мог точно выразить словами. - Зачем вообще эта бессмыслица споров - один
обвиняет себя, другой себя защищает? До сих пор мы с вами совершали
серьезные дела - вели войну, спасали детей, своих же врагов спасали.
Хватало и экстравагантности, но она не отменяла исторической важности
действий! Но этот суд! Экстравагантность ради экстравагантности. Зачем он,
Гамов? Зачем мне самозащита, мне, одной нашей победой защитившемуся от
всяких нападок?
Мне думалось, ваш проницательный ум проникнет в глубинную необходимость
суда. Впрочем, это ваше дело. Вы сказали, что выступите на суде с защитой.
Я правильно понял, Семипалов?
прозвучит для вас как обвинение.
Жана Войтюка.
погибшим. Если уж служба Павла Прищепы не обнаружила его следов, то,
значит, его уже нет в живых. Меньше всего я мог предполагать, что Войтюк
возникнет из небытия, да еще пойдет на меня с обвинениями.
поразил меня. Конечно, я понимал, что он не блаженствовал в домах отдыха,
скрываться надо было по-настоящему. Но что он так опустится, - не ожидал.
Он и раньше не брал особенным изяществом, но, хорошо одетый, чисто
выбритый, в неизменно свежем белье, пахнущий хорошим табаком и духами,
производил приятное впечатление. Я вспомнил Вилькомира Торбу, когда того
привели на встречу с Гамовым прямо из подвала, где он скрывался несколько
суток среди стояков отопления, без еды, в грязи, утоляя жажду из какой-то
натекшей на полу лужи. Правда, Войтюк не был небрит, как Торба, пиджак его
не был в пыли и пятнах, рубашку он успел переодеть, зато исхудавшее лицо,
заострившийся подбородок, впавшие глаза свидетельствовали о гораздо
больших лишениях. Во мне настолько засел образ внешне безупречного
дипломатического сотрудника, что я, наверно, сразу бы и не узнал его, если
бы столкнулся с ним на улице.
Я знал Войтюка разным - осторожно нащупывающим пути ко мне, наглым, когда
ему показалось, что он хитро завлек меня в капкан, безмерно испуганным за
красавицу жену, внезапно оказавшуюся в железных тисках Гонсалеса, смиренно
покорным, когда я объявил, что он обязан служить мне, вновь радостно
воскресшим, когда эта служба предстала чуть ли не подвигом - я согласился
на союз с его хозяевами. Но при всех переменах обличья он ни разу не терял
присущей ему внутренне - наверно, профессиональной у каждого дипломата -
респектабельности. Немыслимо было и подумать, что он способен орать, дико
размахивать руками, грязно ругаться, лезть в драку. Ничего от былой
воспитанности не осталось внешне в озлобленном, изголодавшемся бродяге,
явившемся на суд свидетелем обвинения. От него надо было ожидать
скандалов, а не речей, брани и проклятий, а не аргументов.
не свидетельствует в его пользу. И если он к нему добавит и несдержанность
в словах, и личные оскорбления, а этого как раз хотелось, то сильно
ослабит обвинения против меня. Он одергивал себя чуть ли не в каждой
фразе.
Семипалова или против всего нашего правительства?
против всего вашего правительства.
непроизвольно рвавшийся из горла.
в том, что он государственный изменник.
обвинения. Шпион обвиняет своего начальника, разоблачившего его измену, в
том, что именно разоблачитель является истинным изменником!
- вы или я?
потемневшее лицо.
горжусь, что удостоился такого опасного дела. Но изменником я не был. А вы
хоть и не шпион, но изменник. И я докажу это!
сможет привести Войтюк в подтверждение своего чудовищного обвинения. Гамов
тоже заинтересовался, он всем туловищем наклонился вперед, поглядел на
меня смеющимися глазами - ни секунды не верил Войтюку - и снова повернулся
к нему.
государству, а не чужому. Хотя я родился в Латании, но я лишь наполовину
латан. Мой дед и мой отец - чистокровные кортезы, лишь осевшие в чужой
стране. И они служили своей далекой родине, когда Латания с ней не
враждовала. И продолжали ей служить, когда вспыхнули свары между двумя
державами. И я с детства знал, что мне, кортезу, нужно помогать своей
родине. Я никогда не пытался снять с себя благородную обязанность быть
тайным кортезом среди латанов. Я сам выбрал себе самую опасную функцию -
разведывать силы и возможности Латании, чтобы помогать моей истинной
родине, родине моей души Кортезии. И денег за это не получал, с меня
хватало, что там, за океаном, знают о патриотизме моих стараний. Да, я был
шпионом, благородным, бескорыстным шпионом. Смелым и удачливым - и
радовался, что ни разу не разочаровался в такой профессии.
уточнил Гонсалес.
совершил измены! Потерпел поражение. Был вынужден скрываться в диких
трущобах. Но совесть моя чиста. Действия мои честны, это самое для меня
важное. Семипалов меня победил, не отрицаю. Но как победил? Не силой, а
хитростью. Не благородством своих поступков, а низкой изменой!
- выяснение истины, а не перепалка между врагами.
- государственный изменник, потому что совершил два поступка, внешне
непохожих, но по сути одинаково предательских. Во-первых, он через меня
передал в Кортезию секретнейшую военную информацию, что против Нордага
готовится чудовищная акция истребления. Я понимаю, могут сказать, что то
была военная хитрость, на которую попался президент Нордага, срочно
покинувший выгодные позиции у Забона, чтобы избежать вторжения армий
Латании. Но представьте себе, что хитрость не подействовала и Путрамент не
отозвал своих войск от Забона. Ведь тогда бы пришлось реально осуществлять
план вторжения, а план уже выдан, нордаги могут заблаговременно
подготовиться к отражению.
доказательства бывшего шпиона Кортезии.
"Ежели да кабы, да во рту росли бобы, то был бы не рот, а огород"? Была
задумана военная хитрость, она удалась - при чем тут измена?
удалась только потому, что была изменой. Нордаги поверили в реальность
моего шпионского сообщения и правильно сделали, оно и было реальным. Но
оно было передано заведомому шпиону - и потому стало актом измены. Я еще
не знал, что Семипалову известна моя тайная профессия, я еще мог
вообразить, что болтливый генерал откровенничает с полюбившимся ему
сотрудником. Но Семипалов знал, что вручает важнейшую тайну шпиону своих
врагов. Такой поступок должен квалифицироваться как измена. Поэтому я и
обвиняю моего бывшего руководителя, что он, глава государственной власти,
в сущности, обыкновенный государственный изменник.
себе слово не вмешиваться больше в рассуждения Войтюка, а Гонсалес не счел
нужным опровергать их. Войтюк продолжал:
тот момент военной хитрости выдал врагам секретнейшие сведения о планах
своей армии. Он изменник в ином, гораздо более высоком смысле. Он, как и
его наставник Гамов, представлял свои цели и действия целями и действиями
государства. И непрерывно изменяя себе, изменял персонифицированному в
себе государству. Это звучит парадоксом, но я докажу, что это реальность.
дебри абстракций. Тайно передавать за рубеж добытую информацию было ему
все же проще, чем оценить ее сущность.
Андреев Николай
Буркатовский Сергей
Круз Андрей
Орлов Алекс
Белогорский Евгений