Чтение 15–й страницы книги ~К востоку от полночи~

- Энцефалограф, - сказал он невнятно, превозмогая неподатливость языка.
- И позовите нейрохирурга. Возможна гематома. Да, разбуди шефа...

- Чем? Пушкой? Я лучше за Машкой сбегаю. Пусть поруководит. Она это
любит.

Веселов хлопнул дверью, а Оленев так и остался стоять у изножья
кровати. Отмытое от крови лицо женщины показалось ему еще более знакомым и
близким.

"Неужели я потеряю ее, не успев найти?" - подумал он.

Мерно гудел респиратор, стуча на вдохе, словно забивал невидимые
гвозди. Надо было настроить энцефалограф, усилием воли Оленев заставил
себя подойти к больной, закрепил датчики, сел за пульт монитора. Аппарат
барахлил, шла наводка, самописцы мелко подрагивали и брызгали чернилами.

"Черт, - устало подумал Оленев, - скорее бы кто-нибудь пришел. Есть же
неписаный закон, запрещающий врачу лечить близких людей. Но разве она
близка мне? Я даже имени ее не знаю".

- Документы какие-нибудь есть?

- Только проездной билет без фамилии.

Пришел нейрохирург, деловито приоткрыл веки больной, всмотрелся в
зрачки.

- Что на энцефалограмме?

- Пока ничего. Наводка.

- Меня это не интересует. Исправьте погрешность.

- Какого черта! - вскипел Оленев и тут же осекся.

Сестры удивленно посмотрели на него. Он ни разу не срывался за все годы
работы.

Он молча полез проверять заземление, убедился в надежности контактов,
щелкнул переключателями, широкая лента бумаги поползла на пол.

- Не зовите Грачева, - сказала Мария Николаевна, на ходу приминая
колпачок. - Обойдемся без его советов.

Она сразу же включилась в работу, и Оленев облегченно вздохнул. Теперь
непосильный груз ответственности за чужую жизнь лег на плечи поровну.

Они вместе настроили аппарат для гипотермии, струи охлажденной воды
наполнили палату звуками ливня. Заглянул Чумаков, потрогал живот и сказал,
что ему здесь делать нечего. А там время покажет. Забирали анализы,
неслышно входили и выходили лаборантки, на соседней койке плакал ребенок,
его некому было успокоить.

- Пойду покурю, - буркнул Оленев, чувствуя, что больше не в силах
находиться в палате. - Я рядом.

Он вышел в коридор, постоял у окна, вытащил сигарету, размял ее, но так
и не прикурил.

"Что это? - думал он. - Испытание на прочность? Очередная штучка
Ванюшки? Но он обещал не вмешиваться в работу. Только в моей квартире он
имеет власть и право делать все, что заблагорассудится... Не успев найти,
уже теряю. Не успев полюбить, могу расстаться. Ну нет, я не остановлюсь ни
перед чем".

Он сам не понял, как спустился в подземный переход и дошел до двери
лаборатории. Толкнул незапертую дверь, зажег свет, хотя и без того было
светло. Штативы загромождены немытыми пробирками и колбами, на столе в
беспорядке разбросаны журналы и обрывки бумаги, исписанные торопливым
почерком Грачева, а сам он лежал на раскладушке на спине, и лицо его было
прикрыто простыней.

Оленев на цыпочках, чтобы не тревожить шефа, подошел к холодильнику,
раскрыл его, вспыхнула лампочка. Среди черствых бутербродов с сыром и
склянок о реактивами лежала пенопластовая коробка. Оленев бесшумно вынул
ее, открыл и увидел то, что искал. На пенициллиновых пузырьках не было
этикеток, но Юра знал, что именно в них дремала прозрачная, бесцветная и
безвкусная жидкость - ребионит. Их должно быть десять - неприкосновенный
запас Грачева, но два гнезда оказались пустыми.

Юра вытащил еще два пузырька, опустил в карман халата, закрыл футляр и
нечаянно громко хлопнул дверкой холодильника. Вздрогнул невольно,
оглянулся на спящего Грачева. Тот не пошевелился. И тут ощущение душевной
неприютности и тревоги с новой силой наполнило душу Оленева.

- Матвей Степанович, - тихо позвал он. - Уже день. Не пора ли?

Он знал, что Грачев часто остается в больнице на ночь, засиживаясь за
опытами или потихоньку, пока дремали дежурные врачи, испытывая новые
методики. А потом отсыпался в тишине, пока в нем не было нужды. Это давно
стало привычным, но что-то насторожило Оленева. Грачев спал чутко и не мог
не отреагировать на любое непрошеное вторжение в свои владения. Уж
непременно бы проворчал что-нибудь или ругнулся спросонья.

- Привезли тяжелую больную, - сказал Юра вполголоса, - посмотрели бы...

Простыня не шевельнулась. Оленев, рискуя нарваться на окрик, откинул
простыню с лица и увидел Грачева.

