Чтение 15–й страницы книги ~На будущий год в Москве~

- Вот он, - сказал Обиванкин, и голос его дрогнул. Он даже остановился. Помолчал, звучно сглотнул. - Почти двадцать лет его не видел...

Крылатый стремительный корпус светился во мгле, словно призрак. Призрак несбывшегося будущего, подумал Лёка.

Слева от закрытой крышки входного люка даже при скудном свете ночных фонарей бросалась в глаза грубо намалеванная масляной краской заплата: когда-то там был флаг СССР. По верху фюзеляжа, будто встопорщенный гребень остервенелой рыбы, торчало мигающее неоном название аттракциона: "Простые парни из Айовы спасают мир!"

Ну, наворотили, с привычной тоской подумал Лёка.

Во что превратили машину, с болью подумал Обиванкин.

Во что превратили гордость "Южмаша", с бессильной злостью подумал Гнат.

Вот это, блин, игрушка, восхищенно подумал Лэй. Супер! Днем бы сюда попасть, когда работает... Интересно, почем билет?

Молча и спокойно, словно имея такое право, они поднялись по трапу к люку, простецки запертому на огромный висячий замок. Обиванкин нерешительно тронул кончиками пальцев тяжелую влажную железяку - та заскрежетала.

- Ага, - сказал Гнат. - Понял вас, товарищ научный руководитель. Опять мой выход.

Он порылся у себя в карманах, достал перочинный нож со множеством лезвий и инструментов; он никогда с этим ножом не расставался. Что бы они без меня делали, умники, подумал он без тени превосходства и тщеславия, наоборот, даже с радостью какой-то: хорошо, что я с ними оказался. Попробовал так, попробовал этак... Увлекся. Остальные стояли и безмолвно наблюдали, ожидая; Лёка, обняв сына за плечи, прижимал его к себе - ему все казалось, что мальчик мерзнет. Замок крякнул и, рывком обвиснув, скособочился.

- Прошу, - сказал Гнат.

- Спасибо, - едва слышно проговорил Обиванкин. И тут настал черед Гнату удивляться: старец вынул из кармана плаща фонарик. Кое о чем он и сам догадался позаботиться, подумал Гнат, не только об антигравитаторе своем. Он отступил на шаг в сторону, пропуская Обиванкина. Тот бесстрашно шагнул в черную бездну люка; оставшиеся на трапе видели, как беспросветную внутреннюю тьму продавил широкий конус желтого бледного света и стал удаляться.

- Подождите заходить, - донесся изнутри старческий голос. - Я найду дежурное питание... Однако, подумал Гнат. Специалист.

- Как это ты классно выругался, когда Гнат отключил пограничника? - вполголоса спросил сына Лёка. - Я не запомнил...

Лэй покраснел.

- Не скажу, - пробормотал он.

- Очень сильное выражение, - сказал Лёка, через силу улыбнувшись Лэю. - Как раз для моментов экстремального изумления...

Лэй отвернулся и едва слышно повторил:

- Пиздохен швансен...

- Класс, - сказал Лёка. - Я просто прусь.

- Ага, - сказал Лэй, - запомнил!

- Я же с языком всю жизнь работаю, - сказал Лёка. - Слова - это мои доски и кирпичи. Воспоминания - мои склады. Должен с первого раза ловить и не терять по возможности ничего.

Даже того, от чего больно и что все нормальные люди стараются забыть поскорее, подумал он. Но не произнес вслух.

- Этот оборот я обязательно себе отложу. Но он редкостно экспрессивный, не разменивай его по мелочам. Береги для самых крайних случаев, хорошо, сын?

Лэй молча кивнул.

В люке полыхнул свет, и немедленно раздался надтреснутый от усталости, немощно торжествующий голос Обиванкина:

- Есть ток! Заходите!

