сосущее чувство одиночества, которое возникает при виде смерти, сплавщик
почувствовал себя живым, себе принадлежащим, слава Богу, отделенным от
утопленницы, лицо которой, казалось ему, молило об избавлении, просило
освободить пусть не душу, хотя бы тело от тисков этой огромной, беспощадной
и равнодушной реки...
пронзенный душевной благостью, согретый отсветом той доброты, которая
возникла вдруг в нем, заслонив на какое-то время пьяницу, матерщинника,
бродягу и богохульника, воскресив, пусть и ненадолго, того почти забытого
мужика иль парня, что рос при крестьянском дворе, с заранее назначенной и
заранее же насквозь известной, простой и складной судьбой землепашца.
укрыл бы дождевиком иль хворостом и поспешил бы по горам в село с горькой
вестью -- всем по всему здешнему берегу извещено было -- ищут утопленницу,
миром ищут девятый день, измучились, исстрадались ее родные, пора
успокоиться землею и покойнице, а живым людям оплакать взятую смертию жизнь.
берег, присел на камень, дожидаясь, когда стечет с нее вода, боясь смотреть
ей в лицо, боясь самой позы утопленницы, как бы разломанной по частям,
исполосканной водою, он глядел на руку женщины, отмытую до бумажной белизны,
глядел и не мог оторвать взгляда от колечка, обручального, золотого.
складником пилил палец безгласной женщины. Надрезав палец, он переломил
слабо хрустнувшую косточку и, сорвав с обломка вместе с изопрелой кожей
холодное колечко, поскорее присунул обрубыш к ледяной руке и более не
подходил к утопленнице, не тревожил ее, трусливо дожидаясь пересменки.
и на ней роились мухи. Трясогузка, гнездо которой было в камешках
поблизости, не могла нарадоваться легкой добыче, таская с утопленницы по
две, по три мухи в клюве прожорливым желторотым птенцам.
пропивать золотое колечко, лишь его сменщик со сплавщицким катером передал
весть: у Шалунина быка лежит на берегу безвестная женщина -- утопленница.
средь двора, забилась на земляной тверди -- видать, до этого самого часа, до
рокового известия она еще на что-то надеялась, верила в чудо, но теперь, еще
не видя утопленницы, почуяла сердцем -- чуда не свершилось, ждать больше
нечего, надеяться не на что.
запрягли лошадь, на рысях вымахнули со двора, по улице и за поскотину гнали
так, что гремела телега. Возвращалась подвода наутро, медленно, скорбно,
тихо. Лошадь опустила голову до земли, тяжело поводя взмыленными боками,
есть примета -- лошадь, везущая утопленника, всегда делается мокрой...
будка стоит, правда, с выбитыми стеклами, с сорванною с петель дверью. В
будке чугунная печка, валяются багры, плывут по воде бревна сами собой,
громоздятся, обсыхают. Пикетчиков нету. На войне пикетчики. И тот забулдыга,
что обрезал палец с колечком, ушел на войну -- экое ему там, блудне и
пакостнику, раздолье будет.
вроссыпь на склонах гор; цветы, травы, кусты меж каменьев и по распадкам,
все так же катит и кружит воды река. Нет ни тревоги, ни горя, лишь слабый
отзвук печали пощипывает сердце. Неужели привык к потере, притерпелся? Но
отчего, почему меня сюда так тянуло, к Шалунину-то быку, к последнему
пристанищу матери? Я поднимался в крутик со смешанным чувством в сердце.
Ощущая невольное освобождение от давящего гнета, я старался погрузить себя
снова во мрак и жалость, вызывал в себе картины одну мрачнее другой,
воображая, как несло маму водой, как прибило ее к камню, как тащил ее багром
пикетчик, но изображалось все это не во мне, а на каком-то плоском, чистом
полотне, словно бы не умом я все это изображал, а кисточками.
Настоящее человеческое горе постижимо только той душой, в которой оно
происходит, которой слышна своя боль и ведома сила, способная вынести
собственное страдание. Пока я еще не умею страдать о других, даже о
собственной матери, если и посещает меня грусть, так это оттого, что мне без
матери жить неудобней, тяжелее, и, жалея покойную мать, я больше жалею себя,
ею покинутого. Прошла вот трудная зима, лето наступило, скоро совсем хорошо
на земле станет, жарко и сыто, и стану я взрослым, начну самостоятельную
жизнь, стану зарабатывать свой хлеб, сам распоряжаться своей судьбою, жизнь
закружит меня, и я, поди-ко, реже и реже стану вспоминать маму, со временем
и вовсе ее забуду. Но что-то на сердце неспокойно? А как же ему спокойным
быть, если кругом неспокой и на свете война? Раз я в мире есть и мир
волнуется, то и меня должно качать, болтать, култыхать.
никакое волнение меня уже не коснется. А хорошо это или плохо --
успокоиться? Насовсем, навсегда?
