Чтение 15–й страницы книги ~Посол Господина Великого~

- Просят казнить тебя лютой смертию, знаешь то?

Олег Иваныч усмехнулся:

- Догадываюсь, великий государь. Даже знаю - кто! И почему - тоже.

В смурном взгляде московского властелина неожиданно проскользнуло любопытство:

- И почему же?

- Женщина, - развел руками Олег Иваныч, отвечал дальше без хитрости: - Одну мы женщину любим. Увез ее боярин Ставр, запрятал. Теперь и меня твоими руками жизни лишить хочет.

- А стоит ли любви такой женщина-то?

- Стоит, княже! - без раздумий, в сей же миг ответил Олег Иваныч и, представив боярыню, печально улыбнулся.

Усмехнулся Иван Васильевич, задумался. Поморгал глазами. Потом спросил, не Олег ли за Феофилом тайно в Новгород ездил. Узнал ведь откуда-то! Олег Иваныч украдкой бросил взгляд на Силантия - не повредить бы. Тот кивнул, говори, мол...

- Я, государь, - снова склонился Олег.

- И в обрат вернулся, как обещал... - протянул великий князь, - то похвально вельми. - Подумал немного. - Ну так вот, - молвил громко. - Живота человека новгородского Олега никому не лишать! Тебе, воевода Силантий, полоняника сего при себе держать, не отпускать никуда - на Москву везти! Там поглядим.

Подошел ближе к Олегу Силантий, шепнул в ухо:

- В ноги валися, чудо! Благодари за милость великую.

Ну, куда Олегу Иванычу деваться? Повалился, хоть и противно было. Да и то сказать - лучше в ногах чьих валяться, нежели глупой головы лишиться. Сгодится еще... Против того же Ивана. А в Москву, так в Москву! Между Москвой и плахой - уж лучше Москву выбрать, хоть и не вполне устраивал такой расклад Олега Иваныча...

В самое начало нового, 6980-го, лета, 1 сентября въехал Иван Васильевич в Москву. С победой въехал, до самых палат княжеских не смолкали крики приветственные. Радовалась Москва, государя своего славила криками да звоном благостным колокольным...

Неглинную проехали, Москву-реку - вот и Кремль белокаменный. Стены мощные, валы земляные, башни. Все то при Дмитрии Ивановиче, что татар разбил на поле Куликовом, строено. Допрежь него еще Иван Калита стены ставил, но те поменьше были, да не такие обширные. При нем же и палаты митрополичьи в Кремле, на площади Соборной, заложены были, и церкви. Каменный собор - отсюда и площади название - рядом с палатами княжьими и тут же, в уголке, - маленькая каменная церковь Святого Иоанна Лествичника скромненько притулилась, а напротив - Ризположения церковь, двадцать лет назад митрополитом Ионой возведенная, в память избавления Москвы от татарских полчищ Мазовши-царевича. Ночью жаркой июльской подошли татары злобные, да вдруг отступили внезапно, все добро награбленное в полях да на дороге бросив. Праздник как раз тогда был святой - Положение Ризы. В память того и названа церковь. Тоже небольшая, с одной маковкой.

Звонили колокола на площади. В соборе каменном да в Ризположения церкви. Из палат первый священник Всея Руси - митрополит Филипп государя встречать вышел. Одеяние да клобук златом сияли. Так и запомнили москвичи тот день: синее небо, желтое, золотом отражающееся в церковных куполах, солнце да колокольный звон, плывущий в пахнущем скошенными травами воздухе.

За Неглинной, от реки недалече, на богатом постоялом дворе Неждана Анисимова обедали. Белорыбица, сиг заливной, караси в сметане, пироги с визигой, блины с икоркой красной. Так, не Бог весть что, скромненько. Запивали медком стоялым да мальвазией фряжской. Вернее, обедали-то двое: государев дьяк Стефан Бородатый да новгородский боярин Ставр. Сам хозяин лично за столом прислуживал, из горницы красной всех прочих повыгнав. Мордастый, приземистый, бородища лопатой. Редкие волосенки на плешь гребнем зачесаны. Кувшин изрядный с мальвазией из подвалу принес - на стол поставил с поклоном, ушел, дверь затворив. Малую щелку оставил - припал ухом.

