нашли еще топор и "удочку" - то есть бечевку, на конце которой был
привязан самодельный крючок из булавки. Часть вещей валялась около
"палатки" - спиртовая лампочка, ложка, деревянный ящичек, в котором лежало
много всякой всячины и, между прочим, несколько толстых, тоже самодельных,
парусных игл. На некоторых вещах еще можно было разобрать круглую печать
"Зверобойная шхуна "Св. Мария" или надпись "Св. Мария". Но этот лагерь был
совершенно пуст - ни живых, ни мертвых".
который было вставлено ведро с крышкой. Обычно под такое ведро подставляют
железный поддонок, в котором горит медвежье или тюленье сало. Но не
поддонок, а обыкновенный примус стоял в кожухе; я потряс его - и
оказалось, в нем еще был керосин. Попробовал накачать - и керосин побежал
тонкой струйкой. Рядом мы нашли консервную банку с надписью: "Борщ
малороссийский. Фабрика Вихорева. Санкт-Петербург, 1912". При желании
можно было вскрыть этот борщ и подогреть его на примусе, который пролежал
в земле около тридцати лет".
к Гальчихе. На этот раз мы подошли к нему с юго-востока, и холмы, которые
казались нам однообразно волнистыми, теперь предстали в другом,
неожиданном виде. Это был один большой скат, переходящий в каменистую
тундру и пересеченный глубокими ложбинами, как будто вырытыми человеческой
рукой. Мы шли по одной из этих ложбин, и никто сначала не обратил внимания
на полу развалившийся штабель плавника между двумя огромными валунами.
Бревен было немного, штук шесть, но среди них одно отпиленное. Отпиленное
- это нас поразило! До сих пор мы считали, что лагерь был расположен между
скалистой грядой и холмами. Но он мог быть перенесен, и очень скоро мы
убедились в этом.
найдены в этой ложбине. Мы нашли часы, охотничий нож, несколько лыжных
палок, два одноствольных ружья системы "Ремингтон", кожаную жилетку,
трубочку с какой-то мазью. Мы нашли полу истлевший мешок с фотопленками. И
наконец - в самой глубокой ложбине мы нашли палатку, и под этой палаткой,
на кромках которой еще лежали бревна плавника и китовая кость, чтобы ее не
сорвало бурей, под этой палаткой, которую пришлось вырубать изо льда
топорами, мы нашли того, кого искали...
правую руку в сторону, вытянувшись и, кажется, прислушиваясь к чему-то. Он
лежал ничком, и сумка, в которой мы нашли его прощальные письма, лежала у
него под грудью. Без сомнения, он надеялся, что письма лучше сохранятся,
прикрытые его телом".
была названа смерть, пока я не увидел ее своими глазами, все светила в
душе эта детская мысль. Теперь погасла - но ярко загорелась другая: не
случайно, не напрасно искал я его - для него нет и не будет смерти. Час
назад пароход подошел к электромаяку, и моряки, обнажив головы, перенесли
на борт гроб, покрытый остатками истлевшей палатки. Салют раздался, и
пароход в знак траура приспустил флаг. Я один еще брожу по опустевшему
лагерю "Св. Марии" и вот пишу тебе, мой друг, родная Катя. Как бы мне
хотелось быть сейчас с тобою! Скоро тридцать лет, как кончилась эта
мужественная борьба за жизнь, но я знаю, что для тебя он умер только
сегодня. Как будто с фронта пишу я тебе - о друге и отце, погибшем в бою.
Скорбь и гордость за него волнуют меня, и перед зрелищем бессмертия
страстно замирает душа..."
эти слова, и они казались мне такими холодными и пустыми, как будто в
пустой и холодной комнате я говорил со своим отражением. Катя была нужна
мне, а не этот дневник - живая, умная, милая Катя, которая верила мне и
любила меня. Когда-то, потрясенный тем, что она отвернулась от меня на
похоронах Марьи Васильевны, я мечтал о том, что приду к ней, как Овод, и
брошу к ее ногам доказательства своей правоты. Потом я сделал то, что весь
мир узнал об ее отце и он стал национальным героем. Но для Кати он остался
отцом - кто же, если не она должна была первая узнать о том, что я нашел
его? Кто же, если не она говорила мне, что все будет прекрасно, если
сказки, в которые мы верим, еще живут на земле? Среди забот, трудов и
волнений войны я нашел его. Не мальчик, потрясенный туманным видением
Арктики, озарившим его немой, полусознательный мир, не юноша, с молодым
упрямством стремившийся настоять на своем, - нет, зрелый, испытавший все
человек, я стоял перед открытием, которое должно было войти в историю
русской науки. Я был горд и счастлив. Но что мог я сделать с моим сердцем,
которое томилось горьким чувством, что все могло быть иначе!
