Чтение 15–й страницы книги ~Имаго~

Азазельский из второй категории: играл в диссидента, но едва ли не единственный из их когорты, кто не растерялся от крушения своего мира, а сделал вид, что ничего не случилось, режим просто стал называться иначе, ведь заокеанские хозяева плату и поддержку в массмедиа не прекратили, а даже увеличили, и вот он снова по всем каналам говорит обо всем, комментирует все: начиная от катастроф с самолетами и кончая прорвавшейся трубой в Чуворыльске.

Отец с великим облегчением вздохнул, кресло под ним охотно прогнулось, подлокотники подлезли под руки, как ласковые псы, и отец застыл в позе Линкольна на памятнике. Морщины на лбу разгладились, наконец-то он внимал писателю, а не... мать их растак!

Азазельский отвечал на вопросы ведущего программы, но как-то сумел повести себя так, что ведущего почти не видно, что удивительно, если учесть, как они любят выпячивать на первые места себя, самых любимых и замечательных.

Он много и умело острил, быстрый такой и ехидный ум, мгновенно подмечающий фальшь в окружающем мире, будь это политика, мораль, искусство или окружающие люди. Его, как я заметил по лицам в студии, слушают охотно, ибо он, в отличие от подавляющего большинства, не повторял заезженные анекдоты или даже пусть самые свежие, а мгновенно умел заметить слабое место в самих окружающих, в ситуациях, что возникали между ними, тут же ехидно комментировал, иногда просто вставляя одно-единственное слово, а то и просто хмыкал и вскидывал брови, акцентируя на чем-то внимание, и всем сразу становилось ясно, какого же ваньку сваляли, углубившись в эти дебри!

Мне он тоже нравился, да и сейчас нравится, но первое очарование ушло. Я как-то раньше других понял, что острый ум - это еще не глубокий ум. Все человеческое остроумие лежит на поверхности. Остроумие привлекает внимание всякого, но никогда ничего не решает, не предлагает, не создает, не подвигает. Оно даже не разрушает, что я тоже приветствовал бы, ибо в нашей жизни много такого, что надо рушить, взрывать динамитом, освобождать место для светлых жилищ и темных тюрем будущего.

Остроумие - всего лишь украшение нашей серой жизни. Это соль и перчик для нашей ежедневной пресной похлебки, именуемой жизнью, но не пища.

Остроумие - это проснувшееся "я" ребенка, который вдруг увидел, что мир на самом деле не таков, каким его рисуют взрослые. Что детей приносит не аист, что папа и мама отличаются не только одеждой... и вот он с милым ехидством бросается все разоблачать, разоблачать, разоблачать! Абсолютное большинство так и остается в этом прекрасном состоянии, да больше ничего и не требуется для счастливой уживаемости в любом обществе: иронический и чуть покровительственный взгляд на мир и все окружающее, дескать, я вижу вас насквозь, меня не обманете, я - умный...

Увы, чтобы быть умным, вовсе не требуется сперва побывать остроумным, хотя опять же большинство умных людей ими побывало. Просто умные люди развивались быстрее, сумели после остроумности пройти еще одну линьку и вдруг увидели, что в мире взрослых как раз и надо делать вид даже друг перед другом, а не только перед детьми, что детей приносит аист. Человека от животного отличает только умение принять придуманные правила и следовать им, жить по этим правилам, а не по реалиям жизни... ибо жить по реалиям - это вернуться в обезьяну, а потом и вовсе в лемура.

Для жизни в реалии не требуется даже, скажем, живописи, ибо картины - лишь размазанные на холсте краски, а нас не обманешь, кино и театры тоже брехня - там никого не убивают, одежда на теле - тоже брехня, кого обмануть задумали, мы уж точно знаем, что под одеждой все голые!!!

Я тихонько отошел к своему столу. Здесь у меня комп, связь с Инетом, все энциклопедии и все труды моих предшественников. Они тоже, как и я, мечтали перевернуть мир и сделать его лучше. Кое-кому даже удалось...