- Хорошо ли слыхать?

Отпрянул от двери Неждан, ругнулся. Митря Упадыш, боярина новгородского человек, улыбаясь, сзади стоял, ножичком кривым играя... Пришлось отойти от двери-то.

Пообедав, рыгнул сытно дьяк, боярину кивнул благостно. Посидел немного, мальвазию смакуя. Потом достал из калиты на поясе монету серебряную - деньгу новгородскую. Поставил на ребро, щелкнул ногтем. Завертелась монета, упала со стола на пол со звоном.

- Все, друже боярин Ставр Илекович, - прихлопнув монету сапогом, усмехнулся в бороду дьяк. - С деньгой бесчестной кончать пора - смысла нету боле! Помог ты нам много и многажды же. Мыслит великий государь - и еще, ежели надо, поможет Ставр. Так ли?

- Храни Господь государя великого, Ивана Васильевича, многая ему лета! - растянув узкие губы в улыбке, кивнул Ставр и вновь наполнил рубиновым терпким вином бокалы из тонкого венецианского стекла. Он и без бородатого дьяка знал, что сильно помог московскому великому князю. И деятельно руководил шпионским центром, и мутил воду на вече, и готовил облыжные обвинения самых знатных бояр - хоть бы вот Борецких да Арбузьевых - и, конечно, как мог, подрывал экономику Новгорода, по прямому указанию великого князя пуская в оборот фальшивые серебряные монеты. Последнее занятие больше всего нравилось Ставру - доходу приносило изрядно. Жаль, очень жаль было начинать обманывать грозного московского государя - да делать нечего - прекращать выпуск фальшивок боярин Ставр вовсе не собирался. Получше затаиться - то другое дело.

Распрощавшись с государевым дьяком, Ставр, взяв в руки недопитый бокал, подошел к распахнутому окну, выходящему на двор и дальше, на Неглинную. Горница располагалась на втором этаже в деревянном тереме, украшенном затейливой резьбой. Вообще, весь постоялый двор Неждана не так давно, после очередного пожара, был заново выстроен из смолистых сосновых бревен. И главная, рубленная в лапу, изба, и резное крыльцо, и терем, и хозяйственные постройки - амбар, конюшня и баня. Высокий заостренный тын опоясывал двор по периметру, воротами выходя к Неглинной, где был устроен небольшой вымол - пристань. Богатый был двор у Неждана - хоть куда двор. Только вот про самого Неждана молва худая ходила. Скопидом был на всю Москву известный. Люди говорили - за медяху удавится. Ладно, слуг, - жену родную в бедности держал беспросветной да тиранил ежечасно. Как и Ульянку, свояченицу, девку молодую, с полгода тому на Москву с Новеграда приехавшую. Казнили тогда в Новгороде вощаника Петра - Нежданова тестя. Узнав про то от Ульянки, погоревал немного Неждан - мастерскую-то вощаную в новгородскую казну по суду забрали. Потом махнул рукой - ну ее, мастерскую эту, за ней всяко пригляд нужен, а какой тут, к ляду, пригляд - сам на Москве, а мастерская в Новгороде. А девчонка - что девчонка? Воли ей не давал Неждан особо, работать заставлял - и в будни, и в праздники. Как появилась - сразу ей сказал: у нас, мол, указ такой - все работают. Вот и работала Ульянка... Дел много было: за постояльцами уследи, постелю взбей, с утра - уток, куриц, гусей накорми, к обеду двор подмети, после обеда - пока почивает хозяин - столы начисто выскреби, к вечеру полы везде намой, к ночи... К ночи и отдохнуть можно - молитву творя, да кланяясь - набожен был Неждан. Только не получалось отдохнуть к ночи Ульянке - от усталости без сил на сундук за печкой валилась - там и спала-отсыпалась. С утра - опять то же самое. Плакала украдкой за печкой Ульянка, тятеньку казненного вспоминала, Новгород родной да Гришаню. Гликерья - сестрица старшая, от мужа тайком, Ульянку голубила - то пряник даст, то заедку сладкую сунет. Странно, но от жизни такой не спала с лица Ульянка - наоборот, похорошела, расцвела, заневестилась. Видно, возраст такой подошел, по ночам сны греховные снились. Утром-то и помолиться как следует некогда - работа ждет, вечером - невмоготу, в сон клонит. А Неждан-то сластолюбцем оказался. Он и ранее от жены налево похаживал, на законы наплевав Божески, а уж как Ульянка появилась - ужом увивался Неждан. То ущипнет, то погладит, а то однажды зажал в чулане, задрал юбку... не учел, дурак, что Ульянка девка-то новгородская, ученая. Огрела по лбу поставцом да еще законы прочла, как сумела:

"А всех дел горше есть блуд: всяк бо грех проче тела есть, а блудем свое тело осквернити, тоя бо скверны! Аще муж от жены блядеть..."

Испугался Неждан - не ожидал такого - ко лбу деньгу приложив, вылетел из чулана. С той поры не приставал боле к Ульянке - облизывался только да работой гноил...

Посмотрел в окно Ставр-боярин, допив вино, бокал на стол поставил. Дверь распахнув, высунулся:

- Митря!

- Тута, батюшка!

- Дверь прикрой, шильник!

Ставр понизил голос:

- После обеда пойдешь в Кремль, в приказной палате сыщешь дьяка Стефана Бородатого, отдашь ему вот это... - боярин снял с пальца серебряный перстень, - скажешь - забыл-де, обедая. Еще скажешь - пускай государю напомнит про шпыня одного новгородского, что полоняником почетным у господина Силантия живет. Дескать, зело вреден полоняник тот да колдун, сказывают, как бы не навредил государю... Чуешь, про кого речь?

- Про собаку бешену!

- Пусть так. Ежели встретишь вдруг собаку ту....

- Нож острый в сердце!

Ставр стукнул рукой по столу:

- Молчи, дурень! Нож... Хорошо бы, конечно. Но не сейчас, позже. Нельзя на Москве его живота лишать - государь московский строго-настрого приказал придержать покуда. Ежели ножиком - сразу догадаются, кто... Тут хитрей надо. Ладно... Ежели встретишь, сразу ко мне - докладывай... А там ужо посмотрим. Уразумел?

Митря поклонился низехонько:

- Уразумел, батюшка-боярин!

- Ну, в путь тогда.

Ужом болотным, в армячишке неприметном сереньком, выскользнул Митря со двора на Неглинной. С лодочниками на вымоле сторговался - чрез реку переправился за мзду малую...

Ставр-боярин походил по горнице, потянулся, зевнул сладко. Да в покои спальные отправился. Сам хозяин, Неждан, впереди бежал угодливо, светил свечечкой - темновато было в покоях-то, оконца узенькие ставенками кленовыми заперты. Темно. Дак и на что в спальне светлость-то надобна?

Поклонился Неждан, свечку на лавке оставив, вышел. Постелю направить Ульянку-девку к гостю прислал.

Вошла Ульянка - черна коса, глазки голубеньки. Лицо белое, ресницы длинны, кверху загнуты. Рубаха белая да сарафан синий, тонкий. Под сарафаном - тело молодое, девичье, сладкое. Как нагнулась - захолонуло сердце у Ставра. Подошел сзади, за плечи обнял:

- Благодарствую за постелю, девица!

Ульянку от ласки такой в жар бросило. Вырвавшись, унеслась прочь из спальни, ногами босыми топая. Посмотрел ей вослед боярин, засмеялся. А посмеявшись, на постелю улегся, задумался, ус покусывая. Хороша хозяйская девка. Задрожала верхняя губа у боярина...

Посольский дьяк Федор Курицын встретил Олега Иваныча приветливо. Наслышан уж был о знатном пленнике. Не родом своим знатным - а известностью да дружбой со многими людьми, на Москве важными. С Иваном Костромичом, сыном боярским, с Товарковым, тоже боярином и тоже Иваном, с Силантием Ржой - служилым человеком воинским, с Алексеем-стригольником, из Новгорода в Москву переехавшим. Не запросто так переехавшим - по приглашению государя великого. Нравилась Ивану Васильевичу идея стригольничья - от лишней землицы церковь избавить - и кто знает, что за мысли роились в главе его царственной? Митрополит Филипп шибко переживал из-за того, да побаивался государю перечить.

