Чтение 15–й страницы книги ~Полторы сосульки~

-- Оставь. Все хорошо.

-- Инка, родная, посмотри мне в глаза. Ну, в чем дело?

Она быстро скользнула взглядом по его лицу и отвернулась. Этого
оказалось достаточно, чтобы Рад осознал свое бессилие. Инка неотвратимо
уходила из его жизни. И с этим ничего не поделать. Как ни стискивай пальцы,
не удержишь воду в ладони. Инку тоже не удержать. Она истекала из него, как
вода сквозь пальцы, как песок в колбочке песочных часов. Рад старался
закрыть собой все щели мира, но она уходила...

Он попытался спасти разговор:

-- Помнишь, как нам было хорошо вдвоем?

В словах этих не было ничего задевающего. Но Инка почему-то вдруг
взорвалась. В прежние времена никакие "вдруг" в ней его бы не удивили. Но
сейчас даже переходы настроения были редки. Инка покраснела и выбрасывала
слова слепо и посторонне:

-- Что ты в душу лезешь? Думаешь, если я простая, а ты с вывертом, так
и смеяться можешь? Да, помню! Отлично все помню! Каждую твою ласку, каждое
прикосновение. Губы твои помню, дыхание. За руками б твоими на край света
побежала, только помани. Да ведь ты же не меня во мне любишь. Я к своему
телу прислушиваюсь -- и не верю ему: как оно тебя знает и зовет! А я-то где
все это время была? Кого ты по ошибке во мне высмотрел? Отчего я все помню,
а как будто заново к себе примеряю?

-- Инка, милая, пустяки все это. Тебе показалось.

-- Ну да, я понимаю, я дура. Но не такая, чтоб не разобрать. Ты совсем
другую во мне потерял. Разглядываешь меня, а ее не находишь. Я тут
прочитала, иногда у человека раздваивается сознание. Будто в нем двое живут,
не догадываясь один про другого. Может, и у меня так?

-- Допустим. Ну, и что?

-- А то. Шизофрения это, понял?

-- Понял. И ладно, И плюнь. Думай лучше о нас с тобой.

-- А если я понять хочу?

-- Так понимай быстрее. И пусть все вернется.

-- Чудик! Ничего уже не вернется, Я не могу, чтоб ты ласкал меня, а
думал о другой. Я ведь люблю тебя. Потому и не могу.

-- Тем более перетерпится. Ну, давай подождем?

-- Нет, миленький. Не пересидеть нам. Зажмуриться и уйти от тебя --
последнее, что я еще могу. Хочу с тобой быть. Очень хочу. Но не выходит.

Непримиримость и ревность вызвали на ее щеки злые и одновременно
кроткие слезы. А Рад вспоминал слезы той, прежней Инки. В Концертном зале
они слушали "Рябинку" в исполнении "Поющих гитар". По неожиданной
напряженности позы, по неподвижности ее ладони он почувствовал, что Инка
плачет.

-- Ты что, ты что? -- заволновался Рад.

-- Так просто. Мне очень хорошо.

-- Чего ж ты плачешь?

-- Не знаю. Они сами текут.

И тихие слезы катились и катились по ее щекам. Рад и теперь, как тогда,
попробовал губами осушить ее глаза. Инка вырвалась:

-- Оставь. Хватит. Ухожу.

"Куда?" -- Рад хотел спросить. Не спросил -- сама догадалась.

-- К Шамарину. Он сказал, будет ждать.

И прежде, чем Инка договорила, Рад понял, что это уже навсегда. Не из
слов. Не по выражению лица. Даже не по тому, что Шамарин до их знакомства
ходил в Инкиных женихах. Рад ощутил Инкин уход по тому, как замолчали вокруг
вещи.

Инка умела их разбудить. Она подходила к стеллажу, и стеллаж горделиво
выпячивал полки, блестел стеклами, напрягал потайную дверцу, где за
наклеенными корешками энциклопедий скрывался крошечный бар. Под ее руками
распахивались на нужных страницах книги. Завидев ее, обеденный стол делал
навстречу галантный мужской шажок, старенький диван изгибался и вытягивался
у ее ног, как привычный к седлу семейный сивка-бурка, а когда Инка садилась,
приникал к ней и что-то мурлыкал ослабевшими пружинами, улыбался во всю
ширину раздавшейся по шву обивки.

Теперь вещи снова застыли, как им и положено, не признавая этой новой
женщины в своей Инке. Диван стал как диван, с выцветшей спинкой, с торчащими
из лопнувшего шва нитками и скрипучими пружинами, которые Рад давно уже
собирался перетянуть. Понурились книги. Незряче глядели стекла стеллажа.

Рад выскочил из квартиры и пошел по весеннему городу, не оглядываясь и
не ожидая оклика. Он знал, что оклика не будет, потому не спешил. Тополя
развесили прозрачную, едва проклюнувшуюся листву, про которую всегда
хотелось сказать "стеклянный дым". Правда, Есенин задолго до него уже назвал
так женские волосы... Каждую весну Рад пытается уловить момент, когда
прорезавшаяся почка превращается в лист, и каждый раз запаздывает. За
день-другой теплого мая зеленый дым внезапно становится взрослой листвой.
Тайна такая же непостижимая, как пути, по которым люди встречаются и
расходятся.