Но понятно и то, что чем грандиознее план, тем больше у него критиков и тем больше шансов, что он провалится. А я замахиваюсь вообще на такое, на что никто и никогда еще не замахивался. С другой стороны, если верно то, что значимость человека определяется не тем, чего он достиг, а тем, чего дерзает достичь, то я в самом деле такое чудо в перьях, что мне прям щас должны ставить золотые памятники по всему миру уже только за то, что я есть, что дерзаю... А уж получится ли... все зависит от меня - замечательного, дерзкого, гениального, красивого, отважного и вообще самого лучшего на свете!

Мысль, причудливо переползая с одной кочки на другую, зачем-то вернулась к срущему премьеру. Если честно, то мы, несмотря на все высокие технологии, в самом деле застряли в феодальном мире. Даже дофеодальном. Насквозь пронизанном религиозными и шаманскими запретами, табу, нелепыми суевериями и предрассудками.

Ведь на самом деле, если здраво разобраться, что вылезает из кишечника премьера? Прекрасный отборный виноград, нежные персики, хорошо приготовленная курица, жареная форель... словом, премьер с его окладом и наворованными миллиардами уж точно не жрет дерьмо! Прекрасные дорогие продукты попали в его желудок, там отдали большую часть витаминов, аминокислот и углеводов, дальше их продвинуло по кишкам и вытолкнуло наружу уже с другого конца организма. Но вот это, что является из нижнего конца организма, принято считать греховным, нечистым. Как и саму задницу, словно не одна и та же кровь ходит по ее капиллярам, что омывает мозг и сердце, словно задница не наша, а какого-то подлого гада...

Словом, та телеведущая вообще-то делает благородное дело, разрушая предрассудки. Правда, сама об этом не подозревает, как не подозревают о своем благородном труде бактерии, перерабатывающие дерьмо в удобрение, но все-таки ей плюсик. Полезная бактерия, полезная.

Вот среди руин как раз и легче будет начинать строить новое здание, прекрасное, необычное, поражающее формами. Если бы рядом стояли древние дворцы египтян или парфеноны прочих греков, кто-то еще, может быть, и вякнул бы, что, мол, те прекраснее, но сейчас, когда все человеческие ценности превращены в пыль и когда высшей ценностью стало отсутствие у человека всяких ценностей... то пришло мое время строить, пришло!

Я потер ладони, сказал себе, какой я молодец, умница, гений, и опустил пальцы на клавиши. Это делать приходится пока что мне самому.

Сколько я сидел за компом, не помню, в этот мир вывалился лишь выдернутый горьковатым ароматом кофе. Мне сперва показался даже сладким, настолько горько и хреново в том месте, что именуется душой. В черепе крутились, как старая щербатая пластинка, слова Саади: "Да - я в ладье. Меня разлив не тронет! Но как мне жить, когда народ мой тонет?" А тонет не одна Россия, тонет весь мой народ - человечество. Добро бы тонуло в красивом таком космическом катаклизме, под грохот сталкивающихся планет, а то в собственном дерьме!

Я потянул носом, все верно, отец заварил кофе, что значит - проверка гнезда птенчика закончилась, пора в свое, пока трамваи ходят. От машины он наотрез, хотя я сто раз предлагал купить и научить ездить.

На экране компа слова и тезисы в беспорядке. Ладно, вернусь из долгого путешествия на кухню, начну выстраивать.

В комнате на экране телевизора красочное шоу. Вообще-то я включаю звук только для новостей, остальное время это как бесконечный скринсэйвер или плавающие рыбки в аквариуме, но отец всякий раз включает, старики не могут без телевизора, они даже программки на неделю собирают, что-то там отмечают, смотрят, а вечерами на лавочке обсуждают просмотренное и спорят о том, что следует посмотреть на следующий день...