Дьяк Федор, для порядку повыспросив гостя о здоровье, сразу же начал хвастать новой книжицей латынской.

Олег Иваныч раскрыл: готические буквы, строчки ровные, прямые... пожалуй, что даже слишком ровные...

- Немецкой земли книга неписаная, - пояснил Курицын. - Мастеровым тамошним, Иваном Гутенбергом, специальный станок для оттисков страничных выстроен. В нем - наоборот - буквицы. Прижал - и на тебе, готовая страница. Так, за полдня - и книжица, не год переписывать!

- Да, чудо сие чудесное! - покачал головой Олег Иваныч. - Я всегда говорил, Федор: техника - основа прогресса!

- Чудно ты ругаешься, Иваныч, даже я не всегда понимаю... Это ты по-каковски?

- А черт его... Прости, Господи! - Олег Иваныч привычно перекрестился на иконы в красном углу, посетовал: - Скучно у Силантия в деревне-то. Эх, в Новгороде-то дел непроворот...

- Не можно тебе посейчас скрыться, - потеребил бороду дьяк. - Намедни Иван Васильевич про тебя спрашивал, жив ли... Силантию худо сделаешь, ежели сбежишь. Он за тебя поручился.

- Про то знаю, - со вздохом кивнул Олег Иваныч. - Потому и сижу тут.

Скрипнув, отворилась дверь. Заглянула бородатая рожа. Поздоровалась приветливо.

- И ты здравствуй, Стефан, - кивнул роже Курицын, пояснил Олегу: - То умнейший дьяк государев.

- Наслышан уж.

Поклонившись, дьяк Стефан Бородатый испросил, не сыщется ль у Федора какой дивной книжицы, человечек один спрашивал...

- Сыщется, - усмехнулся Курицын. - Только чуть позже зайдет пусть...

- Так и передам.

Простившись, дьяк Стефан Бородатый затворил за собой дверь. Олег Иваныч тоже решил, что пора и честь знать. И так уж всех навестил, кого можно, кроме Алексея-стригольника, тот где-то далеко жил, на посаде.

Выехав из Кремля на предоставленной Силантием лошади - низенькой гнедой с длинной густой гривой, - Олег Иваныч направился на Горшечную, там, ежели свернуть к Неглинной, по словам Курицына, должен был находиться ближайший постоялый двор. Перекусить давно пора было.

По-московски одет был Олег Иваныч - кафтан узкий длинный, цвета лазоревого, с узорочьем плетеным, на правой груди застегивался, по обычаю православному. Татары, к примеру, точно такой же кафтан налево запахивали. Ну, бусурмане - они бусурмане и есть.

Широко раскинулась Москва, однако город все больше деревянный, каменных-то построек, кроме Кремля, и не видать почти что. Да и в Кремле-то, честно говоря, не так чтоб уж очень. Куда там до Новгорода, Господина Великого! Деревня деревней Москва-то... Избенки курные, заборчики покосившиеся, грязь по колено кругом - ни те пешему пройти, ни конному проехать. Как хочешь, так и выбирайся. Как вот сейчас Олег Иваныч делал, улицы московские люто ругая. Не пройдет и двадцати лет, как появятся на Москве соборы, красоты неописуемой, как стена новая вкруг Кремля станет, с башнями да воротами. Пригласит Иван Васильевич из Италии архитекторов: Аристотеля Фиораванти да прочих фрязинов. Взлетит, размахнется Москва - истинно столица земли Русской! Но это потом... А пока так - скромненько, убого даже...

