Чтение 15–й страницы книги ~Энциклопедия мифов~

- Ничего себе! - окончательно изумился Франк.

"Ничего себе!" - поддержала его невидимая собеседница Макса.

Франк махнул рукой и засмеялся. Ладно, - подумал он, - назначу я тебе свидание. Убедил. Но смотри, не проворонь свою удачу. Следующего случая долго ждать придется. Глава 102. Иггдрасиль

Иггдрасиль <...> соединяет различные миры.

Иногда я беру такси и еду на Волгоградский проспект. Миновав толстые трубы "фабрики облаков", расплачиваюсь с водителем, и по обледеневшей тропинке взбираюсь на пологий холм. Бывает, мне приходится ждать, пока проедет длинный товарный состав, а порой путь свободен. Переступаю через рельсы, пересекаю пустырь, а потом часами брожу среди металлических заборов и обшарпанных стен заводских корпусов.

У моих прогулок нет прагматической цели. Я не живу несбыточными надеждами. Знаю, что узкого неприметного лаза между первым и семнадцатым номерами больше нет и, скорее всего, никогда не было: нумерация домов на нечетной стороне Остаповского проезда обрела внутреннюю логику; пятерка, семерка и прочие цифры в должной последовательности красуются на своих местах. Только тройка по-прежнему отсутствует, и это кажется мне добрым знаком.

Я ни на что не рассчитываю. Я не настолько наивен, чтобы полагать, будто дом Франка действительно привязан к определенному географическому адресу. Езжу в Остаповский проезд лишь потому, что меня тянет сюда как магнитом. Но однажды, накануне Нового года, обнаруживаю на своем пути кассету в пластмассовой коробочке, любовно заклеенной картинками, вырезанными, очевидно, из какого-нибудь музыкального журнала. Led Zeppelin в полном составе, на сцене и на лоне природы, а также гривастые головы Планта и Пейджа соло, без коллег по рок-труду.

Кассета, к слову сказать, лежит не в сугробе и не в мусорной куче, а на рельсах, словно Анна Каренина какая. Вернее, на одном рельсе, с которого предварительно смахнули снег. Зачем? Чтобы пленка не намокла? Или чтобы в глаза бросалось? Оглядываюсь по сторонам в поисках гипотетического хозяина моей находки - никого. Ничего удивительного, сколько раз здесь гулял, а людей всего два раза видел, да и те где-то далеко бродили, на расстоянии истошного вопля.

Сую добычу в карман, разворачиваюсь и иду обратно, на Волгоградку, ловить такси: потребность гулять по Остаповскому проезду вдруг меня покинула. Почему - пока не понимаю, но чую, что какая-то связь с кассетой тут должна быть. Словно бы нашел, наконец, то, что давно искал, хотя, разумеется, не искал я эту кассету, на кой она мне сдалась? У меня и магнитофона-то нет...

Зато он есть на работе. Славный, старенький Sharp, инвалид, но трудяга. На книжном складе в Гнездниковском переулке сейчас, скорее всего, пусто. С Раисой я распрощался как раз перед самым уходом, аж до четвертого января, прочие сотрудники ушли еще раньше. Вот и славно. Посижу там, чаю попью, в новых книжках покопаюсь... Ну и кассету заодно послушаю.

Стараюсь держать себя в руках, сурово напоминаю разгулявшемуся воображению, что никто не обещал снабжать меня чудесными откровениями и волшебными талисманами. Но, чего греха таить, подпрыгиваю от нетерпения на переднем сидении автомобиля. На заднем же путешествует ёлка, час назад купленная в Люберцах подобравшим меня румяным здоровяком. Тот доволен, хвалится житейской своей сметкой: дескать, в Москве ёлки стоят - о-го-го! - а в области мужики за бутылку питьевого спирта "Роял" деревце отдают и счастливы... Хвойный аромат щекочет ноздри и пробуждает надежду. Простой ассоциативный ряд: ёлка, Новый год, подарки... Кассета с портретами Планта и Пейджа - это, разумеется, новогодний подарок, чудесный привет из немыслимых потусторонних краёв. Иначе быть не может. И поскольку я - не самый оголтелый фан Led Zeppelin, дело, должно быть, не в самой кассете, а... В чем? Не знаю, но душа моя (или даже все три души, Ка, Ах и Ба, обнаруженные в утробе человеческой дотошными древними египтянами) приподнимается на цыпочки, трепещет благоговейно. Поэтому двор пересекаю бегом.

В офисе, к моему удивлению, горит свет, в углу, отведенном для кухонных нужд, сидит Веня. Редкий гость, которого и в разгар рабочего дня сюда калачом не заманишь. Радуется мне безмерно, включает электрический чайник, ставит на стол доску для игры в нарды, извлекает из-под коробок с книгами иноземный коньяк. Что ж, сегодня, пожалуй, я рюмку-другую выпью, и не из вежливости, как обычно, а с величайшим удовольствием. И в шеш-беш сыграю, чего ж с хорошим человеком кубиками не пошвыряться? Но сначала включу магнитофон, ибо я не железный, а от любопытства иногда умирают. По крайней мере, отдельные легковозбудимые экземпляры, вроде меня. А свидетель в таком деле не помеха, все равно ничего не поймет. Я и сам-то, скорее всего, ничего не пойму. Нихерушеньки.