Я, пока шел через комнату, косился на экран. Ага, теперь там прямая трансляция со Второго Всемирного Конкурса интим-причесок, читал о нем в Интернете. Съехались все знаменитости, вручаются высшие и менее высшие награды по двенадцати номинациям. Состязание активно освещается, ессно, и телевидением. Нет телеканала, который не прислал бы телекорреспондентов, а Голос Америки и НТВ демонстрируют ход конкурса в живом эфире, живо комментируя происходящее и нередко мешая мастерам, что в поте лица трудились над... э-э... прическами.

Отец вошел с чашкой в руках, взглянул на экран недобрым глазом. Я уж боялся, что выронит, вон побагровел уже, но отец лишь сказал в раздражении:

- Да когда же этот чертов конкурс кончится?... Шестой день!

- Сегодня финал, - успокоил я. - Погоди малость, через полчаса будет вручение премий.

- Так вчера же вручали!

- То были по номинациям, - объяснил я. - А сегодня пойдут Гранд-призы, Золотые Ножницы...

- Скорее бы кончилось... Что за позор, что за позор!

- Сегодня и кончится, - сказал я легко. - Потом еще с недельку пошумят, смакуя особенно запомнившиеся Детали, постепенно убывая, отчеты о разъезжающихся знаменитостях, прогнозы на будущий год, а затем стихнет.

Отец смотрел, вздернув острые худые плечи и втянув в них голову. Чашку он держал обеими руками, как белка орех.

- Не стихнет, - сказал он тоскливо. - Что-нибудь Другое нахлынет... Подобное. Эх, ну хотя бы кто хоть одним словом обмолвился, что в нашем институте месяц тому расшифровали ген, отвечающий за оспу, корь, скарлатину и, как ни странно, туберкулез! Понимаешь, теперь достаточно один раз провакцинировать все человечество, как сейчас делают прививки против оспы, кори и скарлатины, и все! Больше никогда не понадобится делать эти прививки. Ни им, ни детям, ни внукам. Эти болезни останутся только в летописях. Это... это эпохально! Но ты же видишь, о чем кричат, о чем пишут, о чем спорят...

Телеведущая поймала потного мастера, одного из претендентов на первое место, зажала в угол крупными торчащими сиськами и совала к носу микрофон. Он промокнул лоб, слабо улыбнулся в телекамеру:

- Сегодня жаркий день... В смысле, напряженный. Съехались лучшие мастера планеты, а тут, как вы правильно заметили, еще и за тридцать по Цельсию... Но мы покажем все мастерство, которое впитало в себя все достижения западной культуры! Все, что у нас есть великого и возвышенного, мы вложим в свой вдохновенный труд, чтобы все могли оценить наше мастерство... которое, скажу скромно, украшает мир и придает силы... да-да, это высокое искусство, что пришло на смену... Простите, а вы у кого делаете свою прическу?

Ведущая засмеялась глубоким чарующим голосом и подвигала сиськами.

- У меня несколько нестандартное расположение волос... мне делают прическу в Салоне Красоты на Арбате.

- О, - сказал мастер с уважением. - Я знаю, там трудится великий мастер, я бы даже сказал - гроссмейстер. Аркадий Ламберг. Его знают все! В прошлом году увез из Парижа малую золотую медаль, а мог бы и больше... да-да, борьба, знаете ли, ожесточенная, под ковром схватка огромных финансовых вложений, политических сил... Я не хочу в это вникать, ибо мы - люди высокого искусства... Вы приходите, после конкурса будет продемонстрировано искусство победителей на добровольцах из зала...

- Ой, представляю, какая будет очередь!

- Конечно-конечно, всех мы не сможем, но...

- Я попаду?

Он довольно засмеялся.

- На показательных выступлениях материал для работы отбираем все-таки мы!

Отец сердито хрюкнул, чашка в его руках подпрыгнула. Он едва не сплюнул, резко повернулся и вышел на кухню. Я потащился за ним, нагреб на блюдце печенье, ухватил чашку с горячей коричневой жидкостью и мелкими шажками, чтобы не разлить по дороге, вернулся к своему столу.