А вот и двор постоялый. Нижняя горенка - просторна, правда, темновата малость. Ну, ничего - мимо рта всяко не пронесут. Веселья маловато - не Новгород, даже не Псков, уж не Ревель тем более, где корчмы общине городской принадлежали, всяк человек вольный туда хаживал, не пития ради - общения. Обо всем в тех корчмах судачили, а уж главная тема - политика. Не то на Москве. Нет общины, нет и корчем общинных. Все люди - княжьи, все - великому князю обязаны - какие, к черту, разговоры свободные? Питейные дома - только с соизволения княжеского! Государь позволит - владеешь смиренненько, нет... ну уж тут твоя забота. Народишку изрядно было. Купцы, подьячие, пара детей боярских. Парни какие-то перед Олегом вошли с улицы, шапки сняв, поклонились хозяину:

- Здрав будь, Неждан Онисимович!

Хозяин - приземистый мордатый мужик с маленькими сальными глазками - кивнул им небрежно, Олега Иваныча же увидев - низехонько поклонился... Ба! Да он еще и плешив.

Видно, за боярина важного принял. Кланяясь, правой рукой дорогу указывал:

- Сюда пожалте, батюшка.

Олег Иваныч уютно расположился у открытого окна и, в ожидании заказанной еды, рассматривал Посетителей. Так, ничего, вернее - никого - интересного. Обычные люди. Правда, вон та компания подьячих в углу уже изрядненько поднабралась. Песни запели:

Моя дочка ледаща не ночуе дома,

Моя дочка ледаща не хоче работати,

Да как приде неделя, иде в корчму нити!

Однако - и репертуар у них! Похабная какая песня-то... Про дочку-алкоголицу... Только что без ругательств - за то штраф изрядный, а то и кнут. А вообще - ничего, если прислушаться. На "Битлз" похоже чем-то. Не, больше на "Роллингов"... "Рубин Тьюздей"... Эх, всем хорошо тут, да жаль вот, рок-н-ролл не родился еще! А так бы уж так душевно было... Ладно, не родится сам - поможем!

Девчонка хозяйская прибежала - синий сарафан, небелена рубаха, серый плат повязан скромненько. Кувшинец медовый поставила с поклоном да каравай.

- Кушай на здоровье, господине!

- А рыба где? "Кушай".

Усмехнулся Олег Иваныч, на девчонку глаза вскинул. Черна коса, тетивой татарской брови, глаза - омуты...

Мама дорогая!

Ульянка!

Как есть Ульянка!

А - не она? Ну как обознался? Проверим-ка.

- Поклон те, дева, от Гришани-отрока!

Девчонка аж поднос из рук выронила. Всхлипнула, поднос подняв, убежала.

Вот и думай...

Странная она какая-то, Ульянка. Ежели и вправду она это.

Покушал Олег Иваныч рыбу - самолично хозяин плешивый принес - чарку меда выкушал. Тьфу-ты, прости, Господи! А ведь паленый медок-то! Явная корчма - так тут неочищенный самогон называют - да еще с зельем - травами ядовитыми, дурманящими. Дурь такая - утром хоть об пол башкой больной бейся! А мед - для маскировки добавлен. Запахи сивушные отбивать. Его ж совсем мало нужно, меду-то. Капнул - и на тебе. Спьяну-то и не разберешь. Но то - спьяну. А уж Олег-то Иваныч трезв был, как слеза Иисусова. Да и привык к напиткам качественным. Паленку враз распознал. Распознав - обиделся, хозяина жутким голосом кликнул.

А, прибежал, паразит плешатый! Ах ты, тля болотная...

Не дошло до расправы дело.

Нюхнул только кувшинец Неждан Анисимов - сразу все понял. Перепутал, сказал, да к подьячим бросился. С их стола кувшинец забрал, Олегов поставил. Пейте, ребята, веселитеся!

- Вот, батюшка, отведай при мне!

Аккуратно налил в чарочку.

Хватанул Олег Иваныч... О! Другое дело! Сразу видно - медок дорогой, стоялый, выдержанный - пьется как любится!

- Хорош ли медок-то?

- Неплох. Тащи еще рыбы. Али девку свою пришли.

Не прислал плешак девку. Самолично рыбу принес. Ну, черт с ним.