- "Лестница в небо", - с удовольствием констатирует Веня, когда раздаются первые аккорды.

Ну да, такую мелодию грех не узнать, даже если все половозрелые медведи мира почтили ваши уши церемониальной прогулкой.

- Откуда она у тебя? - Веня разглядывает коробочку. - У сироты, небось, отнял? Вместе с конфетой?

- Что-то в таком роде, - соглашаюсь рассеянно.

Мне не до разговоров, у меня все мыслительные процессы проистекают сейчас в одном направлении: силюсь понять, есть ли некий тайный смысл в моей находке, и если есть, то какой? "Лестница в небо" - ничего себе метафора, конечно, кто же спорит? Но метафор мне и без того хватает. Могу пожертвовать пару сотен на благотворительные нужды, от меня не убудет...

- Нет, правда, где ты это взял?

- Нашел, - говорю. - Шел, шел и нашел. А что?

- Да так... Просто, если бы кассета была из твоей коллекции, я бы удивился. Не могу себе представить, как ты вырезаешь эти картинки. И клеишь их аккуратно, одну за другой. Да еще и стихи на обороте пишешь...

- А там еще и стихи есть? - удивляюсь. - Ну, это точно не я их писал.

- Конечно не ты. И даже не Роберт Плант, а простой русский мужик, Борис Леонидович Пастернак, если я ничего не путаю. Вот, слушай:

Рассказали страшное,

Дали точный адрес.

Отпирают, спрашивают,

Движутся, как в театре.

Веня умолкает, довольный произведенным эффектом: я пялюсь на него во все глаза, даже рот приоткрыл, кажется. "Дали точный адрес", - надо же! Это не может быть простым совпадением. Дали. Точный. Адрес. О, господи.

- Это все? - спрашиваю, наконец.

- Все. Только одно четверостишие. Но если ты внезапно понял, что любишь поэзию превыше всех прочих мирских утех, имей в виду, у меня одна из лучших библиотек в Москве. И самиздат, и тамиздат, и тутиздат, не говоря уже о давным-давноиздате...

Песня, тем временем, умолкает и тут же начинается снова. Прослушиваем ее в молчании. Короткая пауза, щелчок - и опять "Лестница в небо", никакого разнообразия.

- Пленку, наверное, обрезали и склеили, - смеется Веня. - Я и сам так когда-то делал. Чтобы слушать очередную Самую Главную и Любимую Песню без перемотки. Ну и понты, конечно: кассеты - дефицит, а мне, дескать, не жалко... Опа! А здесь твой сирота лажанулся. "Лестница в небо" - из концерта 71 года, а тут почему-то написано 1965... или даже нет, еще хуже. Шестерка переправлена на девятку. 1995. Странно. До девяносто пятого года еще дожить надо - и сироте, и нам с тобой, и Планту с Пейджем.

- Тысяча девятьсот шестьдесят пятый переправлен на девяносто пятый? - переспрашиваю, зябко ёжась: все же шестьдесят пятый - год моего рождения. Поди теперь разбери, что сулит мне такое совпадение: то ли соответствующую надпись на надгробной плите, то ли новое рождение, и не проще ли сделать вывод, что одно другому не мешает?

Я нервничаю, а потому болтаю без умолку: обычно это помогает успокоиться.

- Как интересно. Действительно, рассказали страшное и дали точный адрес: Лестница в Небо. И со временем даже более-менее определились: тысяча девятьсот девяносто пятый год. Через три года. Вернее, почти через два.

Ох, надо мне было прикусить язык! После слова "интересно" следовало остановиться. Но поздно, теперь Вениамин смотрит на меня в упор, внимательно и лукаво.

- Это тебе, что ли, свидание на Лестнице в небо назначили?

- Ну что ты. Сироте. А он, дурачок, потерял приглашение. Может, и правда, я вместо него схожу на холяву... Поживем - увидим. Давай-ка чай пить, да в нарды играть.

- Давай, - говорит. - Если уж у тебя два с лишним года в запасе... Глава 103. Идам

В качестве Идама может выступать, в принципе, любой персонаж буддийского пантеона, которого верующий выбирает своим покровителем.

- А как у тебя вообще дела? - вдруг спрашивает Веня в конце первой партии, пока мы наперегонки выводим шашки "на двор".

- Да так...

Я, признаться, обескуражен. Не столько вопросом, сколько заговорщическим тоном: так говорят люди, которых связывает некая тайна, а у нас до сих пор и секретов-то общих, кажется, не было.