Победитель конкурса, красный, разваренный и блестящий от бисеринок пота, как сплошной клитор, усеянный мельчайшими жемчужинами, кланялся, награду то прижимал к груди, то вскидывал над головой, торжествующий и застенчивый одновременно, живое воплощение мечты любого провинциала: вот он дерзнул покинуть далекие заснеженные Холмогоры и вместе с водителями-дальнобойщиками добрался до столицы, где, чувствуя непреодолимую тягу к знаниям, пошел учиться на мастера интимных причесок. Над ним, двадцатилетним недорослем, здоровенным детиной, наделенным огромной физической силой, смеялись, но он учился упорно, исступленно, быстрее всех овладевал знаниями, уже на втором году учебы предложил новый метод размягчения кожи вокруг обрабатываемого места, а к концу учебы даже издал серьезную работу о проблемах спирального волоса с двойным ядром, что в районе клитора встречается втрое чаще, чем в других местах.

Телеведущий, известный актер, народный артист России, недавно получивший награду из рук президента, под яркие вспышки фотокамер поздравил победителя и от лица коллектива НТВ поинтересовался, чем тот занимается в свободное время.

Лауреат замученно улыбнулся, могучий такой красивый русский богатырь, косая сажень в плечах, и голос его прозвучал, сильный и могучий, способный перекрикивать звон мечей и грохот орудийных разрывов:

- Свободное?... Откуда свободное время у творческого человека?... Свободное бывает только у... ладно, смолчу.

А мне приходится постоянно ставить эксперименты, проводить опыты, сложнейшие исследования. Недавно я создал собственную лабораторию и переманил из одного института по аэронавтике двух специалистов. Теперь на самом новейшем оборудовании я исследую, как ведет себя волос или отдельные его части при разных вариантах обработки!... А необходимость следить за новейшими разработками коллег?...

- И что же, у вас совсем не остается времени? Совсем-совсем?

Победитель утомленно, но в то же время счастливо улыбнулся.

- Служенье муз, - сказал он устало, - не терпит суеты!... Творчество - это и хобби, и работа, и все-все-все. Я счастлив работать двадцать четыре часа в сутки... Недавно меня ввели в состав редколлегии журнала "Модные прически", добротный консервативный журнал, где мы откроем отдел интим-причесок... Надеемся, этот отдел разрастется в отделище, ха-ха, простите, у меня понятные и близкие моей профессии ассоциации!... Одновременно я планирую издавать журнал, посвященный исключительно проблемам интим-причесок, нужно только отыскать за рубежом подходящую полиграфию. Увы, наша не в состоянии передать всю прелесть этих мест, где видна наша работа... Еще в перспективе у нас выезд бригады мастеров в отдаленные города и даже села, чтобы нести культуру в массы, показывать дояркам и гусяркам наши достижения и, так сказать, на местном материале являть прелесть и высшую эстетичность этих причесок. Я думаю, что такая поездка будет легкой, ибо у доярок, живущих на свежем воздухе и на чистых продуктах, волос здоровый и не ломкий, легко поддающийся любой обработке и принимающий любые формы...

Потом я проводил отца до лифта, а когда за ним закрылась дверь, подумал-подумал и отправился на веранду. Все-таки, как ни костерю русскую интеллигенцию, но почесать языком - наша национальная традиция. Так что надо выдавливать из себя не только раба, но и русского интеллигента.

Увы, на веранде - пусто. На белом столе сиротливо смотрится скромный букетик цветов в узкогорлом кувшинчике. Кресла на месте, ветер принес желтый мясистый листок и с торжеством опустил на середину столешницы.

Солнце опустилось к линии горизонта, дальние дома дремлют, вобравшие в камень дневной жар. Сейчас вечер, воздух медленно свежеет, но каменная кладка тепло будет отдавать медленно, скупо, бережно, выторговывая каждый час. Окна вспыхивают багровым, словно в квартирах взрываются бочки с бензином, но женщины на балконах по-кошачьи лениво рассматривают соседок внизу, поливают цветы в узких дощатых ящичках, прикрепленных к перилам.

