вовсе позабывшие о достоинстве и славе минувших веков, об одном мыслят:
как бы ухватить, вымучить, выпросить подарок от осадивших в свою очередь
ордынский престол русских князей. Мелкие беки, толпясь у дверей шатра
ханского, прямо из рук вырывали проносимые мимо них порты и узорочье. За
уздечку, отделанную бирюзой, за кинжал, за бобровую русскую шапку в Орде
нынче мочно было легко купить человечью жизнь, и никто не почел бы того
даже преступлением, но лишь выгодною торговою сделкой. За Сашу, почасту
выезжавшего за город, он ежечасно трепетал и молил Господа не попустить!
потом и душными овечьими запахами, ополаскивая лицо, валился на постель, с
отвращением вздыхая и тут тот же неотвязный запах бараньих шкур, которыми
было застлано княжеское походное ложе, закрывал глаза, и в глазах начинали
плыть песочного цвета минареты, украшенные затейливой кирпичною вязью с
яркими пятнами глазури по ней, обшарпанные глиняные дворцы ордынских
вельмож, овечьи плетневые загоны, юрты и мазанки, рои мух над ободранными
скотьими тушами, смрад и вонь базара... В уши плыли надрывные вопли
зазывал, рев ослов и крики муэдзинов, призывающих верных к молитве, - вся
сутолока когда-то разоренного и с торопливой небрежностью вновь
отстроенного степного города...
особенно ясно - было упорство, которого не хватало ему. Теперь? Или и
всегда не хватало? Они дрались за будущее страны. Он - за себя самого.
Много - за детей. И он проигрывал, проиграл. И чуял - надобно смириться.
ворогом, так-то сказать!) , виделись они часто, но все больше на приемах
или охотах ханских, когда и не поговорить путем, а тут, когда уже,
почитай, все было кончено и прояснело, что он проиграл и даже серебром
нынче не пересилить ему московского соперника своего (<Я поустрашил
Дмитрия, - заявил Тохтамыш на последнем приеме, - а ныне пусть каждый из
вас да держит отчину свою>. Зачем же было тогда и громить Москву! Дурень
заволжский! - выругался про себя Михаил), нынче Федор Кошка не зван не
ждан забрел ко князю, сам напросился на гостеванье и теперь сидел на
лавке, чуть пригорбя плечи, отдыхая, но и не теряя почтительности перед
как-никак великим князем тверским. (То - утешало.) А Михайло слушал его
полулежа, утонув в обрыдлых курчавых овчинах, и по красивому, твердому, в
красивой седине подступающей старости лицу тверского князя проходили волны
дум и обид, словно тени облаков, волочащиеся по земле вослед своим
облачным повелителям.
князь.
бы ты - служил бы тебе верою-правдой. А только, княже, Русь-то у нас одна!
Тут, в Орде, ежели годы пробыть, как я, много больше понимать приходит,
чем дома, где нам, ни тебе, ни Митрию, власти не поделить! А Русь -
одна... Я Руси служу, князь! Уже давно ей, а не князю своему. Князья
смертны, как и мы вси. Не веришь, княже, а послушай меня, старика!
Молодость и от меня ушла, а земля осталась. И останет после меня. Конечно,
я в почете и славе от князя свово, вишь вельяминовский терем купил! А и
исчезни все - и почет, и зажиток, и власть - по слову Спасителя нашего,
горнего судии, Исуса Христа, повелевшего лишь те богатства сбирать, коих
ни червь не тратит, ни тать не крадет, - исчезни все, и что останет?
Земля, родина! Гляжу вот тут на полоняников наших, давно гляжу! Вник,
понял! Надобна власть! Единая! Дабы тех вон женок с дитями не угоняли в
полон! Поверишь, княже, а хошь и не верь! Люб ты мне! Ты и князь без
порока, и воин прямой, а - не твое время нонече! Ну, и взял бы ты у нас
великое княжение володимерское! И что с того? Долго б им володел? Али
Ягайле передать землю русскую?
княжеской, по уже немолодой, загрубелой, прорезанной морщинами щеке
скатилась, блеснув, предательская слеза. На днях дошла весть из далекой
Литвы, что Ягайло расправился с тестем Ивана, Кейстутом, уморив дядю в
затворе, и любимая сноха, Марья Кейстутьевна, жена старшего сына Ивана,
осталась сиротой. Суровый Ольгерд никогда бы не пошел на такое!
