местности, но и по всей Руси. Хочешь развести парня с девкой или, наоборот,
завлечь его, неразделенную любовь хочешь сделать взаимной -- настоем корня
любки незаметно, по рюмочке, пои "предмет сердца" да шепчи при этом складный
приговор: "Пленитесь его (иль ее) мысли день и ночь, и в глухую полночь, и в
кажен час, и в минуту кажну, обо мне вечно. И казался бы я ей (ему) милее
отца-матери, милее всего роду-племени, милее красна солнца и милее всех
частых звезд ночных, милее травы, милее воды, милее соли, милее всего света
белаго и вольнаго..."
душой не таящие люди могли желать такого высокого и простого счастья себе и
возлюбленному. Так отчего же при такой открытой вере в любовь и добро
столько зла на земле? "Хочешь жить -- убей!" Да я бы по всем лесам и болотам
собирал любку, дни и ночи настаивал ее корешки и не рюмкой, а ковшом поил бы
людей, только чтоб одумались они, преисполнились уважения друг к другу,
поняли бы, что любить и страдать любовью -- и есть человеческое назначение,
или веление Божье, или еще там что такое.
Впереди открывается простор, от которого и по сей день у меня заходится
сердце, хочется мне сидеть и сидеть на вершине утеса, смотреть и плакать.
Пуще приворотного зелья мне эта даль и эта близь -- леса, горы, перевалы, и
главное -- вот эта, притиснутая ими к Енисею, деревенька, издали, с высоты,
такая сиротливая, такая смирная, такая заброшенная, что стоном стонать
хочется от любви и жалости к ней.
вниз, из куста шипицы подпрыгнула и катнулась нежившаяся на припеке серая
змейка. Грозно подняв узкий поплавок головы, она струйкой стекла вниз, в
каменную щель. Я испуганно подобрал ноги.
огородов к увалам, выгнувшееся полукружьем по берегу Енисея, оно стоит на
ногах, несколько кривых, как бы нетрезвых, потому что нет-нет да
какая-нибудь изба выскочит из порядка либо задом к миру повернется, а к лесу
передом, -- поперечный, озорной и расхристанный народ есть в селе, он как
хотел, так и строился -- ндраву его не перечь! Иные бани иль стайки
основательнее изб ставлены, тесом крыты, изба же под дерном, может, хозяин
хотел обстроиться после, но закрутил его ход жизни, запил он, махнул на
обзаведенье рукой? Может, и погиб в тайге, на промысле, недостроясь? Может,
при разделе с отцом или с братьями ущемлен был и теперь ни в жизнь не
покроет крышу, чтоб все видели и знали, как с ним обошлись родители, какими
наделили хоромами.
Крашенинникова, сделанных в 1735 году, узнал я, что село Овсянка восходит к
давним временам, и, стало быть, одно из старейших оно на Енисее и ровесником
является городу Красноярску. "На правой стороне Енисея есть пещера, -- писал
Крашенинников, -- Овсянская называется (та самая, куда забегали мы, играя, и
где Санька видел домовниху с домовым). Длиною в семь сажен один аршин, а
поперек -- в одну сажень. Река Енисей против сей пещеры только в двадцати
саженях. А еще есть писаный камень в двадцати верстах от этой деревни
Овсянки. Половину служивых я наперед к писаному камню послал, чтоб того же
дня дорога к нему прочищена была, а сам с остальными в овсянской деревне
ночевать принужден был, потому что близ писаного камня деревни не имеется, а
посланным служивым, сделавшим дорогу на Бирюсинскую деревню, которая в пяти
верстах от помянутого камня, ночевать ехать велел".
исключительно для того, чтобы показать, как неохотно исчезают и меняются
привычки людей.
Красноярск того же дня к вечеру приехали. А здешнего города обычаи, которые
мы, в нем живши, подметили, будут следующие: во время праздничное жители по
гостям не званые ходят и черезчур упиваться любят, потому что иные из них
почти весь город обходить не ленятся и инде чарку вина, а инде стакан пива
урвут, и хотя уже в такое состояние придет, что на ногах ходить не может,
однако ж лишбы в котором доме шум услышал, понеже из того признавают, что
там попойка есть, хотя ползком ползет во двор, чтоб еще напиться..."