Дальше за домами сизая дымка, кое-где еще проступают смутные очертания дальнего леса, но само небо плавно переходит в такую же землю, никакой геометр не отыщет линию горизонта. Ладно, не удалось принять участие в извечном "Как обустроить Русь?", надо возвращаться, работать, хотя именно этого русская интеллигенция больше всего и не любит... Ну да хрен с нею, я - не она. Я, правда, тоже не люблю, но я - работаю.

Когда я поднялся на свою площадку, дверь квартиры Бабурина отворилась. Он выдвинулся сияющий, жизнерадостный, в тренировочном костюме с эмблемой "Спартака".

- Привет, гомо, - сказал он и сообщил: - Гомо, оказываецца, в энциклопедии совсем не то, что ты думаешь!... Это, га-га, значица - человек!

Я достал ключи, спросил, не поворачивая головы:

- С чего вдруг в энциклопедию? От нее голова пухнет!

- Точно, - сказал он оживленно. - Дурак, конечно. Полез искать, сколько голов забил Гомов, был такой супернападающий в харьковском "Буране"... Зря, конечно. На хрен эти энциклопедии выпускают?

- Что, - поинтересовался я, - не нашел?

- Ты знаешь, - сказал он потрясенным шепотом, - там вообще нет Гомова!

Я открыл дверь, сказал сочувствующе:

- В огонь такие энциклопедии... А куда делся Майданов? И Анны Павловны нет. И вообще на тусовке тихо...

Уже переступил порог, как Бабурин сказал страшным шепотом:

- У них гость!...

Сказано было с таким значением, что я невольно повернулся. Бабурин сиял.

- Что за гость?

- Тот самый гад, - сказал он возбужденным шепотом, покосился на дверь квартиры Майданова, сказал еще тише, - что насиловал Марьяну!... Как-то узнал, что Марьяна забеременела, а аборт ей делать в ее положении нельзя, принес цветы, сникерсы и бабки. Сперва Анна Павловна не хотела его и на порог, но потом... ты ж знаешь их!... когда надо в рыло, так у них язык в задницу втягивает.

Я поинтересовался:

- А что Марьяна?

- Она еще в универе. Представляешь, что будет, когда вернется?

- Он к тому времени смоется, - сказал я уверенно.

Я уже закрывал дверь, как Бабурин злорадно кинул мне вдогонку прямо в щель противотанковую гранату:

- А этот гад еще и негра!

Конечно, я достойный человек и все такое, а еще больше - стремлюсь им быть, пока же я - человек Теренция, то есть со всеми слабостями человека. Дважды прерывал работу, выходил на веранду, а в третий раз там уже сидел Бабурин, нетерпеливо ерзал.

- Что-то чайку восхотелось, - сообщил он. - Да и вообще... Надо отдохнуть, все равно сколько у государства ни воруй - своего не вернешь! Интересно, погнали они его или нет?

- Должны бы погнать, - сказал я нехотя, говорить за спиной Майдановых про их беду не хотелось. - Но кто знает... Больно оба мягкие.

- Интеллигенты, - определил Бабурин. - Правда, что вы оба - доктора наук?

- Правда, - ответил я.

Он оглядел меня с головы до ног, пришлось даже заглянуть под стол, сказал с сомнением:

- Не брешешь?

- Да вроде незачем. А что?

- Да больно не похож на профессора!... Вон Майданов похож. Эх, самому, что ль, пойти в профессора?... С другой стороны, хотя от знаний еще никто не умирал, но все же рисковать страшновато.

Я скривился, он жизнерадостно захохотал.

- Я вижу, и тебе не нравится мое великолепное отсутствие чувства юмора?... Не смотри на жизнь мрачнее, чем она на тебя... Выбирая из двух зол, бери оба: потом и этого не будет, все идет к тому, обещают новый кризис...