Пообедав, вышел Олег Иваныч на двор коня отвязывать. Глянь, покормили конягу-то, овес в ясли присыпали. И то ладно. Не успел в седло сесть, за рукав схватил кто-то. Оглянулся: девица хозяйская... Глаза заплаканные подняла, молвила:

- Не могла я внутри-то, Неждан там. Жив Гришаня-то?

- Жив, Ульянка, коли поклон передает... - не моргнув глазом, соврал Олег Иваныч, уж больно девчонка выглядела опущенной. Да ведь - и не совсем соврал-то. Наверняка жив отрок, как и Софья жива. Дайте только срок до них добраться!

Выговорилась девка, расплакалась. Про все рассказала, на терем опасливо глядючи. И про работу с утра до ночи, и про тоску лютую, и про Неждана...

Олег Иваныч растрогался, по голове девчонку погладил:

- Неладно живется тебе, девица. Ну, не реви, не реви. А может, в Новгород тебе лучше вернуться?

- А можно? - вспыхнули надеждой глаза Ульянкины, засветились.

Смутился Олег Иваныч, только и буркнул:

- Придумаем что-нибудь. А покуда - жди, дщерь!

Убежала в дом Ульянка, на прощанье рукой махнула. Ишь, как обрадовалась-то! А чему? Чем он, Олег Иваныч, ей помочь может? Сам-то - пленный, и ежели пользуется какой-то толикой свободы, так единственно из благородства и расположения Силантия Ржи, служилого человека Ивана Васильевича, государя московского. Захочет Иван, прикажет - и нет Олега! Вот так-то. Но с Ульянкой надо что-то думать. Может, через купцов попробовать? Или - через дьяков? Может, поедет кто в Новгород... Съездить, спросить? Или - завтра? Нет, чем раньше, тем лучше - вон, как воспрянула, Ульянка-то! Надеется, чай...

Хлестнув коня, Олег Иваныч рысью вылетел на Гончарную. Даже, похоже, на повороте человечишка сшиб. Оглянулся - ан нет его, человечишка-то! Ну, значит, не сильно пришиб. Повернул коня к мосту - дальше уж поскакал без оглядки.

Повезло Ульянке. Через неделю отъезжал в Новгород государев дьяк Стефан Бородатый с подьячими да с охраной. Правда, не шибко люб был дьяк тот Олегу Иванычу, не лежало сердце. Но, как сказал Федор Курицын, Стефан считался человеком честным.

Ага, честным!

Олег Иваныч усмехнулся даже.

Грамотою насквозь лживой Иванов поход объяснять... За неисправление-де новгородское! Куда как честно...

Ну, выбирать не приходилось. Договорились со Стефаном. Тот кивнул важно, обещался дщерь младую куда надо доставить.

Ну, вот, одним делом меньше.

На Гончарной, у поворота, поднялся из грязи мужичонка, бок ушибленный почесывая. Митря Упадыш. Погрозил вослед Олегу Иванычу кулаком, поругался, да, плюнув, на двор Неждана пошел.

На Торгу, на вымолах у Москвы-реки, шумит-кипит-волнуется море людское. Больше рыбой торгуют, да пирогами, да снедью всякой - другой-то какой товар и в городе купить можно, а тут - припасы съестные, сбитень, квас.

- Пироги, пироги с белорыбицей, во рту тают!

- Квас ледяной, с погребу!

- Калачи печеные, на трубе дымной верченые!

- Пироги, пироги...

- Квас...

А пожалуй, что не хуже, чем в Новгороде! Пирогов - тех и поболе будет. Да муки аржаной да пшеничной - пудами, и дешево все - самый обмолот, как раз хлеба поспели. Вот как бы и в Новгороде так...

Посмурнел ликом Олег Иваныч, к вымолам подъезжая. Эх, Новгород, Новгород, похоже, потеряешь ты скоро всю свою вольность, как девка гулящая честь теряет. Это пока управленье прежнее в Новгороде оставалось, да и владыко все тот же - Феофил... И вече... Все так вроде. Правда, главный-то суд - княжий, Ивана Васильевича, государя московского... и Всея Руси. Так-то! Пусть осталось еще кое-что в Новгороде, пусть не до конца еще свободу лапы московитские задушили - однако увяз коготок - как бы всей птичке не пропасть. Потому - выбираться из такой ситуации немедля надо и - всеми способами... То - про Новгород.

