменимое. Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения,
прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие
мировые дрязги вроде перекройки земного шара, это извините,
увольте, это не по нашей части.
моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск
твой, как я любила бросаться в твои холодные волны.
обманул меня! Разве я поехала бы без тебя? О, я знаю, я знаю,
ты это сделал через силу, ради моего воображаемого блага. И
тогда всЈ пошло прахом. Господи, что я испила там, что
вынесла! Но ведь ты ничего не знаешь. О, что я наделала, Юра,
что я наделала! Я такая преступница, ты понятия не имеешь! Но
я не виновата. Я тогда три месяца пролежала в больнице, из них
один без сознания. С тех пор не житье мне, Юра. Нет душе покоя
от жалости и муки. Но ведь я не говорю, не открываю главного.
Назвать это я не могу, не в силах. Когда я дохожу до этого
места своей жизни, у меня шевелятся волосы на голове от ужаса.
И даже, знаешь, я не поручусь, что я вполне нормальна. Но
видишь, я не пью, как многие, не вступаю на этот путь, потому
что пьяная женщина это уже конец, это что-то немыслимое, не
правда ли.
удивленно подняла голову и огляделась. В комнате давно были
люди, озабоченность, движение. Она спустилась со скамейки и,
шатаясь, отошла от гроба, проведя ладонью по глазам и как бы
отжимая недоплаканный остаток слез, чтобы рукой стряхнуть их
на пол.
Начался вынос.
17
Разбор бумаг, о котором была речь с Евграфом Андреевичем, был
Панов Вадим
Прозоров Александр
Флинт Эрик
Сапковский Анджей
Браун Дэн
Перумов Ник