- Какие дела ты имеешь в виду? Если тутошние, - вычерчиваю рукой выразительную дугу, - то сам знаешь. Жиреем понемногу. Малиновые пиджаки закупать пока рано, но прогнозы вполне оптимистические, к лету, возможно, дозреем...

- Да ну тебя! - ржет. - Пиджаки ему малиновые... А вот хрен тебе, ты сначала колбасень свою семичленную с единицы убери!

- Сейчас уберу, - соглашаюсь. И тут же выбрасываю бесценный в такой ситуации дубль: один-один.

Знай наших. Четыре шашки из семи отправляются в виртуальное небытие, Веня хмурится: теперь я вполне могу его обогнать. Он, в отличие от меня, чрезвычайно азартен. Поэтому минуты полторы молчит, сопит и мечет кубики. Наконец, завершает партию, опередив меня всего на одну шашку, заливисто хохочет, сверкая очами.

- Ага, я тебя все-таки сделал! Отыгрываться будешь?

- А как же.

- Вот и славно... Вообще-то, я имел в виду не работу, - говорит он, торопливо расставляя шашки для следующей партии. Как тут дела идут, я знаю. Нехило, честно говоря, идут... Ты бросать-то нас пока не надумал?

Флегматично пожимаю плечами:

- Да нет, вроде. Прижился я у вас, как уличный кот в крестьянском хозяйстве. Мышей вот ловлю, а мне за это еще и молока наливают. Красотища...

- Мышей - етта правильна! - кривляется Веня. - Нас с Райкой нельзя бросать, мы нежные и привязчивые, мы верим, что ты принес нам удачу и, к тому же, очень любим, когда кто-то за нас пашет; следовательно, вряд ли переживем разлуку со своим волшебным талисманом...

- Это я, что ли, "талисман"? - смеюсь. - Наговариваешь ты на меня, Вениамин Борисыч. Грех это.

Веня, однако, не спешит присоединиться к моему веселью. Состроил серьезную мину, прищурился, разглядывает меня внимательно, хотя, казалось бы, уже не раз имел счастье налюбоваться пейзажем рожи лица моего. Глава 104. Израил

Согласно преданию, Израил был первоначально обычным ангелом, но проявил твердость, сумев вырвать из сопротивляющейся земли глину для создания Адама.

- А у меня сюрприз для тебя имеется, - сообщает, наконец, Вениамин. - Странный такой сюрприз.

И умолкает. Дескать, десять секунд ты у меня помучаешься неизвестностью, а там - как бог даст.

- Интриги интригуете? - ворчу добродушно. - Ну-ну, интригуйте, чего ж не поинтриговать, ежели интригуется. А мы пока вот так, вот так и... Ага!

Выбрасываю дубль. Четыре четверки, именно то, что требовалось для заточения шашек противника в их собственном доме, "в туалете", как говаривал в таких случаях мой батюшка. Стратегия злодейская. Победы она не гарантирует, но внутреннему садисту, что греха таить, приятно.

Веня, по идее, должен бы сейчас злиться и вынашивать планы страшной мести в следующей партии. Но он, кажется, и не глядит на доску. Роется в сумке, достает оттуда фотокамеру в самодельном кофре из серого нубука. Я зачарованно слежу за его действиями; музыкальное сопровождение для немой сцены обеспечило мое собственное сердце: ухает, сволочь ритмичная, как африканский барабан, и сладко ведь ухает, хоть Лори Андерсон зови колокольчиками звенеть, да голос накладывать. Предмет-то знакомый. Ох, знакомый...

- Тебе, - говорит, - подарок. Причем не от меня.

Открываю футляр, извлекаю оттуда тормановский "Nikon". Nikon F2 Photomic AS, если быть точным. Лучшая камера семидесятых и вообще лучшая камера всех времен, чтобы там не говорили сторонники технических новшеств. Сокровище старого пирата, вещь, с которой Сашка не соглашался расставаться даже на пике запоя, когда на торги выставлялось все его имущество, да и скелет свой он, помнится, настойчиво, но безуспешно впаривал представителям медицинской науки. И вот теперь "Nikon" здесь, а Торман, судя по результатам моих последних телефонных переговоров с "малой родиной", все еще на рыбалке... Или нет? Неужели Сашка приехал в Москву, разыскал меня с помощью частного детективного агентства, и теперь под пустыми коробками лежит, прячется, сюрприз готовит? А что, с него бы сталось... Не в силах справиться с потрясением, душа моя покидает тело, но тут же возвращается обратно: ей, непоседе, любопытно, что будет дальше.

- Откуда у тебя это?

- А что, знакомая вещь?.. Твой приятель поймал меня здесь, под дверью. Сказал, что в Москве проездом, через три часа у него самолет в Мельбурн, тебя дожидаться не может, искать - тем более. Попросил передать. Сказал, это прощальный подарок.

