Чтение 140–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

видим верхушку знамени дзержинцев. А вот и длинный ряд белых воротников, и
внимательные родные лица, команда Киргизова, вздернутые руки и музыка.
Дзержинцы встречают нас знаменным салютом. Еще секунда - наш оркестр
прервал марш и грохнул ответное приветствие.

Только одну секунду, пока Киргизов отдает рапорт, мы стоим в строгом
молчании друг против друга. И когда рушится строй и ребята бросаются к
друзьям, жмут руки, смеются и шутят, я думаю о доктор Фаусте: пусть этот
хитрый немец позавидует мне. Ему здорово не повезло, этому доктору, плохое
он для себя выбрал столетие и неподходящую общественную структуру.

Если мы встречались под выходной день, часто, бывало, ко мне подходил
Митька Жевелий и предлагал:

- Знаете что? Пойдем все к горьковцам. У них сегодня "Броненосец
Потемкин". А шамовки хватит...

И в эти дни поздним вечером мы будили Подворки маршами двух оркестров,
долго шумели в столовой, в спальнях, в клубе, старшие вспоминали штормы и
штили прошлых лет, молодые слушали и завидовали.

С апреля месяца главной темой наших дружеских бесед сделался приезд
Горького. Алексей Максимович написал нам, что в июле специально приедет в
Харьков, чтобы пожить в колонии три дня. Переписка наша с Алексеем
Максимовичем давно уже была регулярной. Не видя его ни разу, колонисты
ощущали его личность в своих рядах и радовались ей, как радуются дети
образу матери. Только тот, кто в детстве потерял семью, кто не унес с
собой в длинную жизнь никакого запаса тепла, тот хорошо
знает, как иногда холодно становится на свете, только тот поймет, как это
дорого стоит - забота и ласка большого человека, человека - богатого и
щедрого сердцем.

Горьковцы не умели выражать чувства нежности, ибо они слишком высоко
ценили нежность. Я прожил с ними восемь лет, многие ко мне относились
любовно, но ни разу за эти годы никто из них не был со мною нежен в
обычном смысле. Я умел узнавать их чувства по признакам, мне одному
известным: по глубине взгляда, по окраске смущения, по далекому вниманию
из-за угла, по чуть-чуть охрипшему голосу, по прыжкам и бегу после
встречи. И я поэтому видел, с какой невыносимой нежностью ребята говорили
о Горького, с какой жадностью обрадовались его коротким словам о приезде.

Приезд Горького в колонию - это была высокая награда. В наших глазах,
честное слово, она не была вполне заслужена. И эту высокую награду нам
присудили в то время, когда весь Союз поднял знамена для встречи великого
писателя, когда наша маленькая община могла затеряться среди волн широкого
общественного чувства.

Но она не затерялась, и это трогало нас и нашей жизни сообщало высокую
ценность.

Подготовка к встрече Горького началась на другой день после получения
письма. Впереди себя Алексей Максимович послал щедрый подарок, благодаря
которому мы могли залечить последние раны, которые еще оставались от
старого Куряжа.

Как раз в это время меня потребовали к отчету#59. Я должен был сказать
ученым мужам и мудрецам педагогики, в чем состоит моя педагогическая вера
и какие принципы исповедую. Поводов для такого отчета было достаточно.

Я бодро приготовился к отчету, хотя и не ждал для себя ни пощады, ни
снисхождения.

В просторном высоком зале увидел я наконец в лицо весь сонм пророков и
апостолов. Это был... синедрион#60, не меньше. Высказывались здесь
вежливо, округленными любезными периодами, от которых шел еле уловимый
приятный запах мозговых извилин, старых книг и просиженных кресел. Но
пророки и апостолы не имели ни белых бород, ни маститых имен, ни великих
открытий. С какой стати они носят нимбы и почему у них в руках священное
писание? Это были довольно юркие люди, а на их усах еще висели крошки
только что сьеденного советского пирога.

Больше всех орудовал профессор Чайкин, тот самый Чайкин, который
несколько лет назад напомнил мне один рассказ Чехова.

В своем заключении Чайкин ничего от меня не оставил:

- Товарищ Макаренко хочет педагогический процесс построить на идее
долга. Правда, он прибавляет слово "пролетарский", но это не может,
товарищи, скрыть от нас истинную сущность идеи. Мы советуем товарищу
Макаренко внимательно проследить исторический генезис идеи долга. Это идея
буржуазных отношений, идея сугубо меркантильного порядка. Советская
педагогика стремится воспитать в личности свободное проявление творческих
сил и наклонностей, инициативу, но ни в коем случае не буржуазную катгорию
долга.