мыслями, когда светел день, ясно небо над головой, и чем выше в гору, тем
шире простор, вольнее воздух, дышится во всю грудь, ноги, опять же ноги
несут и несут меня через распадок, вперед, вверх по крутому, почти отвесному
откосу.
будет видно. Всю. Под ногами она будет, внизу. Но кому я там нужен? Кто меня
ждет? Там много едоков и без нас, дураков, а я без пайки, в гимнастерке,
голоухом. С перепугу решат, что меня обснимали иль выгнали из училища.
хватался за кусты, срывался, обрушивая ногами лавины камней. Они катились,
высекая искры из откоса, шарахались по кустам, клацали о гранитные зубья
скал, взбивали вороха воды в кипунах, и вода, будто птица над гнездом,
лохмато взлетала над мелколистой шарагой.
что могу заплутать, уйти куда-то в сторону, сделать крюк. Внизу, под
обрывистыми навесами скал, широко и вольно светился Енисей. Впереди все
дальше, выше поднимались перевалы, синими осередышами подпирая небесные
тверди. Троп -- не разгуляешься, как протоптали одну, может быть, еще
пещерные люди, так одна и осталась. Я и поныне, когда еду по асфальтовой
магистрали, ведущей на Дивногорск, вроде бы угадываю признаки той дикой
тропы, и все мне кажется, что большая часть дороги проложена по ней, потому
что люди ходили своими ногами, тратили свою силу, оттого и выбирали пути
прямее.
сосняке. От подкипевшей смолы в густоте хвои стояла запашистая тишина,
которую сгущали застенчивые цветы заячьей капусты; белеющие кисточки
брусники и папоротники, выбросившие завитки побегов, еще и мякоть мхов,
очнувшихся от вечной дремы, тоненько светилась ниточками, родившимися взамен
тех, что угасли, сопрели в корнях сосен, сохраняя для них влагу, питая собой
ягоды брусники, робкого майника, водяники и всего, что росло здесь
неторопливо в потаенной неге краснолесья.
Большой Слизневке. Скоро сосняк пропустил меж стволов солнечные полосы, мох
заслонило ягодниками, лесной грушанкой, мастью похожей на гречиху,
раз-другой и орляк мелькнул еще молодым, бледным крылом, да и сгустился,
явились не побеги, а ветвистые папоротники, при виде и запахе которых и в
самом деле что-то всегда сдвигается в сердце, оно не то чтобы обмирать, но
тихо начинает ждать каких-то чудес, как в детстве, во тьме вечерней избы
сжимаясь от жути, когда починали сказывать страшную сказку. Заранее вроде бы
знаешь, как будет страшно, однако так заманчиво и так красиво это страшное,
что уж безвольно отдаешься на волю рассказчика -- делайте, чего хотите, но
сил нету сопротивляться!
чувствуя, как оно бродит по лицу, мягко ощупывает его, будто проверяет, свой
ли человек тут бродит и какие у него намерения. Я улыбнулся солнцу и
приоткрыл глаза. Впереди виднелись не стволы, а кроны сосен, уже растущих
под обвалами скал, средь осыпей, стоков и расщелин. Ребро хребта все было в
царапинах и каменьях, и от самой бровки клубилось оно кустами цепкой,
разгульно растущей и цветущей белой и розовой таволги, из духоты которой
упрямо выпрастывались дудки лопушистых пучек, настырная щетинилась в камнях
акация и шипичник -- все тут звенело поверху и понизу от пчелиных, шмелиных
и осьих крыл.
башнями корявым, разлапистым листвягом, было просторно, сквозно средь
лиственниц, которые первыми приемлют удары ветров, бурь, молний, и оттого
стоят многие с обломанными вершинами и так просторно, что меж них зеленеют
густотравые веселые кулиги. Здесь тоже были сенокосишки, и мужики порой с
топорами, кольями делили их, потому как плохо в наших горных местах с
сенокосными угодьями. И в таком вот месте, откуда сена спустить зимой
сподручно лишь отчаянным мужикам на не менее отчаянных и диких конишках,
считался покос удачным. Ныне тут не косят. Чапыжник да осинники трясут
листом по старым покосам; кипенью золотистых цветков залиты склоны гор,
забытыми кострами бездымно догорают в желтой пене курослепа дикие пионы.
вольно растущей лесной всячины сверкнула слюдянистыми лепестками любка,
редко у нас произрастающая и почти не замечаемая ребятишками, избалованными
множеством цветов ярких, крупных, как бы выставляющихся напоказ друг перед
другом. Однако старые люди, век прожившие в колдовском селе, в особенности
девки, знали тайну травы любки, ходили за нею в таежные дали, лазили "к
лешакам", в болота, как говорили сами же, сушили любку, пряча от "дурного"
глаза. Любка считается верным приворотным средством не только в нашей
Посняков Андрей
Ларссон Стиг
Сертаков Виталий
Шидловский Дмитрий
Бажанов Олег
Распопов Дмитрий