хозяйстве, то в хозяине. Вот, например, Федорушка-мужик, дальняя мне родня
по отцу, чего-то рассердился на жену, отделился от нее и ото всей семьи,
забил дверь во вторую половину избы, живет один себе и жену свою не узнает,
заодно и детей. Да кабы только знать их не знал! Он еще всячески вредит
бедствующей семье, покоя ее лишает, дрова колет в жилище, весь порог
изрубил, и чем больше его увещевают и совестят, тем он шибче кобенится.
мною дымит кочегаркой гаража. Зимою в гараже перемерзали отопительные трубы
и батареи, а сейчас кочегары решили откочегарить за всю зиму -- дать жару!
Работает кузница, дымит густо, деловито. В кузнице громыхает молотом глухой
платоновский старик. "Дедка Платон, сколько тебе лет?" -- "Не знаю, бат, не
знаю, -- ссаженным, звонким голосом отзывается он охотно. -- Много поди-ко!
Четыре наковальни за жись исколотил, за пяту вот взялся. Карточку и симсот
грамм получаю да ишшо кады каши дадут. Хорошо, бат, живу!.." Хватаясь за
выступы скал, за кусты и коренья, медленно спускался я вниз, но меня
раскатило, понесло вместе с каменьями, и я какое-то время плыл в рыхлой
лаве, но вот лава рассыпалась, а я так разогнался, что едва в речку не
заскочил.
она.
лесоучастком и отдан семье лучшего шофера. Ныне в том доме, где прежде жила
моя тетка, размещается магазин.
сумели оплести и выжить тетку из дома в ветхую избушку покойного охотника
Лукаши, дав пятьсот рублей откупных.
в годы бедствий не опускаться, содержать жилье в чистоте.
думаю, нечаянному гостю-то быть? А он, гляди, вот он!
пробуждалась тревога. После того как зимой по пути в Овсянку я чуть было не
замерз, больше бывать в селе мне не доводилось, но я не забыл того похода, и
тетка, вижу, все помнит.
хвораешь? Или питанье в фэзэу худо?
нее -- какие еще ягодницы? -- Да они близенько, па первом увале, и младшую,
Лидку-то, с собой волокут...
отдаленно, ровно бы сквозь воду. Я сказал, что лягу в сенках на лавку, в
холодок. Августа притащила подушку, подсунула мне ее, припахивающую
ребятишками, и встревожилась:
побежала со двора и, уже открыв ворота, загадочно как-то и даже чуть лукаво
объявила, что сейчас кого-то созовет.
уколы с сильно действующим снотворным, когда спишь не спишь, вроде бы все
чувствуешь, но сам рукой шевельнуть не можешь, глаз открыть не в силах,
соображается вяло.
прикосновение ко лбу костлявой, но такой теплой руки -- все во мне
отозвалось на это прикосновение, что-то защекотало лоб, лицо, закатилось в
рот, -- я облизал губы и улыбнулся -- четверговая соль! -- вернейшее из
вернейших чудодейственных "бабушкиных" средствий. Соль, освященная на
великий четверг, перед Пасхой! А хранится узелок с той солью в уголке за
божницей, но какая молитва творится при этом, забыл. "Ах ты Боже мой! Легче,
видно, с верой-то перемогать горе, смуту и невзгоды. Смешно! Смешно-то,
смешно, да не очень, ровно бы я достиг наконец берега, и вдруг успокоилось
во мне все сразу. Я глубоко и доверчиво заснул, как спать возможно разве что
только дома, как уже давно не спал, -- общежитие оно и есть общежитие, хотя
наша комната была не воровская, не драчливая, все же шум, гам, боязнь
продрыхать завтрак".
очнись. Не открывая глаз, я дотронулся до нее, нашел руку, сдавил жесткие
пальцы, обтянутые сухой, будто выветренной, шелестящей кожей, и какое-то
время побыл там, в далекой дали, когда мог я позволять себе болеть и бабушка
сидела подле меня, положив на лоб прохладную, когда надо теплую, ото всех
недугов исцеляющую руку.
шло, можем приласкаться, но как в возраст вошел -- шабаш, бука букой!
Особенно если ты парень или мужик. Бабушка чувствовала мою застенчивую ласку
и угадала то состояние, в каком я, отдохнувший после дороги, высветленный
сном, пребывал, не спугивала меня, не мешала мне, гладила по голове, чем еще
шибче разнежила:
молодецкого чубу?
глаза.
Каргалов Вадим
Земляной Андрей
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Курылев Олег