Рефлекс реаниматолога, вбитый годами практики, сработал мгновенно.
Оленев рванул рубашку на груди Грачева, прикоснулся на миг ухом, нажал
пальцем на сонную артерию и, не раздумывая, не тратя времени на поиски
маски или, салфетки, прижал свои губы к его губам и вдохнул воздух.
Сильными ритмичными движениями несколько раз толкнул грудную клетку.
Раскладушка прогибалась, Оленев опрокинул ее набок, быстро уложил Грачева
на полу, руки и ноги шефа безвольно раскинулись по сторонам. Голова у
Оленева была ясной и пустой, это было то время, когда стрелки часов
замедляют свой бег и секунды растягиваются до бесконечности. Некогда
думать и размышлять, надо действовать и работать. До седьмого пота, ибо
оживление мертвых требует не только выдержки и знаний, но и сильных
пружинистых, неутомимых рук, умения сконцентрировать силу и энергию в
одном порыве.

Краешком сознания он пожалел, что некогда подойти к телефону и позвать
на помощь. Чисто физические усилия требовали хотя бы двух человек, не
говоря уже о моральной поддержке, о разделении ответственности за
содеянное.

Должно быть, прошло не менее получаса, когда Оленев понял, что вдохнуть
жизнь в Грачева не удастся. Он обреченно вытер пот со лба, скользнул
взглядом по полу и тут увидел листок бумаги, на котором было написано: "Не
оживлять! Я не умер! Это летаргия! Массаж сердца не делать!"

Дальнейшее Оленев помнил смутно. Скорее всего он позвонил в отделение,
потоку что лаборатория наполнилась реаниматологами и хирургами. Пришел
профессор, что он там делал и говорил, Юра не запомнил. Грачева увезли на
каталке, а Оленев обнаружил себя сидящим за столом и листающим записи.
Среди разрозненных отрывков он нашел толстую тетрадь, что-то вроде
дневника, в котором по числам и часам описывались опыты с ребионитом.

"...Собака Икс, вес десять килограммов, клиническая смерть после
введения пяти кубиков дитилина, экспозиция пять минут. Интубация, ИВЛ на
фоне введения двух кубиков ребионита. Стойкий эффект через сорок пять
минут. Период реабилитации двое суток... Собака Игрек, вес..."

И так далее, опыты, варианты, комбинирование методов и лекарств, дозы,
рассуждения на полях. Грачев исступленно искал ту единственную формулу,
сверяясь с которой любой врач сможет вернуть вспять необратимое. Он
исполнил свое обещание, больше не прикасался к больным. Но что означало
его ночное вторжение в хирургическое отделение этой ночью и просьбы к
больным добровольно испытать на себе чудодейственное лекарство, дарующее
жизнь? И почему он решился на такой шаг? Сам ввел себе ребионит... Живой,
чувствующий, отчетливо понимающий, чем это грозит... Убежденность в
победе, граничащая с фанатизмом? Последний аргумент в наручном споре, уже
переходящий рамки чистой науки?

Да, вот, кажется, то, что надо.

"Ребионит, введенный в здоровый, неистощенный организм, вводит его в
состояние летаргии, полужизни-полусмерти. Это и есть тот самый анабиоз, о
котором пишут фантасты, отправляя своих героев к далеким звездам. У меня
нет другого выхода, я должен, испытать его на себе. Не вините Веселова, я
ему сказал, что у меня болит сердце, и подсунул заранее наполненный шприц.
Самому ввести в вену не хватило духа. Доза рассчитана, я должен проснуться
сам через три дня. Если не хотите моей смерти, не применяйте обычных
методов реанимации. Никакой искусственной вентиляции легких! Никакого
массажа сердца! Никаких лекарств! Расчеты и доказательства ниже. В случае
неудачи письмо, адресованное жене, в нижнем ящике стола..."

Далее шли длинные формулы и пояснения к ним.

"Он прав, - подумал Оленев, прочитав и, по обыкновению своему, быстро
уяснив суть решения Грачева. - А ведь сейчас там завертелась кутерьма!.. И
я первый начал".

Оленев схватил тетрадку и побежал по гулким подземным переходам, не
стесняясь удивленных взглядов.

В реанимации царила неразбериха. Для Грачева срочно освободили палату.
Для этого пришлось перевести в хирургические отделения далеко не
выздоравливающих больных. Только женщину, привезенную накануне, оставили в
соседней палате, и респиратор по прежнему вбивал свои невидимые гвозди.

"Как там она?" - спросил он взглядом на бегу у медсестры, стоящей у
входа в палату, и, уловив успокаивающий кивок, вбежал в соседнюю. Вокруг
койки, как ночные бабочки вкруг свечи, теснились и кружились врачи и
сестры. Сухой отчетливый голос Марии Николаевны давал распоряжения,
профессора были прижаты к окну и, хоть молчали, но не уходили. Оживление
умирающих - прерогатива реаниматологов, хирургам здесь делать нечего.

- Лишних попрошу выйти! - громко и спокойно сказала Мария Николаевна. -
Тесно у нас. Сами знаете... Готовьте внутрисердечно.

Оленев не считал себя лишним, он сразу же протиснулся к койке, увидел
Грачева, недвижно распятого на матрасе, размеренную суетню у его
изголовья, Марию Николаевну, готовую недрогнувшей рукой вонзить длинную
стальную иглу в грудь человека, и, не раздумывая, выбил шприц точным
броском ладони. Звон разбитого стекла был почти не слышен.

- Что с вами, Юрий Петрович? - холодно спросила Мария Николаевна. - Вам
нездоровится? Лучше уйдите. Мы без вас справимся.

- Не надо, - волнуясь, сказал Оленев, - не надо ничего делать. Он не