В дверях показался Лютовой, чуть поморщился, поинтересовался:

- Ну и кто кому накостылял? Спартак Крассу или Красе Спартаку?

Бабурин оживился.

- "Красе"? Клевое имечко!... Но я о такой команде не слышал!

- Крутая команда, - сказал Лютовой. Он присел рядом со мной. - Она Спартака разделала под орех. А их главного нападающего, капитана и играющего тренера - вообще распяла на кресте...

Майданов вошел следом, сказал укоризненно:

- Что же вы так, Алексей Викторович!... Нехорошо.

- Разве? - удивился Лютовой.

- Очень, - укорил Майданов.

- Да нет, в самый раз засандалил, - ответил Лютовой.

Бабурин вертел головой, не понимая ни одного, ни другого. Я морщился, потом отвернулся и стал смотрел на ночной город. Майданов из тех, кто все еще по старинке возвеличивает бабуриных, то есть "простой народ", считает, что тот может быть чему-то опорой. Дурь, народ абсолютно некомпетентен ни в искусстве, ни в политике, но к его мнению почему-то апеллируют, когда решают, какой памятник поставить в центре Москвы, какой строй выбрать, с какой страной торговать. Все задачи народа - производить промышленные богатства: как-то - хлеб и прочие товары, включая компьютеры, их тоже делает народ, но в остальном - молча сопеть в тряпочку.

Я далеко не старик, но еще застал время, когда весь мир говорил, писал, думал о "людях труда", о "простом человеке". В США выходили романы, вроде "Гроздьев гнева" Стейнбека, о жизни рабочих-шахтеров, эти труды получали Нобелевские премии, о них писали, их обсуждали. И так по всему миру. Потом от простых рабочих перешли к просто работающим. В США появились романы Хэйли о работниках аэропорта, больницы, автомобильного завода, помню цикл романов про ученых-атомщиков...

Но сейчас и с этим вывихом покончено. А если вдруг где и мелькнет фильм о работающих, то это работники кино или газет - о себе как приятно снимать! - или же адвокатура, чей нос постоянно в грязной заднице милых сердцу скандалов, шантажа, убийств. А на первых местах, ессно, киллеры, проститутки, наркоманы, манекенщицы, фотомодели... А простой народ - это...

- Электорат, - сказал я вслух.

Ко мне повернулись, я брякнул совсем уж загадочно, куда и вставить мое загадочное уточнение, Майданов поинтересовался осторожно:

- Это вы о простом народе?

- А его уже нет, - ответил я. - По крайней мере, того, с чем стоит считаться. И это уже заметно, так что давайте перестанем лицемерить и говорить о "простом человеке" как о чем-то ценном. Где заметно? Да посмотрите на экраны кинотеатров, на телепрограмму, посмотрите на прилавки книжных магазинов, загляните хотя бы в газеты... Где что-то о "простом человеке"? Недолгим был период достоевщины, недолгим... Кстати, если вам кажется, что этот период был только у нас, ошибаетесь. О знатных доярках и стахановцах писали во всем мире. По крайней мере, в Европе. И в США. У них на этом поприще выдвинулось немало гигантов вроде Теодора Драйзера, Джона Стейнбека, что получил Нобелевскую премию за описание быта простых шахтеров. Последними в этой плеяде суперзвезд были звезды типа Хзйли с его производственными романами...

- Хэйли?... Ах да, "Колеса", "Аэропорт"...

- И другие, - оборвал я, не фига устраивать демонстрацию прочитанных книг. - Но взгляните сейчас на мир! О ком говорим, пишем, снимаем, чьи помещаем фото на обложках журналов, книг? Политики, каскадеры, спортсмены, жоп-звезды, проститутки, киллеры... да кто угодно, но только не те, кто строит этот мир. Больше ни слова про инженеров, тем более - про рабочих, описанию жизни которых была посвящена вся литература прошлого века!... Да, мы наконец-то признали... хотя пока еще не вслух, что это - чернь, быдло. Их удел - трудиться, работать, за что их будут кормить и снабжать средствами к жизни. Теперь об этом сказано прямо. Не с трибуны правительств, правда, но со страниц СМИ.

