Чтение 140–й страницы книги ~Открытая книга~

расхваливает наш препарат. В беседе, напечатанной в газете "Медицинский
работник", он свидетельствует свое глубокое уважение профессору Норкроссу,
что не мешает ему выразить полную уверенность в победе русской, советской
науки.

Что значит это запоздалое признание? Как всегда, мне трудно проследить
ход мыслей этого человека, угадать расчет, проникнуть в его "тайное тайных".
Но на этот раз ларчик, кажется, открывается просто: чем выше будет вознесен
крустозин, тем с большей силой он брякнется о землю. А с ним, разумеется, и
я - недаром же с некоторых пор Валентин Сергеевич не устает напоминать о
том, что "наша милая, деятельная Татьяна Петровна отдала лечебной плесени
всю свою жизнь".

Это были шумные, тревожные, но в общем хорошие дни, когда, возвращаясь
из клиники, я влетала домой с какой-нибудь новостью и находила Андрея над
корректурой "Неизвестного друга". Гранки были белые, длинные, пахнувшие
типографской краской, и Андрей правил их с трогательной пунктуальностью, так
что корректорам после него, без сомнения, уже нечего было делать. Кто-то
сказал в издательстве, что наборщики похвалили книгу - верный признак, что
ее ждет успех! И Андрей сообщил мне об этом с таким сосредоточенным
выражением, как будто он открыл железный закон, согласно которому
развивается наша литературная жизнь.

Не знаю, ждал ли его успех, но легкий шум и неразбериха началась уже и
теперь, когда на столе еще лежали гранки. Люди, с которыми я до сих пор не
имела чести быть знакомой, стали запросто приходить к нам, причем, как
нарочно, в самое неудобное время. Это были журналисты (один даже член Союза
писателей), и Андрей отзывался о них с уважением. Но у эти уважаемых людей
было почему-то очень много времени, так что я никак не могла взять в толк,
когда они пишут свои произведения. По телефону они начинали разговаривать
после часа ночи, причем поводы были очень серьезные: что думает Андрей о
последней статье Эренбурга?

Гурий привел к нам этих журналистов и сам стал бывать очень часто. От
него-то и пошел шум, столь несвойственный нашему тихому "ученому" дому.

Словом, жизнь усложнилась, и только один человек чувствовал себя в этой
суете превосходно. Это был мой отец. Недаром же он всегда утверждал, что в
литературе он "доброволец-фанатик".

Отец блаженствовал. Бог весть что пришло ему в голову, но он,
по-видимому, решил, что журналисты приходят к нам с единственной целью -
почтить своим присутствием его, Петра Николаевича, незаурядное дарование.
Правда, едва он вынимал откуда-то из сундучка свои рассказы - те самые,
которые еще в Лопахине он писал по четыре-пять в сутки, как наши гости
скисали. "По-видимому, просто не любят читать", высказал он однажды очень
вероятное предположение.

Впрочем, многие свои рассказы отец знал наизусть, так что ему удавалось
время от времени познакомить с ними наших новых знакомых. "Прибытие
интервентов на станцию Михаил Чесноков", - вдруг начинал он торопливо,
очевидно побаиваясь, что его перебьют. - "Американские матросы гуляли в
поселке Сурожевка, и один говорит: "Кто меня тронет, то мы не оставим камня
на камне, а наша эскадра разобьет Владивосток". И тогда один наш встает:
"Эскадра, пли!" - и бьет его, в левую щеку. Тот падает, а он опять:
"Эскадра, пли!" - и в правую щеку. Откачали с потерями, но вскоре выздоровел
и заключил брачный контракт с русской девицей на три месяца по сто
шестьдесят долларов в месяц. Вот тебе и "Эскадра, пли"!

Отец даже потолстел, так что красный носик совершенно скрылся меж
пухлых щек. Седые усы, которые он мыл синькой - я случайно разгадала этот
невинный секрет, - распушились и выглядели очень солидно на кругленьком,
слегка надутом лице. Он и в самом деле стал похож на кого-то из классиков -
Гурий утверждал, что на Григоровича и что для полного сходства хорошо бы еще
отрастить бакенбарды.

Андрей уехал, как всегда, неожиданно, не успев даже проститься со мной
- только позвонил и попросил, чтобы я занесла в издательство корректуру. На
этот раз он уехал не в Сталинград, а на Первый Украинский, и ненадолго -
так, по крайней мере, сказал ему Малышев. Мы простились, но он не сразу
повесил трубку, а немного помолчал, точно ожидая, что я скажу еще
что-нибудь. Потом повторил ласково: "До свиданья". Я ответила: "Счастливого
пути", и занялась концентрацией крустозина в крови одного из моей
"шестерки".

ГЛАВНЫЙ АРБИТР

- ...Что касается сравнительных данных по концентрации русского и
английского препарата в крови...

За длинными в виде буквы "Т", покрытыми зеленым сукном столами, сидят
ученые мужи, прославившиеся своими (или чужими) трудами, носящие высокие (и
не очень высокие) звания. Представители Наркомздрава, представители ВОКСа,
представители прессы. Коломнин - в своем парадном черном костюме,
горбящийся, довольный и усталый. Виктор, все еще молодой, Катя Димант,
Ракита. Эти - справа, вдоль длинной палочки "Т".