Птицы битой хватало на вымолах. И куры, и утки, и дичь: рябчики, перепела, журавли с цаплями. Хоть и жестковато журавлиное мясо - да вкусно, ежели приготовить правильно. Олег Иваныч едал третьего дня журавлей жареных, у Силантия Ржи, под Москвой, на усадьбе. Деревенька - три двора, рядом еще две таких же. Вот и вся землица, великим князем Силантию за верную службу испомещенная. Как называлась деревня - не помнил Олег Иваныч, да и где, к востоку, к югу ли - пес ее знает. По Можайской дороге, кажись. Да и, в общем, не надобно то и знать ему было: все одно один по дорожкам пригородным не поскачешь - шалят в лесах-то. Дадут по башке деревиной - оберут, хорошо, ежели жив останешься. Как ни боролся Иван Васильевич со шпынями лесными - а все выходило неладно, никуда не девались шпыни-то. Потому и не рисковал народец московский числом малым по лесам ездить, в сонмы копился. Крупный-то обоз не по зубам разбойникам. Вот и Олега Иваныча Силантий предупреждал о том. По Москве гуляй - а на усадьбу один не езди - людишек сперва дождись - Харлама Хватова, Онисима Вырви Глаз да Епифана Хоробра. То все - Силантия холопы боевые. Оружный бой знают, да и кулачному зело обучены. С детства раннего на кулачках супротив других деревень дрались.

Олег Иваныч спустился к вымолу. Кричали, толпясь, люди; покачивались на волнах лодки, в темной воде нет-нет да и блистал желтизной сорванный с дерева лист. Осень. Хоть и жарко покуда, и парит солнце по-летнему, - а все уже не лето: холодна в реке водица, вечерами быстро темнеет, да и по ночам жди вскоре заморозков. Но днем тепло было. Олег Иваныч в кафтанчике узком упарился. Расстегнул бы шнурочки - да то по местным, московским, меркам - уж совсем непотребное дело, неряхой прослыть запросто можно, да и так - какое к тебе уважение, коли ты эдак расхристан да чуть ли не телешом ходишь?

Потому и терпел жару Олег Иваныч: уж слишком часто тут исключительно по одежке встречали, да и провожали по ней же. Подойдя ближе к вымолу, увидел Харлама Хватова - борода у Харлама приметная, густая, на спелую пшеницу похожая.

- Эй, Харламе!

Обернулся Хардам, к сердцу руку приложил, поклонился низехонько. Знал - хоть и пленник Олег Иваныч, а хозяин его жалует. Остальные Силантьевы мужики тут же были. Онисим Вырви Глаз, староста церковный, - худющий, как жердина хорошая, азартен, что в бою, что в споре, все божился, хоть и староста: вот те крест, да вырви глаз... так и прозвали. Епифан Хоробр - самый молодой, и тридцати не исполнилось, однако ж храбростью прозвище свое оправдывал - бился, живота не щадя. Особенно татар не любил - лет семь назад увели татары брата младшего в полон. Так с тех пор Епифан брата и не видел. Хардам с Онисимом - женаты, да с детками, а Епифан все приглядывался, ходил бобылем, хоть собой не сказать что страшен больно. Борода окладиста, кудри русые вьются - хоть куда жених, да вот переборчив больно. Уж столько девок по ближним деревням попортил... да и по дальним тоже. Силантий на него ругался, насильно обженить грозясь. Кланялся в ответ Епифан да в бороду усмехался. А в битвах не однажды хозяина своего спасал. Вот и благоволил Силантий к Епифану, иногда не брезговал и за стол с собой посадить - хоть и холоп Епифан обельный. Вот такие вот верные люди Олега Иваныча на вымоле дожидались, дела хозяйские справив. С утра вместе приехали, вместе и возвращаться!