Внутри корабль до странности напоминал не так давно покинутый ими мрачный вагон электрички: то же длинное, прямоугольное пространство и те же ряды кресел. Кресла, правда, были поудобнее, как в самолетах, с ремнями-фиксаторами - но их, не тушуясь, безо всякого там нелепого благоговения перед бывшим чудом техники тоже сумела обработать прохожая публика: прорезы, рисунки, афоризмы... На противоположной стене салона прямо напротив входа красовалась сделанная распылителем размашистая надпись синей краской: "Здес иблис John и Мила". А поверху победно сверкало алым, тоже напыленным: "Иблис - это типа шайтан, дэвил крутой. Учи рашн, ебло заморское!"

- Лучше не смотреть, - с виноватой улыбкой сказал стоящий у пульта в переднем конце салона Обиванкин и даже чуть развел руками, словно он считал себя за всю грязь в ответе. - В мое время такого не было.

- Было, - сказал Гнат. - Только не здесь.

Обиванкин смешался.

- Ну, - проговорил он, отворачиваясь, - я, собственно, именно это и имел в виду. - Помолчал. - Простите великодушно, но вам придется поскучать. Прикройте, пожалуйста, люк от греха подальше... вдруг кто-то заметит. И - присядьте. Я тут... э-э... осмотрюсь.

Его обходительность была как антикварный серебряный сервиз в столовой сумасшедшего дома.

Лёка показал Лэю на сиденье; тот плюхнулся и с наслаждением подобрал ноги под себя, уткнув подбородок в колени. Лёка сел рядом.

- Как ты? - спросил он тихо.

- Нормально, - сказал Лэй. - Не боись, живой.

- Ну и прекрасно.

Гнат прошелся по узкому проходу между стеной и креслами в хвост, зачем-то поскреб обивку стен. Ведя пальцами по одному из толстых кабелей, шедших вдоль стены на высоте его роста, вернулся. Сел на крайнее сиденье перед Лёкой. Обернулся к нему, словно желая что-то сказать - но не решился. Отвернулся.

Преобразившийся Обиванкин мудрил у пульта, что-то мурлыча себе под нос. Плащ он скинул на пилотское кресло, и теперь то присаживался на корточки, щупая что-то одному ему ведомое в пазухах пульта, который и Лёке, и Гнату казался стопроцентно игрушечным, киношным, чуть ли не надувным; то вновь вставал, оглядывая и ощупывая эффектные ряды приборов на верхних панелях. Иногда под его пальцами что-то пощелкивало или поскрипывало. Потом, когда он в очередной раз с кряхтением присел, щелкнуло погромче, и откинулась какая-то крышка почти у самого пола.

- Ну вот, - удовлетворенно сказал Обиванкин. - Я же знал!

И опять принялся за свое.

Лёка уже не мог ни возмущаться, ни надеяться, ни ужасаться. Смертельно хотелось спать. Но стыдно было отключиться, пока сын бодрствует. Вот дождусь, когда Лэй задремлет, - и отрублюсь, думал он. А утром... будь, что будет. Наверное, не расстреляют. Да, ведь у нас же нет смертной казни уже... В ушах зазвенели далекие горны, стриженый мощный затылок Гната, хладнокровно ждавшего впереди, косо потянулся куда-то вверх и вбок.

Он уже не видел, как Обиванкин расстегнул наконец свою заветную сумку и с умеренной осторожностью извлек из нее прямоугольный прибор, похожий то ли на видеоплейер, то ли на ноутбук без крышки. Более-менее выспавшийся днем Гнат смотрел во все глаза, но так и не смог уразуметь, полная ли тут фанерная бутафория или просто купленная в комиссионке бытовая электроника. Антигравитатор пробыл в поле его зрения считанные секунды; Обиванкин наклонился и без особого нажима вогнал свой прибор в какую-то щель в цоколе пульта. Что-то щелкнуло, словно сработали некие зажимы или захваты; Обиванкин шумно выдохнул (оказывается, во время этой процедуры он забыл дышать) и медленно выпрямился. Постоял несколько мгновений, глядя то на пульт, то в лобовое стекло планера, за которым дымилась промозглая ночь, - и медленно опустился в пилотское кресло.

В животе у Гната вдруг холодно оборвалась, заклокотала и подкатила к горлу сладкая жуть.

- Ну что? - стараясь говорить спокойно, спросил Гнат.

- Все, - просто ответил Обиванкин, не оборачиваясь. - Установил и подключил.