Лютовой смотрел с явным интересом.

- И что же, вы хотите... вступиться за обиженных? Я отмахнулся.

- Ни в коем разе. Я не пру против реалий. Это Достоевский мог "из чувства справедливости", кто-то может из популизма, ведь эту чернь пока что допускают до избирательных урн... какой анахронизм!... но мы должны смотреть правде в глаза. Простолюдины и есть простолюдины, пашут ли для феодала землю или же разрабатывают новую форму кран-балки для... сегодняшнего феодала. Пока что правительства еще делают вид, что как-то считаются с плебсом, но мы же с вами умные люди, понимаем, что это притворство подходит к концу.

Лютовой сказал с холодноватой задумчивостью:

- Да, пора бы. Мы тешим самолюбие среднего инженера, делая вид, что он что-то значит, что с его мнением считаются... Но он уже и сам видит свое холопство, да и нас собственное притворство раздражает.

Майданов вертелся на стуле, как на раскаленной сковородке, беспомощно всплескивал белыми ручками, вскричал в великом возмущении:

- Как вы можете? Это... это недемократично!

- Еще как! - подтвердил Лютовой с великим удовольствием и потер ладони. - Приближается великое время торжества наших идей!

Я сказал неумолимо:

- Время окончательно расстаться с иллюзией, что человек - это звучит гордо. Эта дурь даже не двадцатого века, а девятнадцатого, а то и восемнадцатого. Порождение французских вольнодумцев Вольтеров, руссов да дидрей. Теперь мы знаем, человек - полнейшее дерьмо. С этим дерьмом спорить невозможно, воспитывать невозможно, договариваться невозможно и, конечно же, невозможно с ним что-то строить доброе и вечное, вроде коммунизма или рая на земле. И вот только теперь, когда мы признали, что человек - дерьмо, как раз и начинается реальная работа с этим дерьмом. Все западное общество основано на постулате, что человек - дерьмо, что у него нет ничего святого. И что всякие клятвы чести должны заменить юридически оформленные договоры, где расписан каждый пунктик, сколько и какие неприятности получит человек за нарушение.

- Но это же правильно, - сказал Майданов слабо, - это гарантии... Так вы, оказывается, не против западного общества?

- Нет никакого западного, - ответил я, - нет восточного, северного или южного. Мы - одной крови, как сказал великий Балу. Зато сейчас, когда человек знает, что лучший друг может предать, как и жена, дети или родители, когда наверняка обворует начальник или любовница и так далее, и так далее, только в этом случае он застрахован от всяких разочарований и потрясений. Когда знает, что все вокруг - сволочи... то это уже не сволочи, а нормальное и неосуждаемое состояние человека, что предавать всех и вся - норма, тогда только можно медленно подниматься вверх. Именно вверх, потому что и так на самом дне... Ошибка коммунистов в том, что начинали строить коммунизм на слишком завышенном моральном фундаменте человека. Сейчас подобной ошибки допускать нельзя.

ГЛАВА 3

Я говорил все медленнее, утрясая и формулируя для себя, перехватил странные взгляды Лютового и Майданова. Даже Бабурин смотрит с открытым ртом, на его лице мучительное раздумье: принадлежит он к простому народу, как слесарь, или же к элите - как глава болельщиков "Спартака"?

Майданов сказал нерешительно:

- Погодите, погодите... Но ведь нельзя же перечеркивать, к примеру, целое направление художников-передвижников, что рисовали только простых людей! До них рисовали только героев, обычно библейских, потом - эллинских да римских! А вот они - только грузчиков да извозчиков...

Как ни был я погружен в свои думы, но заметил, что Майданов на диво податлив, а разговор умело поддерживает на том уровне, когда его достаточно легко попинать. Лютовой встал, подошел к ограде, долго всматривался в марсианскую панораму ночного города.