"С глубокой печалью и удивлением мы услышали сегодня от уважаемо-
го руководителя двух образцовых учреждений призыв к воспитанию чувства
чести. Мы не можем не заявить протест против этого призыва. Советская
общественность также присоединяет свой голос к науке, она также не
примиряется с возвращением этого понятия, которое так ярко напоминает нам
офицерские привелегии, мундиры, погоны".

"Мы не можем входить в обсуждение всех заявлений автора, касающихся
производства. Может быть, с точки зрения материального обогащения колонии
это и полезное дело, но педагогическая наука не может в числе факторов
педагогического влияния рассматривать производство и тем более не может
одобрить такие тезисы автора, как "промфинплан есть лучший воспитатель".
Такие положения есть не что иное, как вульгаризация идеи трудового
воспитания".

Многие еще говорили, и многие молчали с осуждением. Я, наконец,
обозлился и сгоряча вылил в огонь ведро керосина.

- Пожалуй, вы правы, мы не договоримся. Я вас не понимаю. По-вашему,
например, инициатива есть какое-то наитие. Она приходит неизвестно откуда,
из чистого, ничем не заполненного безделья. Я вам третий раз толкую, что
инициатива придет тогда, когда есть задача, ответственность за ее
выполнение, ответственность за потерянное время, когда есть требование
коллектива. Вы меня все-таки не понимаете и снова твердите о какой-то
выхолощенной, освобожденной от труда инициативе. По-вашему, для инициативы
достаточно смотреть на свой собственный пуп...

Ой, как оскорбились, как на меня закричали, как закрестились и
заплевались апостолы! И тогда, увидев, что пожар в полном разгаре, что все
рубиконы далеко позади, что терять все равно нечего, что все уже потеряно,
я сказал:

- Вы не способны судить ни о воспитании, ни об инициативе, в этих
вопросах вы не разбираетесь.

- А вы знаете, что сказал Ленин об инициативе?

- Знаю.

- Вы не знаете!

Я ваытащил записную книжку и прочитал внятно:

"Инициатива должна состоять в том, чтобы в порядке отступать и сугубо
держать дисциплину" - сказал Ленин#61 на Одиннадцатом сьезде РКП (б) 27
марта 1922 года.

Апостолы только на мгновение опешили, а потом закричали:

- Так при чем здесь отступление?

- Я хотел обратить ваше внимание на отношение между дисциплиной и
инициативой. А кроме того, мне необходимо в порядке отступить...

Апостолы похлопали глазами, потом бросились друг к другу, зашептали,
зашелестели бумагой. Постановление синедрион вынес единодушное:

"Предложенная система воспитательного процесса есть система не
советская".

В собрании было много моих друзей, но они молчали. Была группа
чекистов. Они внимательно выслушали прения, что-то записали в блокнотах и
ушли, не ожидая приговора.

В колонию мы возвращались поздно ночью. Со мной были воспитатели и
несколько членов комсомольского бюро. Жорка Волков дорогой плевался:

-Ну, как они могут так говорить! Как это, по-ихнему: нет, значит,
чести, нет, значит, такого - честь нашей колонии? По-ихнему, значит, этого
нет?

- Не обращайте внимания, Антон Семенович, - сказал Лапоть. - Собрались,
понимаете, зануды...

- Я и не обращаю, - утешил я хлопцев.

Но вопрос был уже решен.

Не содрогнувшись и не снижая общего тона, я начал свертывание
коллектива. Нужно было как можно скорее вывести из колонии моих друзей.
Это было необходимо и для того, чтобы не подвергать их испытанию при новых
порядках, и для того, чтобы не оставить в колонии никаких очагов протеста.

Заявление об уходе я подал Юрьеву на другой же день. Он задумался,
молча пожал мне руку. Когда я уже уходил от него, он спохватился:

- Постойте!.. А как же... Горький приезжает.

- Неужели вы думаете, что я позволю кому-либо принять Горького вместо
меня?

- Вот-вот...

Он забегал по кабинету и забормотал:

- К черту!.. К чертовой матери!..

- Чего это?

- Ухожу к чертовой матери.

Я оставил его в этом благом намерении. Он догнал меня в коридоре:

- Голубчик, Антон Семенович, вам тяжело, правда?

- Ну, вот тебе раз! - засмеялся я. - Чего это вы? Ах, интеллигент!..
Так я уезжаю из колонии в день отьезда Горького. Заведование сдам Журбину,
а вы, как хотите там...

- Так...

В колонии я о своем уходе никому не сказал, и Юрьев дал слово молчать.

Я бросился на заводы, к шефам, к чекистам. Так как вопрос о выпуске
колонистов стоял уже давно, мои действия никого в колонии не удивили.