командующий Северным флотом.
бледными и в то же время смелыми красками оно представилось мне как бы
первым утром на земле. Для Крайнего Севера это характерное чувство. Но
точно ожидание какого-то чуда стеснило мне грудь, когда, покурив и
поболтав с командиром катера, я поднялся и встал на палубе среди тяжелого,
разорванного тумана. То заходил он на палубу, то уходил, и между его
дикими клочьями показывалась над сопками полная луна с вертикальными,
вверх и вниз, снопами. Потом она стала ясная, как бы победившая все
вокруг, но побледневшая, обессилевшая, когда оказалось, что мы идем к
утреннему, розовому небу. Через несколько минут она в последний раз
мелькнула среди проносящегося, тающего тумана, и голубое, розовое, снежное
утро встало над Кольским заливом.
городок открылся передо мной.
склон с красивыми просветами гранита. Белые домики с крылечками, от
которых в разные стороны разбегались ступени, были расположены линиями,
одна над другой, а вдоль бухты стояли большие каменные дома, построенные
полукругом. Потом я узнал, что они так и назывались - циркульными, точно
гигантский циркуль провел этот полукруг над Екатерининской бухтой.
между этими домами, я увидел бухту от берега до берега, и непонятное
волнение, которое все утро то пробуждалось, то утихало в душе, вновь
овладело мною с какой-то пронзительной силой. Бухта была темно-зеленая,
непроницаемая, лишь поблескивающая от света неба. Что-то очень далекое,
южное, напоминающее высокогорные кавказские озера, было в этой замкнутости
берегов, - но на той стороне убегали сопки, покрытые снегом, и на их
ослепительном фоне лишь кое-где был виден тонкий черный рисунок каких-то
невысоких деревьев.
когда, пораженный красотой Полярного и Екатерининской бухты, я стоял у
циркульного дома. Точно это была моя родина, которую до сих пор я лишь
видел во сне и напрасно искал долгие годы, - таким явился передо мной этот
город. И в радостном возбуждении я стал думать, что здесь непременно
должно произойти что-то очень хорошее для меня и даже, может быть, самое
лучшее в жизни.
дежурный сказал, что, насколько ему известно, мне приказано явиться к
десяти часам, а сейчас половина восьмого.
половина восьмого, я вышел и снова стал смотреть на бухту из-под арки
циркульного дома.
между серых, строгих берегов, и в глубине перспективы медленно двигался к
Полярному какой-то разлапый пароходик. Мне захотелось взглянуть, как он
будет подходить, и я перешел на другую лестницу, которая поворачивала под
углом, переходя в просторную площадку.
Мурманском и Полярным. Очередь к патрулю, проверявшему документы,
выстроилась на сходнях. Среди моряков, сошедших на берег, было несколько
штатских и даже три или четыре женщины с корзинками и узлами...
Гаера Кулия, я подолгу сиживал на пристани у слияния Песчинки и Тихой.
Подходил пароход, канат летел с борта, матрос ловко, кругами закидывал его
на косую торчащую стойку, сразу много людей появлялось на пристани, так
что она даже заметно погружалась в воду, - и никому из этих шумных,
веселых, отлично одетых людей не было до меня никакого дела. Когда бы
потом в жизни я ни видел радостную суматоху приезда, ощущение
заброшенности и одиночества неизменно возвращалось ко мне.
зимний, и на берег сошли совсем другие, озабоченные, военные люди, я не
испытал подобного чувства.
этот старенький пароход, и нетерпеливая очередь, заполнившая сходни, и
одинокие фигуры, идущие по берегу к домику, где нужно было
зарегистрировать командировки. Все это относилось к моему ожиданию самого
лучшего в жизни, но, как и почему - этого я бы не мог объяснить.
госпиталь, а на его городскую квартиру.
одна над другой. С моря они показались мне куда изящнее и стройнее. Вот и