- Да, - обронил он, не поворачиваясь, - на этом был построен весь реализм, натурализм и прочие модные измы. Но теперь... хватит врать. Простонародье - всегда простонародье. Хоть в Средневековье, хоть сейчас. Просто изменились методы управления. Раньше надо было кнутом, а теперь достаточно телевидения или пары массовых газет. Простонародье можно натравить на любое учение, новшество, партию, его можно заставить сменить строй или поддерживать существующий...

Бабурин все вертел головой, что-то все говорят такое непонятное, наконец брякнул:

- Андрей Палиевич, а тот гад, что так с нашей Марьянкой...

Наступило неловкое молчание, мы все старательно избегали этой темы, особенно сам Майданов, а мы ему помогали, но Бабурин в самом деле - простой народ, даже очень простой, даже еще проще - болельщик, брякнул то, что у нас у всех, непростых, вертелось на языке.

Майданов сказал торопливо:

- Все уже улажено, все улажено!...

- Да?... - удивился Бабурин, - но я не тилигент, я ему еще козью морду сделаю. Так он в самом деле негра или прикидывается?

Мы с Лютовым старательно отводили взоры. Жаль, чаю нет, сейчас бы нашли даже о чем заговорить громко и убежденно.

- Да, - сказал Майданов с достоинством, - он негр!... А что, вы будете доказывать, что негры... то есть американцы афроазиатского происхождения - люди второго сорта?

Бабурин открыл рот, явно стал бы доказывать, но Лютовой, то ли стараясь сгладить неприятный для Майданова разговор, то ли еще чего, вставил:

- Упаси Боже! Это негр уверен, что профессор Майданов - человек второго сорта. Просто мы очень любим Марьянку...

Майданов сказал сварливо:

- Спасибо. Ну так и не мешайте им. Этот Джон Блэк... он глубоко сожалеет! Он извинялся, понимаете?

Лютовой зыркнул в мою сторону. Нет, он не понимал. Он бы этого Блэка сразу к стенке. Еще до того, как тот изнасиловал Марьяну. Просто за то, что черномазый осмеливается кого-то останавливать на московских улицах, проверяет паспорта, пусть и в непосредственной близости от юсовского посольства, но все же это ему не там, а это здесь.

Я сказал примирительно:

- Вы уж извините, Андрей Палиевич, но все переменилось чересчур неожиданно. Я тоже за то, чтобы эту беду... ну, пусть не беду, а несчастье, небольшое несчастье, как-то сгладить, вообще постараться забыть... Просто уж очень круто! У них там это вообще не считается, может быть, преступлением, но что делать, Россия - все еще страна с наполовину старомодной моралью.

Майданов сказал почти просяще:

- Я вас понимаю, но и вы поймите... Кроме того, вынося приговор, нужно руководствоваться человеколюбием, осмотрительностью и милосердием.

- Ага, - сказал Лютовой, - осмотрительностью.

Майданов сказал нервно:

- На первом месте я поставил человеколюбие!

- Ах да, - протянул Лютовой, - негр ведь тоже человек...

Значит, милосердие, подумал я. То самое, которое возводят в добродетель либо из тщеславия, либо из страха. Ну, тщеславие ни при чем, мало чести профессору общаться с негром, что дослужился до сержанта, значит - глубоко упрятанный страх русского интеллигента перед грубой силой. Так глубоко, что Майданов не желает признаваться даже себе.

- Милосердие, - сказал Майданов нервно, - как известно, начинается у себя дома! Никакое милосердие не бывает чрезмерным...

Бабурин вклинился деловито:

- А что он принес?... В смысле, бабки какие?

- Бабки? - переспросил Майданов растерянно. - Ах, вы о деньгах... При чем тут деньги? Да, он предлагал, никто у него не взял. Он не понял почему, такой уж у них уровень культуры, но деньги спрятал.