- Сейчас полетим? - спросил Гнат.

Обиванкин не ответил.

Лэй локтем толкнул Лёку в бок и зашипел:

- Папа!

- А? - вскинулся Лёка, ничего не понимая со сна. - Что?

- Папа, просыпайся, он установил! И подключил!

Лёка озверело принялся тереть глаза.

Гнат смотрел в спину Обиванкину. Тот не шевелился.

- Что, - спросил Гнат, стараясь говорить как ни в чем не бывало, - энергия в батареях накапливается?

Его сердце невесть от чего принялось дубасить в грудную клетку, точно заваленный обвалом шахтер.

Лёка, вытянув шею и окаменев, смотрел на лопоухий седой затылок чародея. За шиворот и на ребра будто начали сыпать ледяную крупу, и мурашки, суетясь, сшибаясь лбами и искря, побежали по коже.

А потом - на Тау Кита...

Неужели?

Неужели есть не только жратва, болтовня, "иблис" да виноватое смирение?!

- Нет, - спокойно ответил наконец Обиванкин. - Нет, любезный Гнат... э-э... запамятовал, как вас по батюшке, простите великодушно...

А я и не сообщал этого, подумал Гнат; он помнил точно.

- Нет, - продолжил Обиванкин, не дождавшись его ответа. - Ничего не нужно накапливать, изделие чрезвычайно экономично. Я же пятнадцать лет старался. В принципе его можно ставить на любой автомобиль, не говоря уж о самолете или ракетоплане. Вы обратили внимание, насколько мой прибор компактнее, скажем, автомобильного мотора?

Гнат только сглотнул слюну. Наверное, я сплю, подумал он и сам сразу ощутил неубедительность своей мысли. Академичная уверенность Обиванкина выглядела абсолютно невероятно. За нею что-то стояло, не могло не стоять. Вдруг он и впрямь взлетит? Да я же хочу этого, понял Гнат. Я этого хочу! Обиванкин, едва не взмолился он вслух, ну пожалуйста! Ну давай, старый хрыч! Давай! Вместе полетим!

- Чего ж мы сидим тогда? - спросил он и тут же устыдился того, насколько грубо, на уровне требовательного барского хамства прозвучал его вопрос; осекся. Но слово не воробей.

Обиванкин, однако, отреагировал совершенно спокойно. С пониманием.

- Потому что я решимости набираюсь, - негромко ответил он как на духу. - Это же все-таки первый эксперимент. Понимаете? Не фокус и не волшебство. Попытка. Первая проба. Я волнуюсь.

- А куда вы хотите лететь? - тихонько спросил Лэй.

- Не знаю, - безжизненно сказал Обиванкин. - Даже не задумывался. Просто очень хотелось... взлететь. Понимаешь, Леня? Снова увидеть и потрогать... сесть вот сюда, перед этим окном. Просто все-таки взлететь...

И у Лэя не выдержали нервы. Громко и звонко, так, что звук шальной петардой заметался в эластичной тесноте длинного, как кишка, салона, он крикнул с каким-то победным отчаянием:

- Ну так и взлетай! Хватит болтать, взлетай наконец!!!

Обиванкин сгорбился. Положил руки на переключатели - то ли бутафорские, то ли нет, ни Лёка, ни Гнат так и не смогли понять. Пальцы ученого дрожали крупной дрожью; казалось, он опять ждет пограничного досмотра и решающей проверки документов.

- Сейчас, - хрипло проговорил он. На миг оглянулся, и Лёка вздрогнул от боли, будто его сердце вместе с током крови вдруг заглотило ледышку: такой у Обиванкина оказался страдальческий, умоляющий взгляд. Снова повернулся к лобовому стеклу. За стеклом, в сыром ночном мареве дымилась, словно пепелище, скупо подсвеченная мертвая аллея с ее черным мерцающим асфальтом и раскоряченными призраками черных, обугленных деревьев. - Одну минуточку. - Пляшущие пальцы неуверенно перещелкнули несколько рычажков. - Сейчас-сейчас.

Август - ноябрь 2002, Коктебель - Санкт-Петербург