еще подумаем вот о чем: чего мы можем ждать от будущего, мы, такие, как мы
есть? Ну, если спасемся, конечно... во что я верю! Верю! - Он
предостерегающим жестом поднимает руку. - Ну, ну, я понимаю, ты не так
уверен, как я, это даже естественно - ведь ты столько тянешь сейчас на
себе... Но все же и ты не собираешься, я надеюсь, кончать самоубийством,
хотя бы потому, что ты и нас за собой потащил бы. Итак, давай подумаем:
кто мы, случайно уцелевшие? Ведь согласись, что это случайность: твои
уникальные свойства, наша почти мистическая связь с тобой...
подсмеивается надо мной. Но это же нелепо, кошмарно нелепо! Почему он
может смеяться надо мной в такой обстановке? Это бред...
налицо не загадочная телепатическая связь, а вполне реальное, хорошо
оборудованное противоатомное убежище. Конечно, такая штука стоит бешеных
денег. Но вдруг ты нашел клад, получил наследство от неизвестного
родственника - американского миллионера или что-нибудь еще в этом роде. И
мы все, вполне естественно, пользуемся твоим гостеприимством...
продовольствия наверняка лимитировали бы нас куда строже и точнее, чем
твоя загадочная и практически неисчерпаемая сила. Я могу, например,
предполагать, что ты относишься ко мне совсем иначе, чем к Констанс или к
детям, твой мозг работает для меня на каких-то иных волнах, и я вряд ли
забираю энергию, предназначенную для них. А воздух и еда для всех
одинаковы, и я бы, пожалуй, не решился...
Может быть, ты и прав... Но я так боюсь, что от одного этого страха с ума
сойти можно... а сходить с ума мне ведь нельзя, и поэтому я еще больше
боюсь... очень боюсь, что не выдержу. Если ты что-нибудь знаешь, Робер, не
мучай меня, помоги!
меня взгляда. - Но поверь моей интуиции, мы дотянем, мы выживем! Ты мне
веришь?
что я с тобой... ты же знаешь...
со мной, то я очень рад...
подденешь, да и слишком привык он к тому, что я вечно цепляюсь за него.
нам еще остается, верно? Так вот, давай сравним наше теперешнее положение
с той ситуацией в лагере. Ну, ты знаешь, что я имею в виду: когда ты
больше суток не спал и непрерывно напрягал волю, чтобы видеть, слышать и
внушать свою волю. Тебе было тяжело, разве нет? Физически куда тяжелее,
чем сейчас: ты был страшно истощен, измучен, и вдобавок тебя избил этот
скот Вернер...
случиться и со мной и с человечеством, а я все-таки вздрагиваю от ужаса,
вспоминая лагерь. А ведь прошло так много лет, и, когда туристы, разъезжая
по Австрии, направлялись от Вены к Линцу, большинство из них даже не
думало о том, что здесь, над голубым Дунаем, в живописной холмистой
местности, десятки, сотни тысяч людей терпели жесточайшие муки без надежды
на избавление и погибали такой страшной смертью, какая мирному жителю и во
сне не приснится. Туристы, наверное, с восторгом смотрели на мощные цепи
Альп, встающие на горизонте, а мы... для нас не существовала красота гор,
мы вглядывались в очертания горной цепи лишь с одной целью - узнать, будет
сегодня дождь или нет: ведь в каменоломни надо было отправляться при любой
погоде...
обстояло так: чем хуже, тем для них лучше. Чем ужасней была обстановка,
тем ярче и разнообразней они проявлялись. В лагере военнопленных я был
связан этой незримой связью главным образом с Робером; в гестаповской
тюрьме после пыток я научился по произволу видеть других, даже чужих и
враждебных мне людей, научился на расстоянии внушать им свою волю... В
концлагере я владел своим странным искусством уже достаточно для того,
чтоб защитить от многих опасностей себя и Робера, а иногда помочь и
другим. Надо было лишь взвесить и оценить все условия и продумать, когда и
что можно сделать.
необходимости... Впрочем, такие минуты в лагере бывали слишком часто,
чтобы... Ну, словом, я увидел - обычным образом, своими глазами, как Робер
ударил капо. Мы тогда всего неделю пробыли в концлагере и не успели
привыкнуть к его правилам - если в этом аду существовали какие-то
правила... Впрочем, старожилы лагеря, поляки, говорили, что незадолго до
нашего прибытия порядки в лагере резко изменились к лучшему. Но с меня и
этого хватало, боже, кто угодно счел бы это адом, я сам не верю, что смог
все это вынести!
подходил к какому-нибудь заключенному и начинал с ним мирно беседовать.
Потом вдруг ни с того ни с сего изо всей силы бил его кулаком в лицо.