Рад вынул из кармана Инкин подарок, маленькую плоскую ракушку. Инка
говорила: "Послушай, море шумит". И Рад слышал море. Инка говорила:
"Послушай, о скалы песок ударяется". И Рад слышал беззвучные посвисты ветра
и шорох просыпанной на скалы горсти песку. Инка говорила: "Послушай, через
два дома от нас Равеля играют". И Рад слышал повторяющиеся и беспрерывно
новые завитки равелевского "Болеро".

-- Что ты мне скажешь, бедная раковинка?

Рад сказал это вслух, идущая навстречу девушка в цветастом брючном
костюме отшатнулась, перешла на другую сторону улицы. Рад сунул ракушку за
ухо -- она с тихим чмоком присосалась к виску. Из легкого прибойного гула
выделился смущенный Инкин голосок:

-- Тебе все-таки плохо без меня? Вы с ней не поладили? Вообще, конечно,
это несправедливо. Но я рада...

Рад оглянулся. Улица была пуста. Дунул ветер, наклонившиеся в одну
сторону деревья показались странно неподвижными. Как при вспышке молнии.

-- Не удивляйся, Рад, это действительно мой голос. Поющие ракушки здесь
имеет любой из жителей, мы называем их "шептунами". Ты слышишь меня потому,
что хочешь услышать, что сейчас я нужна тебе. Я думаю, что нужна... Извини,
это все, что я смогла оставить тебе на память.

-- Инка! -- закричал Рад.

-- Погоди, милый, я объясню. Представляю твою физиономию -- несчастную
и растерянную. Я бы очень хотела вернуться, Рад. Хотя бы для того, чтоб еще
раз тебя поцеловать. Но это невозможно. Слушай.

Я, Рад, преступница. Я хотела доказать всем в нашем времени, что
открыла обход Ограничения Лазарева и могу путешествовать в прошлое без
опасности на него воздействовать. Ведь если я поселюсь в теле человека,
живущего в вашем столетии, я не смогу натворить ничего такого, до чего не
дошел бы он сам, собственными мыслями. Даже если я что-нибудь ему внушу, он
сделает это своими руками, и будущее останется в стороне.

Я нашла Инку. Если б ты знал, как она кричала и билась во мне! Она
притихла лишь после того, как мы встретили тебя. В языке нет таких терминов,
придется говорить о женщине с одним телом и двумя душами во множественном
числе, ты уж привыкни, родной, ладно?

Сначала мы обе даже помирились на тебе. А потом -- стыдно вспомнить! --
закрутились распри. Ты, конечно, ничего не замечал. Наверно и не стоило тебе
говорить, ты неустойчивый, ранимый. Та Инка ничего бы тебе и не сказала,
потому говорю я. Мы ревновали друг к дружке -- обыкновенно, мелко, по-бабьи.
Не зная еще, кто у кого тебя крадет, мы пихались локтями внутри одной
оболочки, вели себя как в коммунальной квартире. И если б сумели -- прости
меня! -- повернулись бы тылом и показали одна другой задранный подол -- это
из детства той Инки, твоей современницы, так тогда ругались или бранились, я
не поняла, в чем разница. Но не думай, я тоже хороша! Ты сейчас морщишься от
презрения, но я не хочу ничего скрывать. Не привыкла...

Видишь, кое-чему я у вас выучилась. Я знаю про коммуналки, про то, как
ругаются (или бранятся?) домохозяйки на общей кухне. Наше тело -- одно на
двоих! -- и было этой самой коммуналкой. Конечно, я не только это унесла из
вашего времени. Да и та Инка, поверь, не осталась с чем была. Каждая из нас
немножко пожила за двоих. Но сейчас речь о другом. Инка вашего времени
изощреннее, сильнее меня. Она умеет бороться за земное счастье, а мы к этому
не приучены: нам счастье дается слишком легко. Разумеется, я смогла бы
притушить Инкино сознание. Временно или навсегда. Но это означало бы
убийство. Даже хуже убийства...

Инка в ракушке сделала паузу, точно переводила дух, и Рад с ужасом
подумал, что все ему снится. Он вынул ракушку из-за уха -- тоненький голосок
немедленно умер. Снова присосал к виску, уловил едва ощутимую равелевскую
мелодию.

-- Инка! -- закричал он, боясь ее больше не услышать.

-- Чего орешь? -- раздался над ним добродушный бас, и из окна бельэтажа
высунулся бородатый гражданин в подтяжках поверх нижней рубахи. Едкая
бороденка оказалась единственным украшением его безоблачно обритой головы.

Рад шагнул от дома, успел уловить обращенные в глубину комнаты слова:

-- Наверняка опять к этой конопатой с третьего этажа... Новенький, ни
разу еще не появлялся...

Рад притиснул ладонями уши, с силой, до боли, вдавил ракушку в висок.
Волной плеснули последние звуки "Болеро", оставили Инкин голосок:

-- Я историк, Рад. Мое путешествие полезно для науки. Но теперь меня
никуда не выпустят из нашего времени. Я посягнула на свободу человека, на
Инкину личность, допустила утечку вещей из нашего века, я имею в виду
"шептун". В общем, я преступница, Рад. Может быть, люди моего времени от
меня отвернутся. Но жалею я лишь об одном: что никогда тебя не увижу. Это
слово "никогда" для меня еще страшнее, чем для вас: ведь я буду жить на
свете тогда, когда никого из вашего столетия уже не будет. Никого. Даже тебя
и той Инки. Даже тех, кого мы приветствовали на демонстрации...

Мы у нас привыкли к всесилию. Мне было больно, когда меня вытесняла из
прошлого простая, не очень далекая девчонка. Но ты думаешь, потому я ушла? О