- Именно "прощальный"? Ну не фига себе... Как он выглядел, приятель-то?

Звучит полный перечень тормановских примет: копна кудрявых волос, сросшиеся на переносице брови, желтые кошачьи глаза, атлетический торс и прочие душераздирающие подробности... Вернулся, значит, с рыбалки. И тут же решил радикально сменить место жительства. Ну-ну... Интересно, почему именно Мельбурн? Тайная страсть к сумчатым? Надежда обрести братьев по крови среди потомков британских каторжан? Или просто слово красивое понравилось? Поди разберись в порывах загадочной его души...

- Ясно, - вздыхаю. - Спасибо, Вень. Хорошо, что ты оказался в нужном месте, в нужное время. Хотел бы я сам тут оказаться, но тут уж ничего не попишешь.

- Старый друг?

- Ага. А заодно приемный папа-мама, профсоюзный босс и Пигмалион на полставки. Когда мы познакомились, я был не только вылеплен, но и, можно сказать, обожжен, но он проявил твердость и подверг меня повторной обработке. На мой вкус, вполне приличная керамика получилась...

- Да, ничего себе пельмень... И теперь этот твой Пигмалион хочет, чтобы ты стал фотографом?

- Да нет, - улыбаюсь. - Ты еще не понял? Я и так фотограф. Десять лет им был.

- Вот это да! - изумляется Веня. - Что же ты молчал-то?

- Да так, - пожимаю плечами. - Повода не было рассказывать. Теперь есть повод. Знаешь, почему я в Москву приехал?

Вкратце пересказываю ему загадочную историю про иностранцев, исчезнувших, можно сказать, на самом пике моей внезапно наметившейся карьеры. Понимаю, что история вполне нелепая, но я не создан для хранения секретов, а Вене к моим странностям, пожалуй, уже не привыкать. Зато какое облегчение! В католики, что ли, податься? У них там чуть не каждый день исповедоваться принято.

- А посмотреть этих твоих "Едоков" можно? - спрашивает Веня после того, как я завершаю свою сагу кратким описанием знакомства с Раисой. - У тебя сохранилось хоть что-то?

Это же надо! Мистический детектив про иностранцев, чей визит стерся из всех человеческих памятей, кроме моей, его, кажется, не слишком заинтересовал. А фотографии посмотреть хочет, аж на месте от нетерпения подпрыгивает. Во мне неожиданно проснулся художник, коего я уже давно полагал покойником. Оживший труп возбужденно потирал хладные ладошки и с наслаждением предвкушал внимание публики. Ладно. Была не была. Придется, пожалуй, впустить Веню на заповедную свою территорию. Человек, передавший мне привет от Тормана и священный Сашкин "Nikon", вряд ли может считаться "посторонним".

- Закрывай контору, - говорю, - бери свой коньяк. Поехали. Покажу тебе пробники. Если уж так все сложилось... Глава 105. Иисус Навин

"... и обрушилась вся стена до своего основания..."

Моя студия произвела на Веню неизгладимое впечатление. Минут десять скитался по периметру комнаты, как большая неповоротливая мышь.

- Келья ссыльного ангела, - ржет. - Типичная! Теперь я знаю, как это выглядит.

- Скажешь тоже...

- А чем ты не ссыльный ангел? По-моему, вполне похож.

- Фильмов ты голливудских насмотрелся, - возражаю растерянно. - Вот там ангелы действительно человекообразные придурки, вроде меня.

- Оно конечно, насмотрелся, есть такое дело... С другой стороны, я не уверен, что на моем жизненном пути непременно должен был встретиться настоящий ангел, сотканный из небесного пламени, да звездной пыли, - парирует Веня. - А вот голливудская пародия, вроде тебя, вполне вписывается в мои представления о собственной карме. Так что не отвертишься.

Варю кофе, смятенно обыскиваю щели, в которых иногда можно обнаружить не только тараканов, но и съестные припасы. Внезапно обретаю мандарины и шоколад, коих, кажется, не покупал. Впрочем, кто меня знает? Живу-то как во сне...

Вываливаю угощение на свою единственную тарелку. Стараюсь разместить гостя поудобнее. По счастию, необходимость сидеть по-турецки на тонком одеяле тоже вполне вписывается в его "представления о собственной карме". Веня доволен текущим эпизодом своей жизни. Разливает коньяк по рюмкам, нетерпеливо бьет копытом: дескать, где же обещанные "Едоки"? Выдаю ему первую порцию пробных отпечатков. Мелкие, конечно, но все лучше, чем негативы. Хоть что-то там можно разобрать.

- Это надо увеличить и напечатать, - твердо говорит он минуту спустя. - Негативы-то сохранились? Если добиться пристойного качества, будет почти гениально. Когда соберешься, могу помочь с лабораторией, у меня, будешь смеяться, половина друзей - твои коллеги... Еще давай.