Тут же и тронулись, квасу только баклажку взяли в дорогу. Хороший квасок, забористый. Мужик кривой продавал. Олег Иваныч отпил, губы рукавом вытер, крякнул довольно. Поехали вдоль стены, потом свернули к лесу. В посаде дальнем около избы одной, приземистой, бабы на лавках сидели, от солнца щурясь. Одеты ярко - платы узорчатые, сарафаны алые. Сами - набелены, начернены, нарумянены.

Олег Иваныч с Харламом - он у мужиков за старшего был - о-дву-конь ехали, а Онисим с Епифаном - в телеге. Рогожки хозяйские продали выгодно да подкупили кой-чего из товару кузнецкого, теперь радостно возвращаться было. Бабы, что на лавке сидели, как Епифана увидели, закричали что-то. Епифан отвернулся сразу - не видит будто, да и глуховат вроде как, - проехали. Бабы-то - Олег Иваныч заметил - кто такие: по виду-то и не скажешь. Крашены вроде, да одеты бедновато - хотя и ярко. Сарафаны-то из холста сермяжного, ягодой крашен-ного, такой в воду макни только - сразу краска слиняет, то есть - сок ягодный. Да посад, что проезжали, - тот еще. Избенки все покосившиеся, соломой крытые, заборы кривенькие, серые - нет, не пахло тут и близко богатством каким да румянами.

Уже как в поля выехали - спросил Олег Иваныч Епифана про баб-то. Епифан кваском подавился. Отрыгнув, рукой махнул да краской залился. А эти-то - Хардам с Онисимом - заржали враз, что твои кони! Епифан еще больше смутился. Он ведь только в битве храбр был да с бабами. А Харлам с Онисимом все больше над Епифаном изгалялись, подшучивали. Онисим даже наизусть чел что-то из номоканона - епитимейника - недаром староста. Слыхал про сию книжицу и Олег Иваныч, от Гришани еще. "Некоторая Заповедь" - один епитимейник назывался, который у Гришани был, - но много и других имелось. Епитимию - покаяние - налагали за прелюбодейства всякие. Типа:

А се грехи:

Прелюбодеяти в руку или во ино что от своея плоти.

Аще кто блуд сотворит со скотом.

Аще лазит жена на жену прелюбодейства для,

Аще лежати створит блуд жена сама в ся,

Или древом, или инем ним...

Гришаня-то епитимейник тот подале от глаз людских прятал. А эти-то наизусть шпарили, смеяся.

- О совокуплении, - нарочито гнусавым тоном рек Онисим: - Аще коя жены дитя родит, не совокуплятися с нею мужу сорок ден. Аще ли нетерпелив, то двадцать ден. Аще ли вельми нетерпелив, то двенадцать дней удержатися... Ты-то как у нас, Епифане? Вельми нетерпелив?

- Да ну вас, срамников, - отмахнулся вконец изведенный Епифан. Повернулся к Олегу Иванычу, поведал вкратце, что там за бабы к нему на посаде цеплялись.

- То гулящие жёнки, да и слободка такая же... Однако я уж три лета как там не бывал...

- Ага, "не бывал", - усмехнулся в усы Харлам. - А кто на той седмице шлялся?

- И не туда вовсе. Хозяин, Силантий Акимыч, за брони чинить послал, на Кузнецкий. За тем и ездил...

- И чрез трое ден вернулся.

Проехав поля, в лес въехали. Синий лес, буреломистый, страшный. Черным местные тот лес прозывали. Самое пристанище для разного нехорошего люда. Харлам на солнце покосился задумчиво - садилось солнце-то, вот-вот за дальнюю рощу закатится. А темнеет быстро - не лето, чай. Подогнали коней, прикрикнули.

- Посматривай, Олег Иваныч, - предупредил Хардам, настороженно к чему-то прислушиваясь. Онисим с Епифаном вытащили из-под сена кривые татарские сабли. Кровавым светом вспыхнули клинки в лучах заходящего солнца. Где-то - казалось, рядом - заржали кони.

- Неужто не пронесет в этот раз, Господи? - шепотом произнес Хардам и перекрестился.

Ржание доносилось слева, из сосняка. Нет, вот и справа, за буераками... и сзади, с орешника... от болотины...