Скрыпаченко с неопределенно-осторожной улыбкой на тонких губах, Мелкова
- толстая, кокетливая, неприятно смешная, Крупенский, Картузова из
городского института, эти - слева, вдоль длинной палочки "Т". Внимание!
Главный Арбитр, почтеннейший ученый с седым венчиком волос вокруг лысой
головы, с сизыми щечками, свисающими на высокий крахмальный воротник, читает
протокол:

- "Таким образом, клинический эффект был получен при лечении раненых
как английским, так и русским препаратом. Однако следует признать... "

Вот именно, следует признать! Следует признать, что Главный Арбитр
немного жалеет об этой странной дуэли. Следует признать, что Главный Арбитр
раскаивается, что он затеял это состязание. Следует признать, что он с
большим удовольствием прочел бы некролог одного из соперников, чем этот
протокол, составленный столь обстоятельно и подробно. Следует признать, что
ему не везет с этой Власенковой, черт бы ее побрал вместе с ее крустозином!

Да, не везет! Недаром же этот подлый Скрыпаченко смотрит на него таким
тяжелым, презрительным взглядом - должно быть, думает: а не пора ли
расплеваться с шефом? Уж больно он по-старомодному тонок. Кому нужны эти
хитрые штучки? Надо действовать проще - сажать в тюрьму, если это возможно,
убивать, если этому не мешают. Донос - это вещь! А все остальное -
приблизительно, шатко, непрочно.

Изредка касаясь двумя пальцами поблескивающего пенсне, Главный Арбитр
читает протокол. Он читает медленно, внятно, как бы стараясь продлить
удовольствие, которое доставляет ему содержание этого документа. Время от
времени он останавливается и со сдержанной улыбкой обводит глазами ученых
мужей, прославившихся своими (и чужими) трудами, носящих высокие (и не очень
высокие) звания. Седой венчик вокруг головы придает ему сияющий вид.

- "Поскольку комиссия установила, что дозы пенициллина-крустозина ВИЭМ
были, при равной клинической эффективности, значительно - до десяти раз -
ниже оксфордского препарата... "

Норкросс начинает аплодировать первый, и через весь стол протягивает
мне огромную лапу. Аплодируют Максимов, Скрыпаченко, Крупенский. Аплодируют
свои и чужие. Аплодирует пресса.

Маленькой, почти детской, рукой Главный Арбитр аккуратно складывает
листы.

- ...Я счастлив, что с первых дней этого беспримерного состязания
предсказал победу советского препарата... Для меня, неисправимого фантазера,
давно стало ясно, что мы вступили в новую эру медицинской науки... Нет
сомнений, что закончившаяся столь успешно дуэль войдет в историю науки.

Он говорит уверенно, свободно - не менее уверенно и свободно, чем
несколько лет тому назад, когда утверждал, что идея лечебной плесени
принадлежит к числу курьезов и заблуждений, которыми кишит история науки.
Все в порядке. Ничего не переменилось. Но, может быть, ему только кажется,
что ничего не переменилось?

Валентин Сергеевич заканчивает свою речь здравицей в честь дружбы
русской и английской науки. Слово предоставляется профессору Власенковой, и
профессор Власенкова встает с мыслью, от которой она начинает чувствовать
себя семнадцатилетней. Вот эта мысль: "Ух, как я сейчас его двину!"

- ...Но в особенности я должна поблагодарить Валентина Сергеевича
Крамова, который предсказал победу нашего препарата. Это был шаг смелый, я
бы даже сказала, рискованный, в особенности если вспомнить, сколько сил он
отдал в свое время борьбе против самой идеи крустозина. Подумать только,
ведь еще не так давно он сравнивал доктора Лебедева, основоположника этой
идеи в России, с теми средневековыми алхимиками, которые утверждали, что им
удалось из тряпок и гнилой муки вырастить живого человечка! Какую же
душевную борьбу должен был он выдержать, чтобы забыть свои прежние
убеждения, объявить их никогда не существовавшими или существовавшими только
в моем воображении! Нет, нет! Я не допускаю и мысли о том, что этот шаг мог
преследовать личные цели. Напротив! Самопожертвование - вот слово, которое,
вполне определяет отношение Валентина Сергеевича к вопросу о крустозине. И
нельзя сомневаться в том, что этот подвиг войдет в историю нашей науки.

Кажется, я слегка перехватываю: напряженные улыбки застывают на лицах
Скрыпаченко, Крупенского и других, сидящих слева вдоль длинной палочки "Т".
Коломнин хмурится - боится за меня или недоволен моим остроумием? Коснувшись
двумя пальцами пенсне, Главный Арбитр кладет руку на сердце. У него -
страшное лицо с поблескивающими зубами, и на мгновенье мне самой становится
страшно. И только Норкросс, ничего не понимая, рассеянно поглядывает вокруг.
Ему кажется, что церемония затянулась. Крустозин оказался сильнее - ну, и
прекрасно! Зачем же об этом говорить так торжественно, так долго?

В самом деле, зачем?

И, двинув еще разок пошатнувшегося врага, я приглашаю присутствующих к
столу.