Даю еще. Гляжу на Венину рожу, млею. Словно бы со стороны наблюдаю, как рушится стена, которую я так долго и старательно возводил между собой и реальностью. В приятных эпизодах хочется быть участником, а не рассеянным созерцателем. Как же мало, оказывается, мне нужно! Глава 106. Иктоми

... все они являются жертвами его бесконечных розыгрышей...

- Ну точно, ангел, - резюмирует, наконец, мой единственный, но благодарный зритель. - Только ангел может так бурно возмущаться человеческой телесностью. На худой конец, идеалист, каких свет не видывал. Фотографии улётные. Но не любишь ты людей, товарищ Максим. Ох, не любишь!

- Ну почему же не люблю? Фотограф смотрит на мир через объектив - чувствуешь, какой корень у этого слова? То-то же, эту штуку придумали специально для того, чтобы научиться видеть вещи такими, каковы они на самом деле. Все что я могу - это констатировать факты, без комментариев. Ничего личного.

Веня доволен.

- Ага, не хочешь признаваться, что человечество своим неопрятным видом разбивает тебе сердце? Мне, впрочем, тоже разбивает, но не до такой же степени... Бедный, бедный Макс!

- Не забывай, это довольно старые снимки. Последний сделан больше года назад.

- Это имеет значение?

- Огромное.

- То есть, сейчас ты бы не стал делать такие работы?

- Сейчас я вообще не снимаю. Мой фотоаппарат разбился в ту ночь, когда я приехал в Москву. И я подумал, что это правильно, так и надо. Началась какая-то иная жизнь, отличная от прежней.

- Но теперь у тебя есть этот "Nikon".

- Ага, есть.

- И если ты снова начнешь фотографировать...

- Кстати, наверное, действительно начну. У меня обычно хватает мужества плыть по течению и не делать вид, будто это я сам здесь все решаю.

- Ишь ты какой... Но ты больше не будешь снимать "Едоков"?

- Не знаю. Может и буду. Но подозреваю, что с иным каким-нибудь результатом. Я очень изменился. Настолько, что автора "Едоков" можно считать покойным...

- Гениально! - орет Веня. - Можно считать покойным? Так и поступим. Макс, мы сделаем ему имя, этому твоему покойнику! Мы его так раскрутим, что живые позавидуют мёртвым! Это будет самый модный русский фотограф следующего сезона, я тебе обещаю!

- Кто - я? - переспрашиваю ошеломленно. Что-то он намутил с местоимениями...

- Ну да, ты. Но только не ты сам, а этот твой условный покойник.

- Объясни по порядку. Я - тупой, как все гении и ангелы.

- Макс, - проникновенно говорит мой персональный Мефистофель. - Вот послушай, что я придумал. Мы с тобой создадим легенду. Дескать, жил в твоем городе старичок-фотограф... ну, или не старичок, а вьюнош печальный, этакий молодой Вертер, детали потом домыслим. Жил, жил, да и помер, не то от цирроза печени, не то от наркотиков, не то от несчастной любви. И оставил тебя своим душеприказчиком, поскольку ты был его единственным другом в последние горькие дни...

- Сейчас заплачу, - ухмыляюсь.

- Давай. Так и нужно, чтобы на слезу прошибало... Сечешь, к чему я веду? Твои "Едоки" и есть его наследство. Мы устроим нашему покойничку посмертную выставку и обеспечим ему вечную славу. Снимки шикарные, осталось к ним биографию достойную придумать. Чтобы и жертва тоталитарной системы, и философ-самоучка, и непризнанный гений, и одинокий волк, и просто красавец-мужчина. Развлечемся, заодно и заработаем. На этих твоих призраках русизма, что бродят по Европе, свет клином не сошелся. Не перевелись еще богатые коллекционеры на земле нашей...

- Погоди. Я пока не очень понимаю, зачем придумывать этого покойника? Просто для смеху? Или для дела нужно?

- Для дела, конечно. Ты представить себе не можешь, насколько удобнее представлять интересы покойника. Во-первых, о нем слова худого ни одна сволочь не напишет. Тебя бы распяли за человеконенавистничество, а трупу все позволено, мертвых у нас любят, того гляди сразу в классики запишут, даже на некоторые несовершенства техники и, ты уж не серчай, явные пробелы в образовании глаза закроют охотно... Во-вторых, живым коллегам не так обидно. Вместо того чтобы интриги плести, еще и помогут от чистого сердца. Ну и продавать снимки вместе с рождественской сказкой о трагической судьбе отвергнутого обществом художника, сам понимаешь, проще.

- Наверное. Тебе виднее. Я ничего не понимаю ни в продажах, ни в выставках, ни в рождественских сказках. В сущности, я обычный провинциальный халтурщик, на досуге кропавший что-то, как говорится, "для души"...

- Вот! - орет Веня. - И он такой же, покойничек наш! Большой талант, истлевший в безвестности, в повседневной погоне за куском хлеба, высокий класс!