Тохтамышева Орда! Ему уже не помогла! И не отдаст он, Михайло, русскую
землю Ягайле, убийце великого дяди своего, последнего рыцаря прежней,
языческой Литвы! Хоть и сам приходит Ягайле дядею!
глянул на московского боярина. Тот сидел, задумчиво утупив взор в
столешню, - верно, не видал али не пожелал узреть невольной ослабы князя.
что всякая вера - вера. И у бесермен своя, и у мунгалов своя, и у тех, что
в Индии живут, еще другояка вера! И все люди, и все Богу веруют, и не
скажу, что мы одни люди, а иные прочие нелюди, нет, и того не скажу!
Насмотрелси! Всякой есь народ и у их! И тоже есь, што нас за нелюдей
считают! И токмо как уж я правой веры держусь, дак и тово, в ней родилси,
в ней пущай и похоронят меня! Веру порушить - весь язык загубить! Без веры
народ - что полова под ветром! И ты, князь, веры православной не отступишь
своей, и я не отступлю!
Михайло.
думам своим. - Одинакие мы, вишь!
пронеслось, повеяло незримое. (Девять летов спустя младший отрок Михайлов,
Федор, будет обручен с дочерью Федора Андреича Кошки. До того много летов,
но не здесь ли, не теперь повеяло меж родителями будущих жениха и невесты
тем духом взаимного понимания, которое токмо и содеяло возможным этот
брак?)
то у вас с Дмитрием на посулы да поминки и серебра недостанет, тово!
нас на Руси!
тверской князь.
Кирдяпу! Тохтамыш ото всех сильных князей по сыну, вишь, берет! Мыслит, с
того ему легота настанет Русью править... Не ошибся бы только! -
раздумчиво домолвил боярин. - А и тута княжичам, нашему да твоему, при
таковой нуже не след бы враждовать!
возразил Михайло. Но зла на Кошку как-то не было.)
вишь...
получить из рук нового хана старые уделы свои, коими и допрежь того
володели!
этот миг, что какими бы злобами ни разделяла их нынешняя судьба, но они и
при этом одно, единое, чему и надобно быть не поврозь, а вместе, и имя
чему - Русь.
следовало взорать и засеять всю пашню, заново срубить порушенные избы,
добыть откуда-то скот, и Дмитрий сутками не слезал с седла, мотался по
волосткам, объезжал села, строжил и раздавал наказы, рассылал семенное
зерно и коней взаймы, до новины. Весь скот, забранный на Рязани и
додержанный до весны, теперь пошел в дело, растекаясь по деревням и
слободам, наполняя живым радостным мычанием выморенные по осени хоромы.
Всю зиму возвращались выкупаемые князем московские полоняники. Получивши
месячину из монастырских запасов, мало поотдохнув, брались за дело.
Восставало княжество!
идущее без натуги проявлялось в нем, сказывалось во всем. Понимал с ходу,
кого подобно поощрить, кого окоротить, кого и скрутить, устрашив. А иному
ленивцу хватало доброй княжеской оплеухи, от которой непроворные как
подкошенные летели с копыт и боком, боком, раком, раком отползали
посторонь, разом на чуточку поумнев. Трудился князь, трудились бояре и
смерды, и уже ровными платами голубой зелени поднялось яровое, и уже
заколосились озимые, и когда уже стало ясно, что главное, на чем стоит
земля, хлеб, нынче спасен, стало мочно вздохнуть, перевести дух и принять,
по давно обещанной просьбе, нижегородского архиепископа Дионисия со своим
духовником игуменом Федором Симоновским ради дел, от коих, как предупредил
Федор, будет зависеть сама судьба русской земли.
ко князю с единым требованием: сместить наконец с митрополичьего престола
Пимена и заменить его архиепископом Дионисием, оказавшим после своего
возвращения из Константинополя сугубое рачение о делах церковных. Сергия
не было, но за всем, что говорилось и как говорилось тут, стоял он,
незримый, вдохновляя речи Федора Симоновского, ободряя иных, колеблющихся,
освящая авторитетом своим личность самого Дионисия, столь долго бывшего
духовным главою Суздальско-Нижегородского княжества, что и помыслить о нем
инако князь Дмитрий без Сергиевой понуды и вовсе бы не смог. Но Сергий
прислал грамоту, и духовная весть преподобного, облеченная в плоть этого
Сертаков Виталий
Лондон Джек
Каменистый Артем
Суворов Виктор
Якубенко Николай
Шилова Юлия