Когда заключенный с трудом поднимался, Рупперт как ни в чем не бывало
продолжал беседу. Но заключенный, ожидая нового удара, при первом движении
Рупперта невольно вскидывал руки, закрывая лицо. Тогда Рупперт, от
удовольствия скаля кривые желтые зубы, наносил жестокий, точно
рассчитанный удар под диафрагму. После такого удара подняться было почти
невозможно, и Рупперт деловито добивал человека; обычно он просто
затаптывал его насмерть своими короткими, кривоватыми мощными ногами.
Иногда он изо всей силы бил носком сапога в пах - после этого и топтать
уже не приходилось, человек выл несколько минут от нестерпимой боли и
умирал.
какой-то нелогичностью. Гестаповцы были жестоки не менее любого из
лагерных убийц, но цель их действий была ясна: они хотели добыть сведения.
Попусту мучить они не стали бы: это не входило в их обязанности. А
здесь... Я но сразу понял, что означают слова - концлагерь третьей
степени, лагерь уничтожения.
да и проступки эти были до такой степени несоразмерны с чудовищным
наказанием, что первое время мы глазам своим не верили. Не успел сдернуть
шапку перед эсэсовцем - смерть; испачкал только что начищенные ботинки в
жидкой грязи на полу умывальной, где заключенные в страшной спешке кое-как
оплескивают ледяной водой лицо и руки, - смерть. Не обязательно, не по
уставу, без всякого церемониала, но очень часто - смерть. Мало ли как
может сытая безмозглая тварь, вооруженная револьвером и дубинкой,
прикончить истощенного, безоружного, беззащитного человека! Но дело даже
не в проступке; дело в том, что людей сюда присылали для уничтожения.
Значит, можно уничтожить любого из них в любую минуту, придравшись к
любому поводу или вообще ни к чему не придираясь...
я сначала себе не поверил. Я ведь не мог видеть всего: для меня заметны
были лишь основные стимулы, самые сильные желания и страсти, а мелкое
оставалось неразличимым. Но что делать, когда мелкое как раз и оказывается
главным, когда душа вся состряпана из мелочей - из инстинктов, из
примитивных страстишек, из тупой, хищнической свирепости?.. Нет, не из
ненависти, ненависть - это уже человеческое качество, она доступна
пониманию, даже если несправедлива. А эти вооруженные питекантропы не
умели ненавидеть. Иногда у них бывали приступы бессмысленной, стихийной
злобы, вот и все. А большей частью они убивали и пытали просто потому, что
это было выгодно - пусть и не прямо выгодно, но таковы были условия их
работы, в лагере это было принято, как принято в обычном, нормальном мире
носить чистую рубашку.
беспричинность действий Рупперта вывела Робера из равновесия. "Ты
понимаешь, я просто испугался и потерял власть над собой, - говорил потом
Робер. - Я ведь уже знал, что ударить капо - это самоубийство, и вдобавок
нелепо жестокое: уж лучше прыгнуть вниз с обрыва каменоломни, чем
вытерпеть перед смертью все, что может придумать осатаневший от злобы
питекантроп". Может быть, на Робера подействовало и другое: Рупперт
расправлялся с чудесным парнем-поляком, лагерным поэтом. Звали его Виктор
- поляки и русские произносят это имя с ударением на первом слоге, - и у
него были великолепные синие глаза... Так или иначе, а Робер размахнулся и
отвесил Рупперту такой удар, что тот грохнулся наземь и некоторое время
лежал недвижимо.
за выступом скалы, на крохотной площадке. Но в любую минуту должны были
появиться заключенные с носилками для камня, да и сверху мог заглянуть
эсэсовец-охранник. Мы молчали. Виктор лежал, скорчившись, и глухо стонал:
он вряд ли понял, что произошло. Рупперт зашевелился. И тогда, в ожидании
смерти, я почувствовал, что могу это сделать. Могу заставить эту тварь
слушаться - ведь есть же у нее мозг, пусть самый неразвитый.
волю на Рупперта. Мне было очень тяжело, физически тяжело, я обливался
потом и цеплялся за руку Робера, чтоб не упасть. Но я вскоре добился
своего: Рупперт встал как ни в чем не бывало, подобрал свалившуюся фуражку
и ушел не оглядываясь. "Ты ничего не помнишь, - мысленно приказывал я ему
вслед. - Не помнишь, был ли здесь вообще. Но нас ты помнишь, всех троих, и
тебе не хочется нас трогать. Нас нельзя трогать. Ты знаешь, что нельзя".
Панов Вадим
Сертаков Виталий
Маркелов Олег
Лондон Джек
Майер Стефани
Афанасьев Роман