- Ужас какой. Дамы будут сморкаться от умиления.

- Ага, в норковые носовые платки... Ты скажи лучше, как тебе мое предложение? Может быть ты все-таки предпочитаешь пожинать лавры под собственным именем? Если так, скажи сейчас, тут нечего стесняться. Я, как ты уже, наверное, понял, могу помочь тебе красиво стартовать. А дальше - по обстоятельствам.

- Погоди, - говорю, - не тараторь. Лавров я точно не хочу, я все же не суп какой-нибудь. И идея твоя мне нравится. Но и пугает немного, честно говоря. Мне надо подумать.

- Думай, - легко соглашается Веня. - Мысли, следовательно, существуй. А пока думаешь, можешь снимки печатать: в любом случае, пригодятся. Негативы-то при тебе?

Киваю.

- Ну и слава богу. Я тебя сведу с одним пряником, который уже давно ни хера не делает, а сдает в аренду свою лабораторию всем нуждающимся - на день, на два, на неделю, как договоритесь. По крайней мере, новогодние каникулы с пользой проведешь... Или у тебя другие планы? Глава 107. Ильмаринен

... кузнец выковывает себе золотую деву, но не может с ней спать.

- Да нет, - вздыхаю, невольно прикидывая, сколь грандиозными могли бы стать мои новогодние планы, если бы Машенька, прекрасная беглянка, сладкий мой сон, добровольная пленница волшебного дома, вдруг решила бы навестить меня наяву, как в старые добрые времена.

Впервые я вынужден признать, что ее присутствия в моих снах все же недостаточно для полного счастья. Мне бы наяву ее обнять, запах вдохнуть, пальчики тонкие, один за другим, губами согреть, хоть на полчаса остаться с нею вдвоём в этой комнате, потому что я уже начал забывать значение этого дивного слова: "вдвоём". Вот и вспомнил бы, заодно... Сердце твердеет от внезапной боли: маленький, тяжкий камешек, того гляди, проломит хрупкие ребра, изорвет в клочья кожу и упадет на пол - что тогда будет со мной?

Это бунт на корабле, это восстание, почти ересь; в наказание я, сам себе инквизитор, обречен на долгую вечернюю прогулку в испанских сапогах. И поделом.

Но вслух я говорю совсем иное.

- Нет у меня никаких планов. Я вообще как-то не сообразил, что скоро каникулы наступают. Не привык жить по такому графику: у нас с Сашкой все календарные праздники были самые что ни на есть рабочие дни.

- Вот и славно, - кивает Веня. - Завтра обо всем договоримся, да? Утро вечера, и все в таком духе...

Вскоре он уходит, я остаюсь один, и сон бежит от меня, а когда, наконец, сменяет гнев на милость, я просто проваливаюсь в небытие - не черное, как принято полагать, а огненное отсутствие пространства и времени, в котором ничего не происходит.

Принято считать, что это и есть отдых. Глава 108. Имир

Антропоморфное существо, из тела которого создан мир.

Мое утро, вопреки фольклорной аксиоме, оказалось отнюдь не "мудреней", а, напротив, много глупее предыдущего вечера. Я неприкаянно слонялся по складу, прижимая к животу сумку с тормановским наследством, пугал сотрудников потерянной улыбкой и алеющим от бессонницы взором, на все вопросы отвечал невпопад и выкурил полпачки сигарет еще до полудня, хотя, казалось бы, почти бросил уже это занятие - и вдруг на тебе!

Nikon просится в руки, требует внимания, не позволяет мне заниматься другими делами, даже погрустить толком не дает. Рвется из сумки на волю, жаждет порезвиться. К полудню я сдался, извлек этого буяна из суки, расчехлил, зарядил черно-белой пленкой.

- Ну и что мне с тобой делать? - спрашиваю.

Молчит, сверкает синеватым оком объектива. Дескать, не царское это дело - на вопросы отвечать. Сам гадай, какова моя священная воля.

- Кого снимать желаете, Ваше Величество? Натурщиков у меня - завались, только позы у них однообразные: или сутулятся над прилавками, или раком над коробками стоят. Сам недавно таким же экспонатом был, знаю... Впрочем, почему бы и нет?

Решение напрашивалось само собой. Сидеть на складе бессмысленно: будучи в помрачении ума, делами заниматься все равно не стану, следовательно, пользы не принесу, а только изведусь. Можно бы вообще все бросить и свалить до вечера, благо некому за мной приглядывать, но от безделья, опять же, изведусь. Значит, можно совершить традиционный обход торговых точек, поднять боевой дух наших околевающих на морозе кормильцев, заодно и Nikon обновить. Люди обычно любят, когда их фотографируют. Если вечером отпечатать снимки (а чем бы дитя ни тешилось, лишь бы по Машеньке снова волком не взвыло), завтра раздам им портреты. Вполне себе новогодний сюрприз, все танцуют.

