возвращает наличные деньги? Может быть, у вас такие здоровые нервы, так вы
можете, а я человек больной, я не могу рисковать своими нервами...
Возвращать деньги!
пожайлуста, пускай себе завтра приезжают: люди строят, видите? А разве где
написано, что это сборный цех?
запретить мне работать? А если я хочу работать на свежем воздухе или в
складочном помещении? Есть такой закон? Нет такого закона.
сильнейший таран, пробивающий все препятствия. До поры до времени мы ей не
сопротивлялись, ибо попытки к сопротивлению были с самого начала
подавлены.
Горьковский спросил меня:
запыхавшийся.
свежий воздух, а лошади, пускай дышут всякой гадостью? Хорошие хозеява!
октябре? Вам разве не все равно? Или вам очень нужно, чтобы я истратил
сейчас две тысячи рублей?
поясняет, загибая пальцы:
рублей сделают еще две тысячи рублей. А вы хотите, что конюшня стояла
пустая шесть месяцев. Мертвый капитал, разве это можно допустить?
был невыносим.
работы, каждая минута - это же операция. Кто это придумал столько спать?
Борисовича горы леса, металла, станки; в нашем рабочем дне только
мелькает: авизовка, чек, аванс, фактура, десять тысяч, двадцать тысяч. В
совете командиров Соломон Борисович с сонным презрением выслушивал речи
хлопцев о трехстах рублях на штаны и говорил:
триста, это плохие штаны, а нужно за тысячу...
того, чтобы фуражку надевать? Ничего подобного! Прибавьте четверть часа в
день в цехе, я вам сейчас достану тысячу рублей, а может, и больше,
сколько там заработаете.
очень похожие на складочные помещения, заполнил их самым бросовым
материалом, связал все веревками и уговорами, но коммунары с восторгом
окунулись в этот рабочий хлам. Делали все: клубную мебель, кроватные углы,
масленки, трусики, ковбойки, парты, стулья, ударники для огнетушителей, но
делали все в несметном количестве, потому что в производстве Соломона
Борисовича разделение труда доведено до апогея:
будешь доктором, я знаю. Так делай себе проножку, для чего тебе делать
целый стул? Я плачу за две проножки копейку, ты в день заработаешь
пятьдесят копеек. Жены у тебя нет, детей нет...
"халтуру", но у нас уже был промфинплан, а промфинплан - дело священное.
никакой педагогики, нет никакого дьявола и его соблазнов. Когда
воспитатели предлагали вниманию Соломона Борисовича педагогическую
проблему зарплаты, Соломон Борисович говорил:
умный человек, если он работает без зарплаты!
что их некуда девать. А когда у него нет денег, так у него одна идея: у
кого бы занять? Это же факт.
коллективе, Мы знали, что его логика - чужая и смешная логика, но в своем
напоре она весело и больно била по многим предрассудкам и в порядке
сопротивления вызывала потребность иного производственного стиля.
и для нас самих уже не казался такой значительной победой. Соломон
Борисович недаром говорил:
А как же может быть иначе? Разве им нужно шампанское? Или, может, у них
жены любят наряжаться?
усилием. Чекисты бывали у нас ежедневно. Они вместе с ребятами вьедались
в каждуюмелочь, в каждый маленький прорывчик, в халтурные тенденции
Соломона Борисовича, в низкое качество продукции, в брак. С каждым днем
осложняясь, производственный опыт коммунаров начал критически покусывать
Соломона Борисовича, и он возмущался:
делается на ХПЗ#58, - они что-нибудь понимают в ХПЗ?
завод".
счету прибавлялась одна тысяча за другой, общие мечты о заводе разделились
на более близкие и более возможные подробности. Но это уже происходило в
более позднюю эпоху.
в гости друг к другу целыми отрядами, сражались в футбол, волейбол,
городки, вместе купались, катались на коньках, гуляли, ходили в театр.
комсомольских, пионерских маневров, посещений, приветствий, экскурсий.
Я особенно любил эти дни, они были днями моего настоящего торжества. А я
уже хорошо знал, что это торжество последнее.
форма одежда, место и время встречи. У горьковцев и у дзержинцев была
одинаковая форма: полугалифе, гамаши, широкие белые воротники и тюбетейки.
Обыкновенно я с вечера оставался у горьковцев, поручив коммуну Киргизову.
Мы выходили из Куряжа с расчетом истратить на дорогу три часа. Спускались
с Холодной горы вгород. Встреча всегда назначалась на площади Тевелева, на
широком асфальте у здания ВУЦИКа.
широкий строй по шести занимал почти всю улицу, захватывая и трамвайные
пути. Сзади нас становились в очередь десятки вагонов, вагоновожатые
нервничали, и неутомимо звенели звонки, но малыши левого фланга всегда
хорошо знали свои обязанности: они важно маршируют, немного растягивая
шаг, бросают иногда хитрый взгляд на тротуары, но ни трамваев, ни
вагоноважтых, ни звонков не удостаивают вниманием., Сзади всех идет с
треугольным флажком Петро Кравченко. На него с особенным любопытством и
симпатией смотри публика, вокруг него с особенным захватом вьются
мальчишки, поэтому Петро смущается и опускает глаза. Его флажок
трепыхается перед самым носом вагоновожатого, и Петро не идет, а плывет в
густой волне трамвайного оглушительного трезвона.
Вагоны один за одним обгонят нас, из окон смотрят люди, смеются и грозят
пальцами пацанам. Пацаны, не теряя равнения и ноги, улыбаются вредной
мальчишеской улыбкой. Почему бы им и не улыбаться? Неужели нельзя пошутить
с городской публикой, устроить ей маленькую каверзу? Публика своя,
хорошая, не ездят по нашим улицам бояре и дворяне, не водят барынь под
ручку раскрашенные офицеры, не смотрят на нас с осуждением лабазники. И мы
идем, как хозяева, по нашему городу, идем не "приютские мальчики" -
колонисты-горьковцы. Недаром впереди пылвет наше красное знамя, недаром
медные трубы наши играют "Марш Буденного".
Орлов Алекс
Володихин Дмитрий
Херберт Фрэнк
Перумов Ник
Шилова Юлия
Чернецов Андрей