Начать я решил с Ираиды Яковлевны. Откровенно говоря, я вообще ругал себя, что позволил ей выходить на работу в такой мороз: старушке-то, понятное дело, перед праздником деньги нужны, вот и плюет на интересы собственного чахлого тела, но я-то хорош! Мог бы сообразить вовремя, тихонько выплатить ей какую-нибудь мелкую новогоднюю премию и отправить отдыхать до ближайшей оттепели. "Скажу сейчас, пусть собирает манатки и немедленно едет на склад. Да и остальных надо бы отпустить пораньше. Холодрыга-то какая", - виновато думаю по дороге, зябко кутаясь в старую дубленку с плеча Раисиного мужа (боже, благослови дающего).

Ираида, вопреки моим опасениям, выглядит весьма бодро. Голова укутана цыганской шалью, в руках - неизменная фляжка с кофейным ликером, в зубах папироска, на воротнике овчинного тулупчика алеют трогательные пластмассовые вишенки - колоритнейший персонаж! Не то добрая баба-Яга, не то загулявшая комиссарша, чудо, а не женщина, цветок душистых прерий, душа моя поет, а Nikon мурлычет в своем футляре, предвкушая грядущий кадр.

Подхожу с фотоаппаратом наперевес, остаюсь неузнанным, хоть и не устраивал никакого маскарада: Ираида близорука, да и фляжка-то уже, небось, наполовину пуста. Навожу объектив. Вероятно, надо сказать ей, что сейчас вылетит птичка, или даже вывалится упитанный пингвин в самом расцвете сил, но я не отвлекаюсь на ерунду, я поймал роскошную картинку, и сейчас...

О, господи.

В тот миг я узнал, что это такое: оказаться в чужой шкуре, с головой окунуться в плоть и сознание постороннего человека.

Нет, никаких эффектных фокусов, которыми можно было бы развлечь любопытствующих зевак. Всего лишь субъективное переживание. Впрочем, достаточно интенсивное, чтобы сбить с ног Критского быка. Но я не упал. Я выстоял в нескольких метрах от книжного лотка, чуть не по колено в бурой снежно-песочно-соляной жиже: отступать-то некуда, позади, впереди, по бокам и снизу - Москва, а сверху, ясен пень, ничего кроме белобрысого зимнего неба.

Я не превратился в Ираиду Яковлевну, не потерял себя, ни на секунду не расстался со старым добрым Максом, двадцатисемилетним мужчиной в дубленке с чужого плеча и теплых импортных ботинках, с собственным набором воспоминаний, мнений, настроений, пристрастий, рефлексов и физиологических реакций. Но, не утратив ни единого баула из своего бесценного багажа, я на краткое мгновение оказался полноправным владельцем чужого имущества. Я узнал, что значит быть Ираидой.

Быть Ираидой - это значило испытывать тупую ноющую боль в пояснице и переминаться на онемевших от холода ногах, тщетно стараясь вернуть им чувствительность. Раздраженно подсчитывать в уме скудную утреннюю выручку, но с хмельным оптимизмом сулить себе скорую перемену товарно-денежной участи. Постоянно помнить о своем возрасте (пятьдесят лет и три с половиной месяца) и гнать мысли о смерти (не хочу, не хочу, не хочу!) Размышлять о последней ссоре героев мексиканского телесериала, к началу которого надо бы непременно вернуться домой; иных осуждать, прочих одобрять, и отчаянно им завидовать, и мечтать сделать прическу как у матери Луиса Альберто, потому что такая прическа может не только украсить всякую привлекательную женщину средних лет, но даже переменить судьбу к лучшему. С привычной горечью перебирать в памяти лица, слова и поступки бывшего мужа и трех любовников (других связей с мужчинами не было) и робко ненавидеть их за то, что ни один не сумел доставить даже того скудного, стыдного удовольствия, которое можно получить, поглаживая свою "пиньку" (так называла это место мама, когда учила подмываться в тазике перед сном, а потом Ираида старалась вовсе никак не называть это чувствительное место, и была готова заплакать от бешенства, если какой-нибудь подонок смел в ее присутствии... - нет, лучше даже не думать об этом!). То и дело насильственно оживлять в памяти студенческие годы, тайно гордиться званием самой красивой студентки в группе, и не вспоминать, не надо вспоминать, что в группе было всего три девочки. Все равно, все равно, все равно, студенчество - самое счастливое время в жизни, и может быть тот факт, что она считалась первой красавицей группы, каким-то образом поможет отсрочить, или даже вовсе отменить смерть, потому что умирают обыкновенные люди, а самая красивая студентка, пусть даже и бывшая, не может считаться обыкновенной. Думать: "у меня особая судьба", - и не подвергать сей тезис ни сомнениям, ни толкованиям.

Быть Ираидой - это значило с сочувственной симпатией относиться к женщинам (все мы несчастные) и к мужчинам (кто знает, может быть, с этим я была бы счастливее, чем с другими, да вот, не свела судьба). Обожать кошек, с умилением любоваться ленивой грацией этих уютных пушистых зверьков и страдать от аллергии на кошачью шерсть. Покупать цветы в горшках, но не уметь за ними ухаживать, а посему коротать вечера среди сухих стеблей и гниющих листьев. Ценить кофейный ликер за благородный вкус (лучшее из того, что можно себе позволить) и горячий туман, в который погружается голова после пятой порции - ах, почему, почему злые, бесчувственные люди осуждают тех, кто нашел простой и доступный способ любить жизнь, в которой так много трудностей и мучений? После нескольких рюмок ликера можно от души поплакать, слушая песню о любви, можно мечтать о драгоценностях, штопая прохудившийся чулок, и можно, можно, можно, наконец, разрешить себе удовольствие перед сном, совсем немножко, чуть-чуть, пять минут стыдного, сладкого удовольствия -ведь это никому, никому не мешает, никого не делает несчастным, ведь правда?

Быть Ираидой - это значило любить макароны с сыром, но вечно лениться потереть его на тёрке; заваривать чай "по-офицерски", прямо в кружке, и втайне стыдиться столь пренебрежительного обращения с благородным напитком; каждый год варить варенье из айвы, солить капусту, закручивать огурцы, а потом вздрагивать по ночам, слушая, как взрываются неумело запечатанные банки. Украшать себя яркими пластмассовыми брошками и раз в год, к восьмому марта, покупать флакончик духов "Красная Москва", свято веруя, будто уважающая себя женщина должна всю жизнь употреблять один и тот же сорт духов, расходовать же их следует экономно: по капельке за каждое ушко и еще чуть-чуть на "театральный" батистовый носовой платочек с монограммой. Опасливо недолюбливать детей (никогда не знаешь, чего от них ожидать) и жалеть стариков (они-то уж точно умрут раньше, чем я). Иметь нескольких телефонных приятельниц, семейного младшего брата, племянников-двойняшек, троюродную сестру в Воронеже и искренне радоваться, что не обречена на одиночество. Видеть во сне одни и те же, из года в год повторяющиеся кошмары: один - про выпускной экзамен по физике, к которому уже невозможно подготовиться; второй - про то, как ломается телевизор, а в доме нет денег на его ремонт. Приютить из жалости бездомную собачку, а месяц спустя, выставить ее обратно на улицу, поскольку нет ни времени, ни сил выгуливать, вычёсывать и убирать грязь. Иногда перечитывать "Трёх товарищей" Ремарка и сладко рыдать над финальными страницами, а потом чувствовать себя очистившейся и даже помолодевшей.

Быть Ираидой - это значило бояться увольнения. Бояться воров. Бояться иностранцев, цыган, проституток и молодых мужчин в кожаных куртках. Бояться гражданской войны, радиации и инопланетян. Бояться, что за неуплату отключат телефон, свет, газ, воду, а потом и вовсе объявят квартиру приватизированной (это невнятное слово, по мнению Ираиды, таило в себе особую опасность) и выгонят хозяйку на улицу. Бояться, что соседи напишут на нее жалобу (не важно, куда, и не важно, по какому поводу). Бояться заболеть раком. Бояться экстрасенсов, мышей, маньяков, наркоманов и сердечного приступа. Бояться, бояться, бояться...

И еще быть Ираидой означало встречать благодарной улыбкой всякое утро, не приносящее физических страданий (таких, по счастию, пока было немало). Радоваться первому снегу, набухающим почкам, солнечным дням, праздникам и любым подаркам. Кормить голубей крошками со своего стола, развешивать на балконе сало для синиц, а в теплую погоду хотя бы раз в неделю выбираться на прогулку в Серебряный Бор. Приходить в восторг от любого знака внимания и от всякого ласкового слова. Самозабвенно петь "Кукарачу" за мытьем посуды и собирать в особую папку все астрологические прогнозы, сулящие ей счастливое будущее. Любить жизнь - уж какая есть, такая есть; радостей и удовольствий, конечно, не слишком много, но чуть-чуть - это лучше чем ничего, как говаривала мама, проверяя запасы крупы за неделю до получки.

Это сейчас я вынужден излагать информацию хоть в какой-то последовательности, тогда же я просто был Ираидой Яковлевной и знал - не о ней, о себе! - множество разных вещей. Знание это не искажалось высокомерными комментариями постороннего: собственная глупость кажется здравомыслием, трусость - оправданной осторожностью, лень - следствием усталости, подлость - житейской сметкой, никчемность - суммой зарытых в землю талантов и неоправдавшихся (по чужой, разумеется, вине) надежд. Собственная личность - венец творения, а жизнь - единственное сокровище. Себя трудно любить, но легко оправдывать. Став Ираидой, я оправдал ее целиком, принял как данность, со всеми потрохами, скучными грешками, и нелепыми идеалами - без осуждения, без сомнений и вопросов.